Возможен ли брак на всю жизнь?

Американский идеал брака — это один из наиболее бросающихся в глаза примеров нашего настойчивого честолю­бивого желания совершенства[19]. Это одна из наиболее сложных форм брака, которую когда-либо предпринимало человечество, и, как ни странно, жертв на этом пути совсем немного, если учитывать чрезвычайную сложность и трудность задачи. Но идеал настолько высок, а сложностей так много, что, несом­ненно, брак — это та область американской жизни, где необ­ходим очень четкий и последовательный пересмотр отношений между идеалом и практикой.

В американском идеале брака выбор со стороны обоих парт­неров не просто приветствуется, но необходим. Жизнь легче, если выбор детей одобряют родители, но ни закон, ни социальные ожидания не требуют от них одобрения. Молодые люди, кото­рые позволяют своим родителям вмешиваться в их собственный брак, считаются либо эмоционально незрелыми, либо попавши­ми в ловушку родительских подачек. Но идеальная девушка и идеальный юноша выбирают друг друга и вступают в брак, не­взирая на все препятствия. Возможно, они учились в одной и той же школе. Есть постоянно встречающаяся сентиментальная тема «Помнишь, ты написала на моей грифельной доске «Я люб­лю тебя, Джо», когда мы еще были детьми?» или противополож­ная картина, изображающая инициативу мужчины «Я любил тебя с тех пор, как ты была совсем малышкой-ползунком». Они мог­ли входить в одну и ту же компанию в старшей школе, могли ходить на свидания, а потом, наконец, понять, что созданы друг для друга. Они могли встретиться в поезде, на пароходе, во время дорожно-транспортного происшествия, кораблекрушения, на пожаре, стоя в очереди, на вокзале, организуя свидание вслепую, или познакомиться по переписке. «В воскресенье, 2 мая 1943 года, я получил от нее первое письмо. Я тогда находился в Альбукер-

S

Ке (штат Нью-Мексико), и в субботу, 3 июня 1944 года, мы по­женились в Сент-Луисе (штат Миссури)». Их знакомство пере­шло в уверенность, что они созданы друг для друга, когда вдруг обнаружилось, что брат одного и дядя другой играли, правда, в разное время, в футбольной команде одного и того же колледжа на Среднем Западе.

Но сидение за одной партой в четвертом классе, когда он макал ее косички в чернила, или поездка домой в одном и том же автобусе, или встреча взглядами в клубе во время войны, или возбуждение, которое возникло между мужчиной и жен­щиной, которую его сосед по комнате пригласил на презента­цию, — все это — особый шанс, особое везение, которое сво­дит вместе двоих, чтобы они могли выбрать друг друга. Одна и та же школа, один и тот же городок, одна и та же железная до­рога обладают одинаковым функциональным значением в ро­мантической структуре, которая отказывается от всех реалий времени и пространства, общих привычек и общего социаль­ного происхождения, на которой всегда основывался брак.

Все усилия родителей скомпенсировать это, собирая детей в группы им подобных, как бы той же «породы», того же ве­роисповедания, класса, расы, можно отчасти интерпретировать как предосторожности против этого романтического идеала выбора кого-то только для себя лично. Эти старания родите­лей поддерживаются, к счастью для стабильности американ­ского брака, страхом американцев покинуть собственный класс или по крайней мере тот класс, к которому они хотят принад­лежать. Не только родители, но и ищущие партнера молодые люди и девушки изрядную долю своих поисков проводят в под­ходящих кварталах, где шанс встретить свою истинную любовь может реализоваться только в рамках соответствующего спис­ка приглашенных. Но в противоположность этой предосторож­ности мы обнаруживаем в современном популярном искусстве постоянно воспроизводящуюся тему встречи молодого челове­ка и девушки в обстоятельствах, когда им кажется, что они не подходят друг другу, — только для того, чтобы в конце они вы­яснили, что кроме всех личностных качеств, за которые их хо­чется любить, они, кроме всего прочего, не кухонный мужик и не девушка-птичница, а ходили в «правильные» школы, были знакомы с «правильными» людьми, или, наоборот, оба были бедными и сами поднялись до успеха, и поэтому могут действи­тельно понять друг друга.

Очень маленькие примитивные общества часто обозначают «брак» словом «выбор», но в данном случае юноша выбирает из восьми или десяти девушек, большинство которых, или, как правило, всех, он знал всю жизнь, — или, если невесту берут в соседней деревне, по крайней мере все девушки выросли в прак­тически одинаковых с ним социальных условиях.

Но в Соединенных Штатах, где, пожалуй, самые значитель­ные различия, ограничивающие выбор — расовые, каждому юноше или девушке приходится выбирать из нескольких мил­лионов потенциальных партнеров. Влюбленность может слу­читься с кем угодно и где угодно, мужчина может влюбиться в любом возрасте, начиная с детского сада и кончая домом пре­старелых, но для женщин считается опасным и ведущим ско­рее к проблемам, нежели к счастью, влюбиться после того, как дети достигли подросткового возраста, а сами женщины пре­кратили делать вид, что им не больше тридцати пяти.

Нельзя также сказать, что влюбленность организуется с опо­рой на прошлое и воспроизводит вековой уклад жизни пред­ков, один из которых умер в той постели, в которой они роди­лись. Когда мы слышим от мальчика: «Я хочу такую девушку, чтобы она совершенно была похожа на ту, что вышла за папоч­ку» или от девочки: «О, если б мама не вышла замуж за папу, папа, несомненно, женился бы на мне», — это, скорее, гово­рит нам про отношения детей и родителей, чем о сознательном признании, что будущее собирается повторить прошлое. Де­вушка его мечты никогда не будет одеваться так же, как его мать, не будет и внешне похожа на его мать. Она может говорить со­всем с другим акцентом, готовить другую еду, во всех отноше­ниях по-другому вести домашнее хозяйство, и ожидается, что она будет в отношении большей части аспектов брака и работы по дому расходиться во мнениях как с собственной матерью, так и с матерью мужа.

