Семь племен Южных морей[5]

Самоанцы

Самоанцы — рослое племя полинезийцев со светло — коричневым цветом кожи, которые живут на небольшом архи­пелаге, часть островов которого принадлежит США[6]. Их об­раз жизни полон торжественных обрядов. Самоанцы — вожди и ораторы, принцы и принцессы деревень, группы молодежи и пожилых людей, которые совместно сажают сельскохозяй­ственные культуры и собирают урожай, ловят рыбу и воздвига­ют постройки, совместно устраивают праздники и танцы. В их мире нет спешки, пища — в изобилии, природа щедра, а жизнь гармонична и нетороплива. Уже свыше ста лет как они креще­ны и встроили основные положения христианства в свои обы­чаи и обряды, по воскресеньям надевают очень красивые на­крахмаленные передники, но по-прежнему ходят босиком и гордятся своим образом жизни.

Манус с островов Адмиралтейства

Манус — небольшое энергичное племя рыбаков и торговцев, которые строят дома на сваях в соленых лагунах по­ближе к рыбным угодьям. Они высокого роста, очень смуглые, поджарые, полные энергии, смышленые, хорошо схватываю­щие любые навыки; этический кодекс их основан на вере, что духи мертвых накажут за лень, манус достигли высокого уров­ня жизни и поддерживают его неустанным трудом. Пуритане до мозга костей, они всецело отдаются труду, рассматривают любовь и чувственные удовольствия как ненужное отвлечение и быстро приспосабливаются к западным нормам жизни, к ма­шинам, денежному обмену.

Горные арапеши

Горные арапеши — это худые, постоянно недоедаю­щие люди мягкого нрава, живут на крутых и неплодородных Торричеллиевых горах Новой Гвинеи. И без того малоимущие, они постоянно стремятся скопить денег, чтобы купить новые музыкальные записи и модную одежду у живущих на побере­жье торговцев и откупиться от колдунов более свирепых пле­мен, живущих внутри страны, на равнинах. Они обладают от­зывчивым характером, поэтому, хотя почти постоянно недоеда­ют, тем не менее арапеши большую часть времени тратят на помощь соседям и защиту их интересов. И мужчинам, и жен­щинам больше всего нравится что-нибудь выращивать — де­тей, поросят, кокосовые пальмы, а страшатся они больше все­го, что новое поколение, достигнув зрелости, будет малочис­ленным и менее достойным, чем предки, и что в конце концов под их пальмами не останется больше людей.

Каннибалы мундугуморы с реки Юат

Эти крепкого сложения своенравные люди живут на берегах быстрой реки, но не имеют о ней никаких сказаний. Они торгуют с плохо питающимися, жалкими людьми буша, живу­щими на менее плодородных землях, и ведут на них охоту. Мун­дугуморы большую часть времени ссорятся или занимаются охо­той за головами, а в обществе мужчины привыкли стоять сами за себя. Женщины не менее самоуверенны, чем мужчины; они относятся к рождению и воспитанию детей как к неприятной обязанности, являются основными добытчицами пропитания, предоставляя мужчинам строить планы и сражаться.

Озерные чамбули

Чамбули, которых насчитывается всего около шес­тисот человек, обосновались на берегу одного из самых пре­красных озер в Новой Гвинее, блестящего, как полированное черное дерево, на фоне далеких гор и холмов, где живут ара­пеши. В озере растут пурпурный лотос, большие розовые и бе­лые водяные лилии, водятся белая скопа и голубая цапля. Там женщины чамбули, проворные, без украшений, трудолюби­вые и распорядительные, занимаются рыбной ловлей и носят рыбу на продажу, а мужчины, разукрашенные и импозантные, занимаются резьбой по дереву, рисованием и разучиванием танцев, традиционную охоту за головами заменила у них прак­тика покупки жертв для подтверждения своего мужского дос­тоинства.

Охотники за головами ятмул с реки Большой Сепик

На большой медленно текущей реке, куда впадает река Юат, стекающая с тех же гор, где живут арапеши, и с кото­рой озеро, где живут чамбули, соединено каналами, стоят на­рядные деревни племени ятмул, охотников за головами, резчи­ков по дереву, красноречивых ораторов, высоких, постоянно и яростно стремящихся доказать свою мужественность, где жен­щины выступают исключительно в роли зрителей бесконечных представлений, разыгрываемых мужчинами. Они хорошо пита­ются, потому что в пропитанной влагой почве хорошо растет саго, а женщины ловят много рыбы. Ятмулы строят великолепные дома для церемоний и военные каноэ, покрытые замечательной резьбой, а в своих больших деревнях собирают все виды искус­ства и стили, танцы, мифы окружающих народов. Они явно вы­даются среди соседей талантами, но выраженная гордость дела­ет их уязвимыми.

