К о р м и л и ц аЗачем ты вышла из покоя брачного, Питомица? Куда тайком направилась? И почему испуг в глазах заплаканных? День, о котором всех богов молили мы, Нам воссиял: обрядом брачным связанаТы с цезарем, плененным красотой твоей:Тебе он – победительнице – отдан был. Воссевши во дворце на ложе гордое, Как ты была прекрасна! Поразила тыСенат своей красою, когда ладан жглаИ возливала чистое вино богам, Закрыв лицо прозрачной тканью огненной, А рядом, ни на шаг не отступая, шелМеж граждан, счастья вам желавших радостно, Походкой гордой цезарь, и лицо егоСияло счастьем – так на ложе вел ПелейФетиду, что из пенных поднялась пучин, И в радостном согласье небожителиИ боги моря праздновали свадьбу их. Но отчего искажено лицо твое? Откуда слезы, бледность и внезапный страх? П о п п е яМинувшей ночи сновиденья мрачныеИ взор и разум, няня, помутили мне:Бреду без чувств… Как только день мой радостныйНочным светилам отдал твердь небесную, В объятьях тесных моего Нерона яЗабылась сном; но ненадолго был мне данПокой отрадный. Вижу: толпы скорбныеКо мне на свадьбу собрались; бьют в грудь себяМатроны Рима, распустивши волосы, И часто раздается страшный рев трубы, И мать Нерона, кровью обагренная, С угрозой потрясает дымным факелом, Иду за нею, страхом принуждаема, —Вдруг разверзается земля у ног моихРасселиной широкой; я лечу в нееИ с изумленьем вижу ложе брачноеМое… В бессилье на него я падаю, Гляжу: спешит мой бывший муж с толпой ко мнеИ сын… Криспин в объятья заключил меняИ ждет, чтоб я на поцелуй ответила, —Но тут Нерон врывается трепещущийИ в горло меч ему вонзает с яростью. Холодный страх объял меня, прервав мой сон. Сейчас еще я все дрожу от ужаса, И бьется сердце. Сделал страх немой меня, —Лишь преданность твоя признанье вырвала. О, горе! Чем грозят умерших маны мне? К чему был сон, в котором пролил кровь мой муж?
Хор то негодует на жестокую тиранию Нерона, то воспевает непобедимую силу любви. Он поет о любви так (806):
Для чего затевать понапрасну войну? Необорна мощь Купидоновых стрел:Ваш огонь он огнем потушит своим, —Тот, кто пламя молний нередко гасил, Кто Юпитера в плен уводил с небес. Оскорбите его – и придется платитьВам кровью своей. Этот бог гневлив, он терпеть не привыкИ не знает узды:Это он повелел, чтобы грозный АхиллНа лире бряцал, Он данайцев сломил и Атрида сломил, Приамово царство поверг он в прах, Разрушал города. И сейчас душа страшится того, Что готовит бога жестокая мощь.
В заключение процитируем фрагмент из вступительного монолога Сенеки. В его словах мы слышим скрытый мотив всей трагедии (377):
Фортуна всемогущая! Зачем ты мне, Довольному своим уделом, лживоюУлыбкой улыбнулась, вознесла меня? Чтоб страх узнал я? Чтобы с высоты упал? Уж лучше жить мне на скалистой Корсике, Как прежде, вдалеке от глаз завистливых, Где сам себе принадлежал мой вольный дух. Всегда досуг имел я для излюбленныхЗанятий. Наблюдать мне было радостноКрасу небес: природа-мать, искусница, Великие творения создавшая, Не создала величественней зрелища. Я наблюдал, как в небе Солнце движется, И Феба в окруженье звезд блуждающих, Как в обращенье неба ночь сменяет день, Как беспределен свод эфира блещущий. Коль он стареет – к хаосу слепому вновьВернется мир; последний день придет тогда, И небо, рухнув, погребет весь род людской, Забывший благочестье, – чтобы вновь земляРодить могла бы племя совершенное, Как в юности, когда Сатурн царил над ней…В пороках, накопившихся за долгий срок, Мы тонем, и жестокий век нас всех гнетет, Когда злодейство и нечестье царствуютИ одержимы все постыдной похотью, И к наслажденьям страсть рукою алчноюГребет богатства, чтоб пустить их по ветру.
Как бы «Октавия» ни была несовершенна с формальной точки зрения, мы полагаем, что эта драма достойна цитирования, поскольку является не просто подражанием греческим образцам, хотя многим обязана греческой драматургии. Уникальность трагедии в ее теме; нам остается лишь пожелать, чтобы какой-нибудь современный гений взял бы эту же тему, чтобы на ее основе сочинить действительно великую трагедию. Позже мы вновь обратимся к «Октавии» ради изображенных в ней картин нравов при дворе Нерона.
Приписываемые Сенеке драмы не одиноки в обращении к напыщенной риторике и мрачным ужасам. Риторика и ужасы составляют форму и содержание поэзии римского Серебряного века; они были облачены в эпическую форму племянником Сенеки Луканом в его грандиозной поэме о гражданской войне, «Фарсалии». Мы не найдем здесь прелестных описаний эротических сцен; автор сознательно избегает подобных ситуаций, даже когда для них представляется возможность. Лукан тратит всю свою энергию на изображение ужасов войны с обстоятельностью и живописностью, которая временами становится совершенно отталкивающей. Вот, например, несколько моментов из морского сражения под Марселем (iii, 635 и далее):