Выбор собственной жизни, собственной мечты приходит из будущего, он либо совсем не связан с прошлым, либо четко ему противоречит. Первый признак ассимиляции иммигрантов — это брак за пределами собственной группы. Его подкрепляет поведение родителей, которым проще во всем винить смешан­ный брак, нежели принимать вероотступничество двух моло­дых людей, имеющих одинаковое происхождение. Недавно вышедший популярный роман «Белый козленок» («White Fawn») обобщает всю эту ситуацию1. Девушка из бостонской аристократической семьи при совершенно неблагоприятных обстоятельствах встречает молодого многообещающего врача из бедной ирландской семьи — он сбивает машиной ее собаку. Каждый из них очень любит свою семью, а все, кто дает им со­веты, считают их брак невозможным, так как обе семьи живут в Бостоне, а молодой человек решил достичь успеха, несмотря на то, что для него многие двери тут закрыты. И тогда они при­ходят к решению: если в Бостоне им хода не будет, то они смо­гут начать «жизнь сначала» в каком-нибудь далеком городе, например в Сиэтле. Оба получили хорошее образование, Си­этл будет домом для них обоих, а манеры поведения, которые соответствуют другому социальному уровню, быстро отшелу­шатся, потому что жена научит его всему необходимому, ведь она любит его настолько, что готова отказаться ради него от всего. Побеждает любовь, побеждает демократия. Честная гор­дость бостонского ирландца, верность основной природе кас­ты, выражающаяся языком морального индивидуализма, — ре­абилитированы, оправданны, и новый растущий американский город получает замечательного молодого доктора и семью, от которой он может зависеть.

В этой истории есть линия матери девушки, которая заиг­рывает с более молодым мужчиной, привязанным к больной жене. Когда же его жена умирает и он получает возможность вступить в новый брак, мать девушки благородно «отпускает» его. Таким образом, несмотря на то, что подчеркивается абсо­лютная, все превосходящая важность любви между теми, кто может вступить в брак друг с другом, от любви, которую невоз­можно воплотить в браке, необходимо отказаться. Мать девуш­ки, все еще молодая и очаровательная, изображаемая в изящ­ном неглиже, награждается за свою самоотверженную жизнь с суровым старым мужем радостью за дочь, которая нашла ре­шение своей проблемы. В Америке каждый год возникают ты­сячи браков, которые, несмотря на то, что они не настолько драматичны, организуются в таких же сложных условиях, и в дальнейшем они будут случаться еще чаще, по мере того как молодые женщины обретают не меньшую раскованность, чем мужчины.

Романтическая любовь, когда выбор ограничен десятью де­вушками, которые все имеют одно социальное происхождение и одинаковую подготовку к ведению домашнего хозяйства, может совершенно безопасно следовать превосходству физи­ческой привлекательности. То, как локон ложится на шею, взгляд, особый смех девушки или особый разворот плеч юно­ши, особая скромность или, наоборот, дерзость в его глазах, могут служить поводом, чтобы выделить одного молодого фер­мера или рыбака из группы, отличать его от других. Подобные изящные свойства не являются надежным руководством, ког­да человеку приходится выбирать партнера из миллиона ничем для него друг от друга не отличающихся людей. Но выбор с опо­рой на физическую привлекательность все еще остается муж­ским и, в несколько меньшей степени, женским идеалом. В то время, когда осторожные могут сказать: «Я бы хотела больше узнать о нем, прежде чем я его полюблю», все же наиболее романтическим идеалом и частой практикой остается «я влю­билась в него еще до того, как узнала, как правильно пишется его имя». В то время, когда брак расценивается как успешный и счастливый, именно неосторожный тип поведения будет счи­таться доказательством, что брак основан на настоящей люб­ви. Мать не может не вспомнить свою романтическую исто­рию, которую так часто пересказывали, когда ее дочь повторя­ет тот же самый неосторожный ход. Если мать желает в то же самое время предостеречь свою дочь, она расскажет, как и в какой степени брак разочаровал ее.

Довольно часто встречающаяся тема в современных кино­фильмах — это «хорошая-плохая» девчонка, девушка, которая будучи встреченной в сомнительных обстоятельствах, в резуль­тате все равно оказывается хорошей девушкой, на которой вполне можно жениться2. Подобная не общепринятая, аноним­ная встреча с девушкой подходящего класса, лиги — это иде­альное разрешение дилеммы американского брака, когда для того, чтобы доказать свою любовь, вы должны отбросить все практические соображения при совершении выбора брачного партнера, но при этом, чтобы брак был счастливым, партнеры должны быть как можно более похожи друг на друга.

Здесь имеется в виду другая сторона романтической карти­ны: принятие женщин практически на равных, надежда на то­варищество, хорошую компанию, взаимопонимание, которое возникает от общих вкусов, политических пристрастий, спор­тивных навыков, выбора друзей и даже, согласно одному из вариантов предсказания успешности брака, одинакового про­цента интроверсии или уверенности в себе. Люди все реже счи­тают, что сильный должен брать в жены слабую, что для муж­чины-интеллектуала лучше всего жена достаточно легкого по­ведения, хотя он может и предпочитать неинтеллектуальную жену, и что количественные различия в уровне образования между мужем и женой — это хорошо. То, что мальчики и де­вочки получают одинаковое образование, работает на сходство между ними. Один из идеалов нашего брака — это баланс меж­ду «брать» и «давать». Простые контрасты, например различие в росте или цвете кожи, волос, могут добавлять браку пикант­ность, однако общество настаивает, чтобы жена признавала свой статус домохозяйки, чтобы по крайней мере одна точка различий была установлена. Но реальные личностные разли­чия между мужчинами и женщинами при этом недооценива­ются. Таким образом, дилемма, которая так аккуратно и слав­но разрешается в фильмах и романах, в жизни не так проста.

Мужчина должен найти себе девушку, которая будет его близнецом во всех аспектах социального происхождения, ре­лигии, образования и жизненного опыта, в обстоятельствах, которые убедят обоих, что каждый выбрал другого из милли­онов соперников, за счет каких-то врожденных, свойственных только этому человеку качеств, не зависящих ни от чего выше­перечисленного. Молодые люди потешаются над красивой де­вушкой или известным футболистом, которые, вместо того, чтобы отправиться исследовать новые земли, выходят замуж за соседа или женятся на соседке, до такой степени социальное окружение пугает новоявленную пар, считая, что им для счас­тья чего-то явно не хватает и у них ничего хорошего не выйдет. Более мудрые сомневаются в том, что есть шансы на счастье в тех случаях, где есть большие классовые различия, или в обла­сти образования, они считают, что из этого ничего хорошего не выйдет. Так же, как личный выбор считается единственным критерием для планирования брака, так же личный выбор и цена свидетельства о браке и проведения брачной церемонии — это все, что требуется для двух незамужних/неженатых людей подходящего возраста, — а в отдельных штатах и соответству­ющей расы, — для того, чтобы вступить в брак.