Балийцы

Балийцев насчитывается сотни тысяч, а не несколь­ко тысяч, как самоанцев, или несколько сотен человек, как у племен Новой Гвинеи, и они не являются примитивным на­родом — культура Бали через Азиатский континент связана с нашей историей. Легкие, изящные, с волнистыми волосами, с телом, каждый изгиб которого танцует по отдельности, ба­лийцы имеют весьма сложную организацию жизни с гильди­ями и индуистскими ритуалами, хрониками и храмовыми ор­денами, рынками и искусством, которое напоминает европей­ское Средневековье. Сосредоточенные на небольшом остро­ве с красивейшими и разнообразными ландшафтами, эти люди всю жизнь превратили в искусство. Воздух напоен музыкой днем и ночью, а люди, чьи взаимоотношения легки и лишены тепла постоянства, неустанно репетируют роли в пьесе, где не поощряемые в жизни чувства будут выражены стилизованно и изящно.

Таков список наших актеров. Я выбрала их по той простой причине, что сама изучала их обычаи и могу провести сравне­ние: сопоставить балийский магический танец с играми ново­гвинейского ребенка, вполголоса высказанные жалобы женщи — ны-манус на приставания мужа и громкие вопли ятмулки, ко­торая честит мужа за то, что он не проявляет к ней никакого интереса. Причиной привлечения этого материала было не желание проиллюстрировать некий тезис или даже ряд проблем, освещаемых в книге, но целый комплекс причин профессио­нального, практического и теоретического, а также личного свойства, накопившихся за четверть века исследований. Несом­ненно, книга не исчерпывает всех возможных подходов к изу­чению взаимоотношений между полами. Тут вы не найдете дан­ных о тех социумах, где мужчины запугивают сыновей до пол­ного подчинения себе, где женщин считают воплощением злых сверхъестественных сил, недостает и материалов об обществах, построенных на крайне интенсивных религиозных чувствах, крайней экономической эксплуатации, тирании или классовом разделении. Отсутствуют также и такие, где мужчины доказы­вают свою мужественность производством немыслимого для женщины количества детей. Однако у семи описанных племен и народов можно будет отметить немало такого, что заставит и задуматься, что побудит наше воображение к усиленной рабо­те, чтобы представить, какой бы могла быть наша жизнь, если бы не шла так, как идет сейчас.

В ходе разговора обычаи этих семи племен будут возникать по мере надобности — иногда это будет поза, например, муж­чины, склоняющего женщину к соитию, или жест — скажем, в танце, который показывала одна старая женщина, в другой раз — подробное описание церемонии или сцены общения между матерью и ребенком, свидетелем которой я была. Одна­ко мой подход коренным образом отличается от прежней ант­ропологии курьезов, когда кабинетный ученый писал то о сви­репом ритуале человеческого жертвоприношения, то о приво­ротных обрядах, не особенно заботясь установлением связи между привлекаемыми фактами. Я же извлекаю отдельные де­тали из целого и стремлюсь поддержать у читателей ощущение цельной картины, хотя ни в коем случае не желаю перегружать их внимание всем сонмом чуждых общественных установле­ний. Из всех различий, контрастов и неожиданных способов устроить свою жизнь в целом и между полами в частности, меж­ду родителями и детьми, использовать присущие мужчинам и женщинам творческие возможности, должно в итоге родиться большее понимание ценности для цивилизации разделения человечества на два пола, важности этого противопоставления, которое мы, приходится с прискорбием признать, чаще всего игнорируем, порой искажаем, но никогда не использовали в соответствии с полным потенциалом, заложенным в нем.

При обсуждении особенностей отношения к мужчинам и женщинам меня в первую очередь будут занимать коренные различия между ними, прежде всего — в репродуктивной сфе­ре. Каковы различия в функционировании, возможностях, чув­ственном восприятии и уязвимых местах мужчин и женщин, проистекающие из особенностей строения их тел, предназна­ченных взаимно дополнять друг друга? Как способности муж­чин связаны с тем фактом, что их репродуктивная функция сво­дится к единичному акту, а способности женщин — с тем фак­том, что им для выполнения своей репродуктивной функции требуется девять месяцев вынашивания ребенка, а затем — до недавнего времени — долгие месяцы вскармливания грудью? В чем заключается вклад каждого пола самого по себе, а не вос­принимаемого как несовершенная версия противоположного пола?

