…ходить разукрасивши кудриИ волновать на груди косскую тонкую ткань…
Поэт горько укоряет ее за непостоянство – и она наслаждается этими упреками, как наградами ее красоте, не принимая их близко к сердцу. Он говорит (i, 2, 3):
Или к чему волоса обливать оронтийскою миррой?
И заграничных убранств блеском себя выставлять? Что прирожденную прелесть губить покупным украшеньем, И своим не давать членам блистать их красой? Верь мне, наружность твоя ни в каких не нуждаетсясредствах. Наг ведь Амур, никаких сам он не любит прикрас…Та, что мила одному, дева нарядна вполне…
Заслуженно знаменита прелестная элегия i, 3, так как в ней описывается спящая Цинтия:
Цинтию я увидал, дышащую мягким покоем, И подпиравшую чуть голову слабой рукой;Как я, Вакха вкусив, тащил охмелевшие ноги, И на рассвете несли мальчики факелы мне. К ней, покуда еще не совсем потерявши сознанье, Мягкое ложе сдавив, замышляю прилечь;И хоть пылом двойным обуянного нудили сильно, Тут Амур, там Либер, мощные два божества, Попытаться слегка подкинуть лежащей объятьяИ с лица у руки нежно унесть поцелуй;Но владычицы я не дерзнул нарушить покоя. Уже испытанной мной в ярости брани страшась, Но смотрел на нее я также, очей не спуская, Как Инахиды рога странные Аргус стерег. И затем стал снимать венки со своей головы яИ на твои возлагать, Цинтия, тут же виски. То забавлялся свивать я волосы, что растрепались, То в пригоршни рук ей яблоки тайно влагал. Неблагодарному сну я все расточал приношенья, Все приношенья не раз круто катились с груди.
Наконец, девушку пробуждает лунный свет. Она рассказывает, что в отсутствие любовника ревновала и злилась, потом убивала время за прядением и игрой на лире, а в конце концов, выплакавшись, заснула. Поэт оставляет нам догадываться, каким образом был заключен мир.
В другом стихотворении он приходит к Цинтии рано утром, посмотреть, одна ли она спит (ii, 29, 23):
Шло уж к заре, и хотел увидать я, она тут одна лиСпит; и на ложе была Цинтия точно одна. Я изумился: ее никогда не видал я прекрасней, Хоть в пурпурной когда даже тунике была. И ходила отсель сны сказывать девственной Весте, Как бы в них ей или мне не заключалось вреда. Так увидал я ее от сна пробужденную только. О, что значит одна прямо в себе красота!
Но его приход оказался нежеланным. Цинтия в ярости от его подозрений и шпионажа, она уклоняется от его поцелуев и убегает. Вероятно, именно так начинались многие ее припадки гнева.
Мы не можем дать подробную историю романа Проперция, это только смазало бы яркие краски его любви и его поэзии. В сущности, бессмысленно спрашивать, относится ли его элегия торжествующей любви (ii, 15) к Цинтии или кому-то еще. Лучше постарайтесь за переводом прочувствовать дух стихотворения и оценить, как римлянин того времени описывает величайшую радость в своей жизни:
О я счастливец, о ты, мне пресветлая ночь, да и ты-то, О постель, что моей негой блаженна сама! Сколько слов меж собой мы сказали при близкой лампаде! Сколько, когда удален свет был, являлося ссор! То боролась она со мной с обнаженною грудью;То туники покров снова задержкою был. Тут устами она смеженные сном покрывалаОчи мои, говоря: «Так-то ты, вялый, лежишь?»Как мы часто меняли руками объятья! Как частоНа губах у тебя мой замирал поцелуй! Неприятно слепым увлеченьем портить Венеру. Иль ты не знаешь, глаза в деле любви вожаки. Сам Парис, говорят, пленился нагою лаконкой, Как из спальни она от Менелая пошла. Наг был Эндимион, как Феба сестрой овладел он, Как говорят, и с нагой сшелся богинею он, Если с упрямством в душе ты будешь лежать – и одетой, То одежду твою руки мои изорвут. Даже если мой гнев меня увлечет еще дале, Матери будешь свои руки казать в синяках. Ведь не мешают тебе играть ослабевшие груди, Пусть поглядит, что своих уж стыдится родов. Коль дозволяет судьба, насытим мы очи любовью, Близится долгая ночь и не воротится день. О, когда мы прильнули друг к другу, нас так окружилиЦепью, и уж никакой нас не распутал бы день. Голуби в паре тебе любви быть могут примером, Самочка вместе с самцом целая брачная связь. Тот заблужден, кто любви безумной конца ожидает, Нет границ никаких у настоящей любви. Пахаря прежде земля плодом невозможным обманет, И на конях вороных солнце поедет скорей, Реки скорее начнут призывать к источнику воды, И в осушенных морях рыба начнет засыхать, Чем бы печали свои перенесть на другую я мог бы:Буду ее я живой, буду и мертвый ее. Если захочет она с тобой подобные ночиМне уступить, то и год жизни мне будет велик. Если ж их много мне даст, то стану от них я бессмертен:Всякий от ночи одной в боги способен попасть. Если бы все проводить подобную жизнь захотелиИ, вином отягчась, члены раскинув, лежать, Не было бы и мечей, кораблей бы военных не стало, И акциумской волной наших не гнало костей, И не столько бы раз, над своими кругом торжествуя, Рома измучась, должна бы с горя власы распускать. Могут, наверно, меня хвалить по заслугам потомки:Наши пиры никаких не оскорбляли богов. Ты же, коль можно еще, не бросай наслаждений сей жизни:Все поцелуи отдав, все же ты мало отдашь. И как эти листы, что с венков увядших слетели, Как ты видишь, вот тут порознь по чашам плывут, Так и нам, хоть теперь мы любя ожидаем большого, Может быть, всю и судьбу завтрашний день завершит.
Магию этих стихов невозможно передать в переводе. Любой переводчик может передать лишь голый смысл, которого для читателя с воображением может хватить, чтобы понять, что перед ним – благороднейшие слова любви, когда-либо звучавшие по-латыни. Нужно также добавить, что, несмотря на энергию и страсть описываемых эмоций, стихотворение не оставляет ощущения чувственности или непристойности.