Некоторые штаты требуют медицинскую справку, иногда пару просят подождать три дня, но больше ничего не требует­ся. Никто не настаивает на том, чтобы у мужчины была работа или чтобы он доказал, что сможет содержать семью. Не требу­ется, чтобы девушка обладала хотя бы одними навыком для ве­дения домашнего хозяйства. Она, возможно, даже яйца вкру­тую не умеет сварить, ребенка никогда на руках не держала, никогда сама не причесывалась и не стирала носки. Не только не требуется родительского согласия, но не нужны и люди, зна­ющие о прошлом мужчины и женщины, которые могли бы высказать соображения, что опрометчиво соединяться узами брака с тем, кто провел полгода в психиатрической больнице, соответствующем интернате или тюрьме. Сами по себе, одни, без ссылок на прошлое, без всяких социальных гарантий буду­щего, молодые люди смогут вступить в брак, в котором они, теоретически, эмоционально и по закону, пробудут до конца своей жизни. Покамест подобные сиюминутные браки распро­странены во время войн или в больших городах, но тот факт, что они вообще возможны, высвечивает форму американского брака — недостаток защиты, которую мы предоставляем моло­дым людям, пытающимся полностью воплотить социальные ожидания насчет себя, будто они и в самом деле хорошо знают, кого выбирают себе в качестве спутника жизни и не нуждают­ся ни в совете, ни в помощи.

Не считается также, что новобрачные нуждаются в финан­совой помощи. По сути, работодатель, который платит жена­тому мужчине более высокую зарплату, чем неженатому, счи­тается хитрецом, который нашел легкий способ платить неже­натому меньше. Мы также недовольны тем, что в супермарке­ты принимают в основном незамужних девушек, которые жи­вут с родителями и тратят немного, и потому соглашаются на низкую зарплату. И то и другое считается эксплуатацией. Фир­ма может предпочитать женатых сотрудников, потому что они с меньшей вероятностью оставят работу, но замужних женщин может отказываться принимать, потому что у них слишком много забот дома. В данном случае явно отдел кадров защища­ет интересы фирмы, а не женатых мужчин и замужних женщин. Профсоюзы, борющиеся за привилегии для более пожилых и проработавших дольше сотрудников, совершенно не обраща­ют внимания на потребности замужних и, например, распре­деляют молодых женщин с маленькими детьми на работу в ноч­ную смену. Мир, в котором новобрачные должны каким-то об­разом позаботиться о себе, ничего для них не делает, и если женщина оказывается беременной, она обнаруживает, что го­раздо труднее оказывается снять квартиру, потому что есть це­лые дома, где нежелательно присутствие детей.

Не ожидается, что и родители будут оказывать финансовую поддержку. Чаще всего добрый папочка или социально настро­енная мать устраивает для дочки свадьбу, старшие настаивают зачастую на устройстве свадьбы против воли молодых. Друзья могут чем-то помочь, но это опять же зависит от особенностей времени и места. Никакого приданого, никакого выкупа за не­весту, никакого дома для жены, никаких возков, нагруженных перинами и медными чайниками, ни коровы, ни своей земли, нет нового шатра, ни топчана, ни кровати с четырьмя столби­ками, никакого нового белья, тонкого полотна — все это не нужно для новобрачных. Конечно, мы не отрицаем, что мно­гие отцы делают сыновьям или дочерям дорогие подарки на свадьбу — дома, машины, но это сверх ожидаемого и не требу­ется от родителей. Никто не укорит их, если они не могут чего — то предоставить детям, и детям всегда немножечко стыдно за такие дорогие подарки, потому что молодые должны сами твер­до стоять на ногах. Это стремление к независимости настолько велико, что состоятельные родители, которые планируют за­вещать все деньги детям, позволяют молодым страдать и бо­роться с нищетой в течение нескольких лет именно тогда, ког­да их потребности максимально велики, вместо того, чтобы помочь им, — что, по мнению родителей, может испортить характер детей. Страх вновь сесть на шею отцу или свекру по­стоянно заставляет молодую пару приумножать усилия, пото­му что в Соединенных Штатах никогда невозможно оконча­тельно достичь зрелости, степень которой зависит от способ­ности содержать себя[20].

Таким образом, лишенные заботливых ограничений и по­мощи, которой во многих других обществах окружают ново­брачных, каждая молодая пара начинает свою жизнь сама по себе. Они начинают «строить совместную жизнь». В идеале они сами, только они вдвоем выбирают, где они будут жить, каков будет стиль их жизни, потратят ли они свои деньги на машину или купят домик в деревне, купят мебельный гарнитур для гос­тиной или для спальни, светильник или радиоприемник. Одна из причин, осложняющих жизнь женатых детей из высшего класса в Соединенных Штатах, — убеждение их родителей, что им должны позволять управлять стилем жизни детей, потому что есть такая вещь, как «имя», приличествующий их семье стиль жизни и т. п. Но доминирующий американский идеал ре­комендует, чтобы дети протестовали против стиля жизни ро­дителей и стремились его изменить, нежели чтобы родители вмешивались в определение детьми своего стиля жизни.

Эта независимость от родительского влияния, конечно, со­провождается щепетильным вниманием либо к соблюдению стиля того социального слоя, к которому они принадлежат или стремятся принадлежать, либо некоего образа подобного слоя, который они получают из журналов или с витрин супермарке­тов. Выбор, который им позволяется делать, на самом деле ог­раничен очень узкими рамками, даже когда кажется, что он чрезвычайно индивидуален, например, вы можете сделать рож­дественскую открытку с фотографией вашей собаки или малы­ша, но обставлять ли дом в стиле модерн, в эклектическом или в классическом стиле, покупать ли белый или красновато-ко­ричневый радиоприемник, «форд» или «шевроле», жить в го­роде или в пригороде, — все это воспринимается как настоя­щая дилемма, решать которую супругам приходится все чаще вместе. Практически исчезли ситуации, когда невестке прихо­дится подстраиваться под неустанно командующую и попре­кающую ее свекровь, или когда муж навязывает свой собствен­ный стиль жизни либо вынужден полностью принимать стиль жизни жены. Хотя потребительские запросы жены более суще­ственны для классовой позиции семьи, в идеале муж должен соглашаться с ее выбором, оставляя детали на ее усмотрение. Они вместе планируют, когда родится их первый ребенок, если, конечно, не принадлежат к вероисповеданию, где считается, что время рождения ребенка — это Божий промысел. Они под­бирают ребенку имя и планируют его будущее, здесь снова де­тали воспитания и обучения ребенка предоставляются жене, но ожидается, что муж тоже будет этим интересоваться. Уже не существует патриарха и кормильца семьи, который настаивает на своем праве управлять собственным домом, но чаще возни­кает ситуация, когда жена недовольна мужем, который, по ее мнению, недостаточно интересуется домашними делами.