В современной жизни, когда наши тела прикрыты одеждой, скрадывающей их особенности, когда мы передаем свои ощу­щения телесности через отдаленные символы тростей, зонти­ков и дамских сумочек, нетрудно потерять чувство целесооб­разности строения человеческого тела. Но когда живешь среди примитивного племени, где женщины спереди и сзади прикры­ты лишь травяными фартучками и могут сбросить даже их, если желают оскорбить товарок или отправляются вместе купаться, мужчины облачены в лубяную набедренную повязку или, ког­да убьют соперника, в шкурку летающей лисицы, которая, ве­роятно, и является знаковым украшением для совершенного деяния, но сама по себе почти ничего не скрывает, а меленькие дети вообще ходят нагишом, телесная связь между младенца­ми, детьми и взрослыми очень заметна. В западном обществе недавно стали применять терапевтический метод, позволяю­щий путем тщательной дедукции по воспоминаниям больного неврозом или несдерживаемым фантазиям психически неурав­новешенного человека восстановить, каким образом строение человеческого тела, со всеми его входными и выпускающими отверстиями, повлияло в детстве на формирование отношения к миру. Сходным образом детский психоаналитик наблюдает у себя в консультационном кабинете, как ребенок играет с фон­танчиком, делает пирожки из песка, вставляет друг в друга ми­сочки разного размера или ловко направляет паровозик в тун­нель. Психоаналитик наблюдает и за ребенком, которого при­вели на консультацию родители, встревоженные его привыч­кой все тащить в рот и поедать, последней каплей послужил случай, когда чадо затолкало в рот театральные билеты и измо­чалило их вконец зубами. Не ускользает от внимания психо­аналитика и привычка другого ребенка приделывать игрушеч­ному мальчику груди из пластилина, а потом сердито их отры­вать, или прилеплять кукле-девочке пенис, а потом кастриро­вать ее игрушечными ножницами. В течение долгих сеансов, наталкиваясь на внутреннее противодействие самих родителей, давно научившихся скрывать от самих себя собственные телес­ные реакции, постепенно реконструируются детские образные представления, причем большая их часть кажется обычно взрос­лым, воспитанным в современном обществе, довольно фанта­стическими.

Еще в большей степени это касается взрослых пациентов, когда они, расслабленно лежа на кушетке, рассказывают пси­хоаналитику длинные и сложные истории из своего детства, которых, по мнению родителей, с ними никак не могло про­изойти, потому что они в младенчестве лежали спеленутые у себя в кроватке, и в детской кроме них никого не было. Симво­лы, всплывающие на консультации у психоаналитика или в больнице, никак не могут уложиться в сознании у большин­ства людей, выросших в современном обществе и ставших нор­мальными взрослыми его членами. Почти все дети сосут крае­шек одеяла или кисточку своей шапочки, но театральные би­леты уже не всякий в рот потянет. Правда, большинство даже вполне хорошо воспитанных взрослых водевильная сценка с морковкой или спаржей заставит расхохотаться. И в то же вре­мя, почти для всех нас большую часть времени театральные билеты, комиксы и багажные бирки — просто театральные би­леты, комиксы и багажные бирки, и только; а морковки за пре­делами сцены — просто овощи, которые детей всячески при­нуждают есть, а взрослых уже нет. Полностью телесно-ориен­тированные образы маленького ребенка позднее сглаживают­ся, перекрываются позже сформированными и социально при­емлемыми, лишь тоненькая ниточка памяти питает то воспри­ятие, которое заставляет подростков хихикать, а у взрослых вызывает взрывы хохота.

Впрочем, так и должно быть. Сама цивилизация зависит от закономерной трансформации первичных впечатлений детства в подчиняющуюся правилам символику взрослой жизни, где трости являются знаком принадлежности к определенному классу или подчеркивают индивидуальность владельца, зонти­ки защищают от дождя, в сумочках носят необходимые на день мелочи, и люди четко знают, что является пищей, а что — нет, отчего глотание шпаг вошло в репертуар развлекательных пред­ставлений. Те, кому не удалось осуществить подобную транс­формацию, сходят с ума и заполняют палаты психиатрических лечебниц. Те, кто оставляют себе доступ в кладовые впечатле­ний детства, но обладают талантом и умением их выразить, ста­новятся нашими художниками и актерами, способными соеди­нить ранние человеческие впечатления с провидческими спо­собностями и любовью к человечеству, делаются пророками, а те, кто наполняют их ненавистью, — опасными демагогами, гитлерами и Муссолини. Но и для тех, кто вещает, и тех, кто внимает, актера на сцене и аплодирующих зрителей, художни­ка и тех, кто восполняет свой потускневший запас воспомина­ний перенесенными на полотно образами, — для всех между детством и настоящим временем должна сохраняться не пол­ностью прозрачная завеса. Если ее убрать, художественное во­ображение хиреет и умирает, пророк разочарованно смотрит на себя в зеркало с циничной усмешкой, а ученый бросает все и отправляется на рыбалку. Зрители же — школьники, толпа на улице — останутся необратимо обделенными. Много лет назад сельский житель в Новой Англии получил откровение от Гос­пода, что каждый может поступать, как пожелает. Как ни до­садно, жители деревни, как один, сняли платье и принялись буйно скакать на четвереньках, издавая дикие вопли. Ни у кого не появилось лучшей идеи.