Если социальное происхождение мужа и жены сходно, они могут пренебречь своими маленькими расхождениями в ка­честве составляющей брака и счастливо переругиваться в те­чение четверти века о том, стоит ли заводить собаку или кош­ку, ехать на побережье или в горы, оставаться дома или идти куда-нибудь, однако эти разногласия — мелочи на фоне зна­чительного согласия. Но когда географическое происхожде­ние, класс, национальность и религия различаются, тогда са­мое маленькое решение, которое, по сути, должно быть сле­дующей петелькой в хорошо связанной новой жизни, может вместо этого все запутать. Самое незначительное, скажем, поесть ли второпях на кухне или разложить завтрак в специ­ально купленные для этого коробочки, которые так любят дети из рекламы, выключать ли свет во время первой брачной ночи, посылать ли телеграмму вместо того, чтобы написать пись­мо, — каждое из этих решений может внезапно заставить уви­деть в другом человеке инопланетянина, не потому, что он ут­ратил те личные качества, за которые был выбран, но потому что неосознанные различия в происхождении оказались го­раздо глубже, чем утверждали оба.

Идеал сексуальных отношений, с которым молодые люди вступают в брак (как правило, мужчины могут не соответство­вать ему, но должны об этом молчать) — это идеал целомудрия обоих. Мужчина, который может сказать девушке, что она у него первая, американками до сих пор ценится почти настоль­ко же, насколько мужчина ценит ситуацию, когда он у женщи­ны первый. До наступления эры петтинга необходимо было игнорировать весь добрачный сексуальный опыт мужа и по воз­можности вытеснить наличие этого опыта из сознания жены. Теперь каждый обречен задаваться вопросом, до каких преде­лов дошел в свое время другой, с кем и в каких обстоятельствах. Различные договоренности об искренности, которые сейчас возникают — это покрывало на прежней скрытности, основан­ной на доминировавшем, но теперь отрицаемом двойном стан­дарте. Договоренности об открытости существуют, но все же они лишь скрывают нечто более глубокое. Потому что прежнее требование подлинной девственности невесты и достойной сдержанности жениха, что включало также запрет на владение любовными техниками, теперь заменилось решимостью начать с «чистого листа» в то же время, что зачастую означает оста­вить в прошлом свой прежний сексуальный опыт. Но это весь­ма эффективный способ не дать ему даже каким-то образом обогатить новоиспеченный брак. Вместо того чтобы помочь другому человеку расслабиться, использовать возможность при­слушаться к биению сердца другого человека, потому что соб­ственное ускорившееся сердцебиение теперь уже не так пора­жает, оба партнера делают попытку в новом браке занять пози­цию «как если бы», в которой любой опыт из прошлого уже не важен.

Эта способность заблокировать прошлое, отгородиться от него и входить в любую новую ситуацию, будь то работа или романтическое увлечение, с невинностью, которая для евро­пейца сопоставима разве что с несчастным случаем, когда в результате удара по голове отшибает память, является особым американским свойством, плодом потребности всегда быть го­товым к бегству и одновременно крепко укорененным в окру­жающем3. Ориентированные вовне, на время, место и текущие реалии жизни, мы развиваем в себе способность быстро реаги­ровать, запоминать и использовать имена в разговоре, воспри­нимать горести и радости мужчины за соседним столиком или женщины, сидящей напротив в поезде, как наши собственные.

Тоска по прошлому не находит себе места среди людей, кото­рые всегдадолжны куда-то двигаться — к лучшей работе, клуч — шему дому, к новому стилю жизни. Для иммигранта, приехав­шего из Польши в Нью-Джерси, из Массачусетса в Айову или из Иллинойса в Калифорнию, ностальгия по прежнему стилю жизни — серьезная угроза приспособлению к новым услови­ям. Для детей иммигрантов существует другая опасность, по­тому что они могут усвоить не непосредственную тоску по Польше или Массачусетсу, но то чувство нереальности, лишен­ности корней, ощущение перекати-поля, которое владеет их родителями. От этого тоже необходимо защищаться, и проще всего сделать это, воспринимая реальность настоящего в каче­стве единственно возможной реальности; при этом строя пла­ны на будущее, которое может быть иным. Поэтому американ­цев не шокирует, когда один и тот же человек говорит в тече­ние года трем девушкам: «Ты единственная, кого я когда-либо любил», потому что прежняя девушка сразу определяется как «нелюбимая» за счет того, что теперь он любит другую. Преж­няя любовь, прежний опыт обозначаются как «прошедшее», а настоящее становится единственной реальностью для обоих. Если ничего не получится, значит, это просто было ненастоя­щее, а вот следующий опыт может оказаться «тем самым», по­этому каждая работа, каждый дом, каждый друг и каждый лю­бовник будет с легкостью принят, с оптимизмом и сердечно, и никакая неудача в пути не лишает человека возможности даль­нейшего успеха, что весьма полезно для его здоровья.

Большая свобода сексуального экспериментирования, таким образом, не так много и дала в плане более легкой сексуальной адаптации в браке. Доступность и легкость остаются подозри­тельным напоминанием о том, что с листа, на котором уже пи­сали, невозможно стереть все без следа, и прежние неудачи, от которых человек отрекся, все еще присутствуют в виде подспуд­ной тревоги. Преувеличенная озабоченность другим челове­ком — то, что в Америке считается хорошими межличностны­ми отношениями, в которых каждый расстраивается от того, что боится, что другой расстроится, — эта версия отношений делает сексуальное поведение чрезвычайно скованным и на­пряженным, лишая людей спонтанности. Чем больше женщи­ны понимают, что сексуальное удовлетворение может значить для мужчины, тем больше они беспокоятся, опасаясь, что их мужья не получают того самого сексуального удовлетворения, и чем в большей степени мужчины беспокоятся о том, доста­вили ли они удовлетворение женам, — тем меньше каждый из Партнеров оказывается способен просто реагировать на друго­го. И в американской культуре практически нет некой проме­жуточной полосы между постоянной зависимостью от желаний, надежд, мыслей, чувств другого человека, и с другой стороны, полным безразличием ко всему помимо собственных желаний. Возможность, что партнер может воспринять заботу о другом как нечто чрезвычайно сложное и отказаться от этого, и в ре­зультате у него не останется ничего, кроме самопотакания, про­низывает все сексуальное поведение американцев, и в резуль­тате этого брак, каким бы утомительным он ни был, кажется единственной альтернативой грубой и бессмысленной эксплуа­тации личности другого человека. Любовные интрижки, кото­рые не приводят к браку, рассматриваются как эксплуатация. Иногда оба партнера эксплуатируют друг друга, таким образом клеймо аморальности и причинения вреда другому человеку снимается, но даже в этом случае общие ожидания заключают­ся в том, что по-настоящему хорошие отношения завершаются окончательным и весьма непростым принятием на себя ответ­ственности.