Общую значимость и благотворную функцию трансформа­ции первичных телесно-ориентированных образов в культур­но приемлемый вид прекрасно демонстрирует недавний слу­чай с ребенком из отделения детской психиатрии1. Маленькая девочка жила вместе с матерью в публичном доме. При поступ­лении в больницу она раз за разом, что бы ни рисовала — до­мик, дерево, церковь — себя изображала в виде фаллоса, вхо­дящего во влагалище матери, и предупреждала «не смейте мне перечить». Но постепенно, по мере того как шло время, воспо­минания о жизни в публичном доме тускнели, и к девочке воз­вращались душевное равновесие и здоровье, дома становились просто домами, на деревьях появлялись яблоки, церковь тоже стала просто церковью, ребенок смог покинуть лечебницу

Однако если это так и если даже особо одаренным здоровым людям ради собственного благополучия необходимо следить, чтобы сохранялась завеса вторичной интерпретации между их личностью и лежащей в глубине их сознания памятью детства, наполненной импульсами неконтролируемой ярости и пугаю­щими деталями, то задача ученого, стремящегося прояснить по­нимание проблем современности, — не прорвать эту завесу, с трудом поддающуюся восстановлению, а сделать ее прозрачной. Во-первых, заниматься вопросами раннего детства нужно с пол­ным осознанием необходимости такого исследования для пони­мания человеческой сущности на пути к человечеству, способ­ному лучше пользоваться символами нашей великой традиции. Во-вторых, читатели должны осознать причастность своего тела цивилизованному миру — с зубами, которые пережевывают пищу, а не кусают других людей; с полостями внутри тела, кото­рые переваривают пищу у обоих полов и служат для вынашива­ния детей женщинам, а вовсе не являются колдовскими пеще­рами для замуровывания туда врагов и разрезания их на части; с половыми органами, помогающими людям любить друг друга, а не вести войны маленьким сердитым детям, запертым в детской мира великанов. Примеры из клинической практики и опыта детских садов, показывающие многотрудность и постепенность процесса воспитания, а также наблюдения за четырех-пятилет — ними детьми, которые при ближайшем рассмотрении выказы­вают черты, еще не позволяющие считать их полностью циви­лизованными, тем не менее не свидетельствуют, что большин­ство из нас не обрели культуры и не могут оставаться культур­ными людьми. Когда поднимается температура, ломит тело и раскалывается голова, вид кровати неудержимо притягивает, но здоровые даже довольно утомленные мужчины и женщины мо­гут полдня выбирать мебель в магазине или бродить по музей­ным залам в Фонтенбло, Хэмптон Корт или по американским залам Метрополитен, не хлопаясь по дороге на каждую кровать. Если мы действительно желаем разобраться в половых различи­ях у человека, как они формируются в раннем детстве — как ра­стущий ребенок использует каждый дюйм своей кожи, каждый напряженный мускул и нерв, все чувствительные слизистые обо­лочки, чтобы познавать и исследовать мир вокруг себя, — тогда тог младенческий период, который для нас далеко позади, а для еще не рожденных поколений — впереди, необходимо исследо­вать без отвращения, без нездорового ажиотажа, не отводя стыд­ливо глаз, таким, каков он есть, как процесс обретения нами че­ловеческих черт.

Наше обращение к раннему детству не означает вместе с тем что все человеческие цивилизации создаются детьми. Детское восприятие мира, где взрослые уже приняли для себя тот или иной образ жизни, становится, в свою очередь, той основой, к которой, вырастая, дети могут либо приспособиться, либо, вос­став, изменить ее. Следуя за ребенком по пути познания циви­лизации, мы изучаем процесс передачи, а не создания культу­ры, но на этом пути лежит немало открытий.