Эта надежда на полное принятие на себя обязательств и от­ветственности очень хорошо вписывается в традиционную фор­му брака, в которой церковь и государство вместе настаивают на том, что все браки длятся целую жизнь, и что инициатор ра­сторжения брака будет сразу помечен как неудачник, если не преступник и не враг общества. Вся поэзия, все пословицы и поговорки, подразумевающие, что брак будет длиться до тех пор, «пока смерть не разлучит нас», сохранились до сих пор, несмотря на то, что в большинстве штатов и государств приня­ты законы, позволяющие дешевые и быстрые разводы. Соци­альное давление, требующее развода, довольно легко понять со многих точек зрения. Подчеркнутая значимость выбора, кото­рая доведена до своего предела при вступлении в брак, вступа­ет в противоречие со всем предыдущим опытом американца, убеждающим его, что не бывает необратимого выбора. Все люди должны иметь право что-то менять или куда-то перемещаться, если им не нравится их теперешний дом, они могут менять ра­боту, найдя другую, переходить из школы в школу, менять круг друзей, менять политические и религиозные пристрастия. Сво­боде выбора сопутствует право передумать. Если мы можем во всех видах человеческих отношений так или иначе исправить прежние ошибки, то почему брак должен быть единственным исключением? Если только личный выбор другого человека в качестве партнера делает брак настоящим браком, тогда стоит хотя бы одному из партнеров передумать и сделать другой вы­бор, подлинность брака исчезает. Супруг, который цепляется за подобный брак, совершает один из страшнейших американ­ских грехов — он ограничивает свободу другого человека, экс­плуатирует его и использует в своих целях прежний и уже по­гибший импульс другого человека, превращает ошибку, совер­шенную в прошлом, в тюрьму в настоящем. Чем больше совре­менная психология и литература подчеркивают значимость сле­дования импульсу, тем туже каждый из супругов оказывается связан обязательством не ограничивать возможность следова­ния импульсу другого человека. В каждом треугольнике, когда двое состоят в браке, трое попадают в ловушку, потому что жен­щина или мужчина, которую желают двое других, свободна выбирать между ними. Он или она может получить развод, если он(она) действительно любит третьего человека, и если кто-то кому-то не дает развода — это акт враждебности по отноше­нию к тому, кто любит обоих. А когда тот человек, которого отчасти отвергли, неспособен дать развод, это ограничивает свободу двух других людей. Этические проблемы, которые не возникают в странах, где церковь и государство не только вста­ют на защиту человека и учат его, но и принуждают к повино­вению, браки на всю жизнь гораздо чаще встречаются. Поэто­му описанные выше этические проблемы связаны с уровнем свободы, который имеется в Соединенных Штатах.

Таким образом, в Америке укрепилась своя особая этика, поддерживающая весьма противоречивый кодекс брака и раз­вода. Молодых людей и девушек поощряют вступать в брак, как если бы этот брак был на всю жизнь, но в то же время они усва­ивают информацию о том, что разводы достаточно часты, и что существует определенная этика, которая в дальнейшем может привести к разводу. С трибун и кафедр мы часто слышим ярост­ные поношения, где все, кто получают развод, называются эго­истичными существами, склонными к самопотаканию, но пока развод был ограничен эгоистичными и самопотакающими, раз­водов было мало, и можно было вполне спокойно убеждать молодых людей в том, что развод может случиться с кем-то дру­гим, но не с ними. Но сейчас развод настолько встроился в этику нашего поведения, что мужья или жены лежат без сна и дума­ют: «Может, мне развестись?», «Может, она будет счастливее с кем-то еще?», «Может быть, он будет лучше развиваться с кем — то другим?», «Не порчу ли я его жизнь?», «Не порчу ли я ее жизнь?», «Разве правильно оставаться с кем-то просто из чув­ства верности?», «Что произойдет с детьми, если так пойдет и дальше?», «Разве детям хорошо жить в доме, где столько слож­ностей и напряжения?». Вся страна оказывается пронизанной убеждением, что практически любой брак, за исключением того, где оба партнера глубоко привержены какой-то религи­озной ортодоксии, может закончиться разводом, и развод обо­значается как нечто, чего по крайней мере один из супругов в несовершенном браке обязан потребовать. Это убеждение ме­няет наши ожидания и во много раз усложняет брак.

Сложнее становится по двум причинам: во-первых, ожида­ние постоянства в браке достаточно велико, чтобы любое непо­стоянство считать неудачей, если не грехом, а еще потому, что ко всей остальной нестабильности и отсутствию гарантий в аме­риканской жизни добавляется еще и беспокойство по поводу брака. В Соединенных Штатах, где любой статус относителен, где можно потерять любую работу, где мужчин судят по тому, насколько им удается продвигаться, а не по тому, как им уже уда­лось продвинуться, не по тому, в каком положении они сейчас находятся, для предыдущих поколений брак предоставлял убе­жище от этой вечной неуверенности, от вечных тревожных по­туг. Достигал ли мужчина успеха или терпел поражение, жена была рядом, а если, в свою очередь, женщина была недееспо­собна, или ей никак не давалась работа по дому, она была пло­хой матерью, или же, наоборот, была идеалом и совершенством, муж был всегда рядом. Практически каждый здоровый человек знал, что у него есть по крайней мере одна гавань, где его ко­рабль может бросить якорь и где ветер успеха и поражения дует менее резко. И быть увлекающимся человеком, когда не суще­ствовало реальной опасности, что новое романтическое увлече­ние будет искушением оставить семью, было безопасно.

Коль стану я ее любовью навеки,

А мне она — другом до самых седин,

Мы счастливы будем настолько,

Что даже дороже небесного рая станет наш поцелуй4.

Эту строфу замечательно можно было бы вписать в поэму о чьей-нибудь жене, которая называлась бы «Моя старая добрая любовь». Любовные увлечения не рассматривались слишком пристально там, где не было другого выбора. После вступле­ния в брак уже никто не спрашивал у партнера, насколько он его любит, но сейчас, с растущим опасением, что любой брак может окончиться разводом, неважно, насколько влюблены друг в друга партнеры, насколько они ответственны, насколь­ко сильна была в каждом любовь, брак превратился из убежи­ща в повседневную работу. Так же, как мужу приходится ни­когда не забывать о вероятности потерять работу, жене теперь приходится сталкиваться с возможностью потерять свою и об­наружить себя в полном одиночестве вне той жизни, которую она выбрала, причем часто с маленькими детьми, о которых ей одной приходится заботиться. И муж, и жена сталкиваются с необходимостью постоянно вновь выбирать друг друга, вновь убеждать и устраивать, устанавливать и подтверждать свой вы­бор и выбор другого человека, который никак невозможно сде­лать раз и навсегда. Жена, которая ходит по дому в бигуди, те­перь красит губки прежде, чем разбудить мужа, а муж, который заглядывается на женщин, обнаруживает, что сейчас это не до­ставляет ему столько удовольствия. И так как ее обязанность — быть всегда неизменно желанной, а его обязанность — не ока­зываться в ситуации, где другие женщины могут стать для него желанными, это значит — никогда не появляться в обществе без жены. Это означает, что любой случайный флирт приобре­тает угрожающую окраску, которую европейцы, недавно при­ехавшие в Америку, понимают с очень большим трудом. Там, где есть свобода для развода, меньше свободы для случайных связей или страстной внебрачной любви любого типа.

Однако ожидание постоянства, основанного, конечно, на статистике, — потому что, несмотря на то, что в некоторых воз­растных группах разводы часты, большинство браков все же на всю жизнь, — это ожидание не только не защищает новоиспе­ченный брак, но подвергает его угрозе, потому что американ­ское поведение в браке, усвоенное молодыми людьми от соб­ственных родителей и родителей друзей, основано на оконча­тельности брака. К ссорам, подначкам, небрежению, упрямству, можно относиться совсем по-другому, когда ты знаешь, что брак не может быть разрушен. Но теперь после каждой ссоры воз­никает вопрос: «Хочешь развестись? Может, я хочу развестись? Может, она хочет развестись? Может, на этом все и закончит­ся? К чему мы вообще идем?»

Неизвестна причина, почему мы не можем разработать ма­неру поведения и обычаи, соответствующие теперешней гораз­до большей хрупкости брака в Соединенных Штатах. Эти но­вые манеры и обычаи нам чрезвычайно необходимы, потому что другое решение, т. е. разработка более суровых законов, свя­занных с разводами, едва ли проявится. С тех пор как свобода разводиться стала частью этики на значительной территории Соединенных Штатов, простое возвращение назад стало рег­рессивным шагом. Те самые причины, которые сделали развод необходимым — чрезвычайная разнородность населения США и большая вероятность плохого приспособления друг к другу в нашей системе свободного брачного выбора, — сохранятся. Мы, скорее всего, будем продолжать развиваться дальше, к новой модели поведения, соответствующей новым условиям. Даже сейчас имеются признаки, что мы уже на пути к этому. Вероятностью возникнут новые модели поведения, удовлетво­ряющие новым условиям.

В модели брака, где принято, что он может быть и на всю жизнь, и временным, вполне возможно начать работу по поис­ку путей установления постоянства, наиболее соответствующе­го воспитанию детей, которые считаются незрелыми до двад­цати с небольшим лет. Можно привлечь сколько угодно свиде­тельств, что детям наносится больший вред, когда они живут в несчастливой семье, — а это соответствует высказанным и не­высказанным обидам и сожалениям по крайней мере одного родителя, — поэтому можно утверждать, что им лучше, когда они живут пусть и с одним родителем, но в хороших отноше­ниях. Мы сейчас не можем представить доказательств, что в неполной семье детям лучше, чем в полной и не очень счастли­вой. Одна из наиболее важных мыслей, которую любой ребе­нок усваивает в семье, это как следует соответствовать собствен­ному полу и вступать в полноценные отношения с противопо­ложным полом. Научиться этому непросто, требуется постоян­ное присутствие и отца, и матери, чтобы данные знания и на­выки стали прочными. Если ребенок должен научиться, как держать на руках младенца, его самого должны держать на ру­ках, а если он должен знать, каким образом представители про­тивоположного пола держат ребенка, его должны держать на руках оба родителя. Ребенок должен наблюдать за обоими ро­дителями, как они реагируют на его импульсы, как они конт­ролируют и смягчают свои собственные импульсы, как они формируют свое поведение так, чтобы защищать ребенка, и как в подростковом возрасте оба родителя отпускают его, чтобы он отправлялся в мир. В идеале оба родителя присутствуют на свадьбе, чтобы благословить детей и придать форму браку, и для того, чтобы помочь выросшим детям принять родительскую роль, чтобы дети могли наблюдать за тем, как ведут себя их соб­ственные родители в качестве бабушек и дедушек. Именно та­ким образом человеческая жизнь получает полное раскрытие, и лучшего пути мы пока не знаем.

Однако такая преемственность выглядит совсем по-друго­му в меняющемся обществе, нежели в стабильном, и в разно­родном обществе по сравнению с однородным. В меняющем­ся обществе, таком, как наше, модели организации поведения никогда не могут быть совершенными, поэтому они должны быть гораздо менее регламентированными. Дочери уже боль­ше не учатся печь хлеб так, как делали это их матери, в лучшем случае они могут научиться с удовольствием кормить семью, но уже другими продуктами, приготовленными по-другому Мы уже не можем, вспоминая, как выглядели бабушкины очки в золотой оправе или дедушкина трость, создать свой портрет в возрасте семидесяти лет. В лучшем случае мы можем обратить внимание на то, с какой энергией наши бабушка с дедушкой в 80 лет отправлялись в путешествие, с какой безмятежностью они сидели на солнышке и вспоминали те гимны, которые пели в детстве. Эти воспоминания о дедушке и бабушке могут стать основой для представлений ребенка о его дальнейшей жизни, но существует потребность сформировать виды обучения, ко­торые вышли бы за пределы особенностей данной конкретной семьи, чтобы ребенок был способен научиться чувствовать и действовать в еще не рожденном мире, в мире, который вооб­ражение взрослых не в силах представить себе. Самому же миру будет хуже, если дети усвоят очень конкретные, особенные модели поведения, которые двадцать лет спустя, когда они уже станут взрослыми, заставят их страдать от ностальгии по утра­ченной жизни. Сейчас мы уже знаем, как можно все это орга­низовать, каким образом в яслях и детском саду жизненный опыт каждого отдельного ребенка может быть переведен на другой язык и расширен, и сделан доступным для других детей. Каким образом родительские предписания могут перестать быть категоричными, типа «Никогда не ешь на улице», «Не зво­ни в дверной звонок больше трех раз», «Не принимай подарка от мужчины, если ты не можешь прямо тут его использовать или вернуть», как новый тип обучения может привести к дру­гому типу усвоения правил, который включает признание, что надо соблюдать определенные манеры при еде, чтобы людям было приятно в обществе друг друга, что социальные правила и изобретения достаточно полезны и достойны уважения, и что отношения между полами требуют определенного оформления, чтобы просто защитить тех, кто в них участвует. Но на самом деле достаточно сложно передавать модель таким образом, что­бы она могла как-то защитить следующее поколение и не стать ему тюрьмой. Чтобы тонкие различия, которые вводит эта мо­дель, не мешали бы, не сделали бы молодых людей неспособ­ными вводить свои собственные, ведь они никогда не будут попросту повторять или довершать данную им модель, они бу­дут создавать новую, свою собственную. В результате будет, ес­тественно, больше жертв, чем в старых традиционных обще­ствах, где пять поколений играли в прятки под одной и той же яблоней, рождались и умирали на одной и той же кровати на высоких ножках.