О внутриутробных ощущениях ребенка и том, как различные культуры осмысливают их, мы пока знаем очень мало. Арапеши считают, что ребенок спит, пока не чувствует, что готов родить­ся, и тогда выныривает наружу. Ятмулы думают, что ребенок во­лен или поспешить, или задержаться с появлением на свет. «Что ты кричишь на меня? — отвечала Тчамволе мужу — Ребенок ро­дится, когда пожелает. Он человек, и сам выбирает, когда ему родиться. Ведь он не поросенок и не щенок, чтобы рождаться по чужой воле». Чамбули говорят: «Роды трудные, оттого что мать не собрала достаточно хвороста». Возможно, что в различных обществах придание движениям ребенка в утробе матери боль­шей или меньшей автономности, представление об активной или пассивной роли матери могут повлиять на обучение уже в утро­бе, причем по-разному у обоих полов. Вполне вероятно, что меж­ду матерью и младенцем женского пола существует большая био­химическая связь, а с плодом мужского пола — некий контраст, о чем у нас пока нет достоверных сведений. Во время родов, вне зависимости от положения матери — на четвереньках, ухватив­шись за два шеста или за веревку из ротанга, которая свешивает­ся с крыши, в окружении одних женщин или поддерживаемой мужем за талию, посреди группы гостей, занятых игрой, или при­стегнутой к современной родильной кушетке — ребенок пере­живает резкий контраст от соприкосновения с миром, куда его выталкивают, тянут, роняют, вбрасывают из среды, где он разви­вался при постоянной температуре, в мир, где и температура, и давление, и условия питания совершенно иные, где, чтобы жить, необходимо дышать. Уже на этом этапе может возникать разни­ца в отношении к новорожденным разного пола — мальчиков могут откачивать и спасать, а девочек даже душить при рожде­нии, в зависимости от существующей традиции, но нам не изве­стно, воспринимают ли девочки и мальчики сам процесс родов по-иному или нет. Похоже, существует половое различие чув­ствительности кожи у мальчиков и девочек, отчего при большей чувствительности мальчик может считать себя девочкой, а де­вочка с более грубой кожей может и себя считать мальчиком, и выглядеть мальчиком в чужих глазах. Шок при рождении от со­прикосновения с иным миром всей поверхностью кожи, самый сильный, поэтому вполне вероятно, если кожная чувствитель­ность действительно различна у мальчиков и девочек, то тут мо­жет лежать и первоначальное различие восприятия родов. В сов­ременном обществе, когда в родильной палате совершается это таинство, где термостат поддерживает постоянную температуру, применяют наиболее совершенные медицинские мази и масла и самые мягкие ткани для оборачивания новорожденного, труд­но себе представить, насколько ощутим может быть родовой шок. Но совсем не трудно почувствовать это, когда роды происходят просто на холме, у небольшого костра, возле которого, дрожа, сидят несколько женщин вместе с роженицей, и ребенок, нако­нец, мягко падает на подставленный холодный, покрытый ут­ренней росой большой лист и остается там лежать, может быть, минут пять, пока мать не перережет и не перевяжет пуповину, не спрячет плаценту и не вытрет ему глазки и носик. Только тогда голенького извивающегося младенца берут на руки и подносят к материнской груди. Вне зависимости от того, разнятся ли эти первоначальные впечатления у мальчиков и девочек, впослед­ствии их осознание принадлежности к определенному полу мо­жет вновь вернуть их к моменту рождения, который они в свое время пережили, и подключить представление о нем к общей картине. Желание вновь обрести тот мир, где тело испытывает ровное мягкое давление со всех сторон, а дыхание дается без вся­кого труда, к чему стремились мистики всех времен, может очень по-разному входить в фантазии родителей, ожидающих рожде­ния ребенка. У будущей матери может усилиться ощущение за­щиты, которую она оказывает ребенку в ее утробе, а у будущего отца могут вызвать ощущение нависшей угрозы или искушения. Для него идентификация с неродившимся ребенком приемлема лишь отчасти, так как он уподобляет жену его матери. У обоих будущих родителей фантазии могут вернуть их воспоминания к тому моменту, когда у них самих только еще должны были по­явиться младший брат или сестра, и тогда жена и муж будут при­бегать к разным методам защиты. Нам не известно в точности, какие следы в организации нервной системы оставляет родовой шок, но тщательное исследование способов обращения с ново­рожденными — прижимают ли их нежно к груди, поднимают за пятки и шлепают, пеленают ли так туго, что он