Одна из особенных характеристик изменяющегося обще­ства — это возможность так называемой «отложенной зрелос­ти», когда перемены в жизни наиболее сложно устроенных и гибких индивидуумов происходят все позже и позже. В очень простых обществах процесс понятия себя и своей роли в жиз­ни завершался у детей примерно к шести или семи годам, и после этого они попросту ждали наступления физической зре­лости для того, чтобы полностью принять свои обязанности. Но в большинстве обществ подростковый и юношеский воз­раст — это период переоценки и, возможно, переориентации себя по отношению к целям, которые формулирует общество. В культуре, подобной нашей, может существовать второй или третий юношеский период, и наиболее сложно устроенные и впечатлительные люди могут до самой смерти находиться в со­стоянии вопрошания, быть способными к изменению, они могут, как Франц Боас, в 77 лет начать перечитывать мировой фольклор в свете новых теоретических разработок. Ни один из тех людей, кто ценит цивилизацию и сознает, каким образом человечество соткало свою жизнь из продуктов собственного воображения, по мере того, как оно переплавляло воспомина­ния, переживания настоящего и надежды на будущем, соеди­няя их воедино — ни один не может считать эту отложенную зрелость, эту возможность повторяющихся кризисов подрост­кового возраста и изменений жизненных планов ничем, кроме выигрыша.

Но в мире, где люди могут переориентировать всю свою жизнь в 40 или в 50 лет, брак на всю жизнь становится гораздо более сложным, потому что у каждого из супругов есть право на личностный рост и средства для его осуществления. Каж­дый может открыть в себе скрытый талант и начать его разви­вать, каждый может отречься от парализующей невротической тенденции и начать все заново. С того самого времени, как жен­щинам стали давать образование, брак и семья оказались под угрозой возможного развития или неспособности к развитию как мужей, так и жен. Говорят «он ее перерос», или менее рас­пространенное выражение, но которое становится все более частым: «она переросла его». В обществе, где высокая мобиль­ность предписана каждому гражданину и каждый мужчина дол­жен умереть, принадлежа к совсем другому социальному клас­су, нежели тот, из которого он вышел, или посвятить свою жизнь тому, чтобы не двигаться вниз по социальной лестнице (это единственное, чем могут заниматься представители высшего класса), — опасность, что супруг или супруга собьется с обще­го темпа, очень велика. Ко всем остальным непомерным тре­бованиям к идеальному супругу, которого мы выбираем из це­лого мира, как идеально соответствующего нам, добавляется еще и «способность расти». Родители-арапеши применяют раз­ные магические уловки, чтобы девочка, которая растет слиш­ком быстро, оставалась все-таки меньше своего юного мужа, иначе образующееся различие в росте разрушит брак. Но у аме­риканских влюбленных нет ни гаданий, ни предупредительной магии, которая гарантирует им, что они будут расти и меняться в ногу друг с другом. Помочь решению проблемы может толь­ко ее признание и шанс дать молодым людям возможность ста­новиться в момент выбора, когда они оценивают, станет ли он или она их сотоварищем на всю жизнь, и добавить к своим кри­териям «способность расти и меняться примерно в том же тем­пе, что и я». Причем они должны научиться относиться к не­удачам и поражениям, неспособности расти и меняться со сто­роны другого человека, как к трагедии, но не как к предатель­ству Неожиданно обнаруженное и неисправимое различие в скорости личностного роста может оказаться вполне законной причиной для развода, причем такой, которую оба супруга смо­гут принять так же просто, как в некоторых случаях бесплодие принимается как повод для расторжения брака. Когда суще­ствует признание того, что изменение скорости личностного роста — это всего лишь функция жизни в сложном современ­ном мире, тогда семья, где возникает опасное расхождение в этой области, сможет получить профессиональную помощь, так же, как и бездетные пары могут обратиться в клинику беспло­дия. И так же, как в клинике бесплодия, некоторым из тех, кто обращается за помощью, помочь можно, а некоторым — нет. Но в результате изменится взгляд на жизнь, потому что в тече­ние многих тысяч лет мужчины и женщины считали причиной бесплодия призраков, демонов, ведьм, эльфов, чародейство соседнего племени и в первую очередь злобу и низость партне­ра. Но сейчас вполне возможно обратиться за профессиональ­ной помощью к врачу, терапевту или психиатру, и таким обра­зом избегать ненужных трагедий. А в том случае, когда их не­возможно избежать, оба партнера воспринимают это мягче и легче, потому что так же, как не может быть брака, если оба партнера не согласны на это, так же не может быть и развода, если оба партнера на это не согласны.

Среди чернокожих пигмеев[21], обитающих на Филиппинских островах, где маленькие энергичные мужчины и женщины под­чиняются вождю, в обществе, которое напоминает нам о вре­менах, когда мир был юным, — если оба партнера согласны на развод, больше ничего не требуется, брак распадается сам со­бой. Принятие религиозной веры, которая включает идеал и обещание нерасторжимости брака, несет с собой определенное представление о достоинстве человека. Но если бы мы не по­зволяли паре, которая по собственному выбору вступила в брак, не имея для этого никаких законодательных помех, после это­го разводиться, это было бы насмешкой над всеми ценностями человеческого достоинства. В Соединенных Штатах как мини­мум 71 миллион верующих, и многим из них вера больше не гарантирует, что их брак продлится всю жизнь. Для остальных 61 миллиона жителей США должна быть создана или обнару­жена модель, которая сделает для них возможным относиться к разводу, когда он происходит, с достоинством и сожалением. В результате каждая женатая пара сможет открыто работать над тем, чтобы сохранить свой брак.

Есть признаки, что энергичное молодое поколение сейчас именно этим и занимается, они учатся обращаться с беспреце­дентной и противоречивой свободой добрачных отношений, которую им вручило общество, вырабатывая те правила, кото­рым потом смогут следовать. Они учатся охранять свои ожида­ния влюбленности таким образом, что случайно встреченная на железнодорожном вокзале девушка, которая становится судьбой главного героя, все больше остается на киноэкране, где ей поло­жено быть, и все меньше попадает в реальную жизнь, где, ско­рее всего, она станет разочарованием. Молодые люди выраба­тывают новые модели общения, знакомства, узнавания друг дру­га, чтобы заменить ими вышедший из моды долгий период об­ручения, какие-то условности которого сейчас кажутся совер­шенно искусственными и неискренними. Вместо старой теории о том, что девушка как-то «пробудится» после вступления в брак, и существовавших позднее компенсирующих «пробных браков» сейчас вырабатываются новые методы знакомства и проявления собственной уверенности и доверия. Эти методы включают боль­ше стадий частичного принятия на себя ответственности, посте­пенное вовлечение друзей в предполагаемый брак, обеспечение большего количества возможных путей к отступлению для каж­дого партнера без вреда для его достоинства. Молодежь предъяв­ляет более реалистичные требования к личности будущего парт­нера, отчасти под влиянием отрезвляющего сознание того, сколь­ко браков военного поколения развалилось под давлением дли­тельной разлуки, необходимости поиска жилья и прочего, когда супруги обнаружили, что у них не хватает чего-то необходимо для того, чтобы в современных Соединенных Штатах оставать­ся в браке[22]. Общество в целом начинает лучше осознавать силь­нейшие напряжения, которые раньше были связаны с браком, и потребность в многообразии новых мер — консультирование для собирающихся вступить в брак, консультирование для семейных пар, ясли, детские сады, услуги уборщиков и домработниц, и так далее, для того, чтобы снять напряжение с каждой из молодых супружеских пар, от которых требуется построить, опираясь толь­ко на себя, целый стиль жизни в мире, в котором ни они, ни кто другой еще никогда не жил. Для того чтобы заменить заботу и защиту, которую раньше предоставляли группы родственников, племенные старейшины, семейные советы и родители, теперь необходимы более широкие социальные институты, которые будут служить той же самой функции, но выглядеть иначе. И они — медленно и встречая сильное сопротивление, — но все же появляются.

В то же самое время молодые супруги, похоже, гораздо боль­ше стремятся иметь детей, чем в недалеком прошлом. К детям теперь не относятся ни как к неизбежной составляющей жиз­ни, ни как к неизбежному наказанию, которое возникает в бра­ке, дети теперь стали ценностью, люди стремятся иметь детей и работают для этого. Дети стали ценностью, ради которой стоит жить. Требования взаимности между мужем и женой чувству­ются и здесь тоже, это требования, чтобы каждый вносил свою лепту в сделанный выбор, как в планирование, когда и как за­водить детей, так и в радости и заботы об их воспитании. По мере того как рабочая неделя становится короче и два выход­ных дня становятся общим для всех американцев явлением, потихонечку исчезают многие из тех зол, с которыми сталки­вается семья, живущая в пригороде. Раньше отец работал столько и приходил домой всегда так поздно, что не мог уви­деть детей, а в воскресенье чувствовал себя слишком усталым, чтобы с ними заниматься. Два выходных дня из семи дней в неделю обеспечивают достаточную свободу действий, чтобы даже чрезмерно уставшие, изможденные мужчины могли сна­чала расслабиться, ослабить пояса, сбросить ботинки и, отдох­нув, с готовностью чем-нибудь заняться с детьми. Все шире распространяется убеждение, что дети — это не обязанность, а радость, и загруженные разными сложностями люди задаются вопросом: «получаю ли я достаточно удовольствия от общения с детьми?» или «получают ли мои дети достаточно удовольствия от общения со мной?»

Но какими бы ни были поводы для тревоги, брак, ответ­ственный, по собственному выбору, равно как ответственный, выбранный самим человеком и полный радости способ жиз­ни, — это гораздо более вероятная цель потомков пуритан, не­жели просто жалобы на утрату правоверия, в которых долг пе­ред какой-то неназванной сущностью с пафосом и совершен­но неподходящим образом заменяет долг перед Богом. В той степени, в какой все супружеские отношения и родительство стали более ответственными, ортодоксальный верующий так же чувствует себя более защищенным, он меньше подвергает­ся угрозам со стороны распадающихся стандартов общества, где многие живут, даже не скучая по утраченной религии.

Но если эти новые паттерны ответственности будут разви­ваться, тогда ключевым моментом станет, чтобы как в теории, так и на практике мы принимали то, что разводом может за­кончиться любой брачный союз, кроме тех случаев, когда ре­лигия обоих партнеров строго запрещает это. Мы должны ли­шить развод клейма неудачи и греха, мы должны убрать недо­стойные аспекты законов о разводе, которые подразумевают либо установление виновника, либо обвинение в тайном сго­воре. Необходимо сформировать такие социальные практики, чтобы мы могли заявлять перед обществом о разводе трезво и ответственно, так же, как мы предъявляем миру начало брака. Это означает — каким-то образом разобраться с той печалью, со скорбью, которые столь сложны для американцев как в си­туации со смертью, так и в ситуации развода. Мы празднуем рождение ребенка, пляшем на свадьбах, но все чаще и чаще стремимся убрать мертвецов с жизненной сцены безо всяких празднеств и церемоний, без того, чтобы предоставить моло­дым и старым возможность осознать, что смерть — это такая же часть жизни, как и рождение. Мир, в котором человек мо­жет сказать в буквальном смысле «пусть мертвые хоронят сво­их мертвецов» — это ужасный, отвратительный, безобразный мир, в котором гниющие трупы валяются на улицах, а живые должны бежать и спасать собственную жизнь. Мертвый брак — это печальное зрелище, брак, который расторгнут смертью, — тоже бесконечно печальное явление. В 1947 году на каждые 100 семей приходилось 12 неполных, 9 за счет вдовства, одна за счет развода и две за счет того, что один из супругов покинул другого. И смерть, и рождение — это части жизни. Если мы при­знаем, что мы живем в обществе, где брак может закончиться, и в некоторых случаях должен закончиться, тогда мы сможем дать каждой молодой и каждой пожилой супружеской паре шанс разобраться с теми сложностями, с которыми они встре­чаются, и осуществить подлинные, настоящие усилия, чтобы преодолеть эти сложности. Брак когда-то был гаванью, из ко­торой некоторые супружеские пары беспечально отправлялись в плавание, некоторые ложились в дрейф в гавани и гнили, а некоторых просто разбивало о берег Сейчас брак — это плава­ние в открытом море, где нет гавани нигде, и каждый партнер должен держать свою вахту и очень заботиться о том, чтобы ко­рабль вообще куда-то плыл. Каждая форма брака может быть достойной и приносящей удовольствие, если люди решат орга­низовать ее таким образом.

До тех пор, пока развод остается чем-то нехорошим, хотя при этом за него никого не наказывают, чем-то, что следует скрывать, но при этом доступным для каждого, мы можем ждать, что будет возникать все больше безответственных брач­ных союзов, в которых один или оба партнера попросту гово­рят: «Ну ладно, если у нас не получится, мы разведемся». Ре­зультатом такого отношения является очевидное возрастание количества разводов. Но если молодежь вместо этого сможет сказать: «Сознавая все сложности, мы будем стараться сохра­нить наш брак», — тогда количество безответственных браков и безответственных разводов может сократиться, причем об­щество должно приветствовать тех, кто пытается начать снова, признать ту веру в брак, которая вкратце отражена в названии фильма «В этот раз — навсегда» (This Time, for Keeps).