Ритм работы и игры

Теперь мы можем перейти от рассмотрения того, ка­ким образом ребенок усваивает свою половую роль, к другой точке зрения на данный вопрос. Чтобы человеческое сообще­ство — большое или маленькое, сложное или простое, осно­ванное на примитивной охоте и рыболовстве или на сложной сети взаимного обмена продуктами производства, — словом, любое человеческое сообщество могло выжить, в нем должна быть модель устройства социальной жизни, которая принима­ет в расчет различия между полами. При более широком взгля­де, охватывающем весь обитаемый мир, встает вопрос: какие проблемы необходимо решить для того, чтобы общество могло выжить? Одна из этих проблем — как установить ритмическое чередование активности и отдыха, которое в большинстве об­ществ выражается в чередовании деятельности-работы, осмыс­ленной и направленной на некие цели, лежащие за пределами самой этой деятельности, и деятельности-игры, служащей под­креплением самой себе?

Вклад каждого из полов становится особенно заметен в том, как связаны физиологические ритмы человека и придуманные способы упорядочения дня и ночи, месяцев, лет, — жизни как континуума, который можно бесконечно разделять на более мелкие отрезки, или жизни как повторяющихся циклов рож­дения и смерти. Обратив внимание на физиологические рит­мы, мы замечаем, что жизнь женщины с четко определенными жизненными этапами, разделенными такими вехами, как ме­нархе, дефлорация, беременность, рождение ребенка, грудное вскармливание и менопауза, — очень отличается от жизни муж­чины, в которой детство постепенно и практически незаметно переходит в юность, а затем в зрелость, и первая ночная пол­люция или первый половой акт не оставляют на теле мужчины никакой отметины и не имеют никакого смысла, кроме того, какой сам человек решит им приписать. Мы можем рассмот­реть также те сложнейшие системы, через которые понятие времени нашло свое выражение в культуре, — замысловатые периодические структуры в математике и музыке — в облас­тях, где женщины практически не оставили своего следа. Мы можем взглянуть и на месячный цикл, сквозь который прохо­дят практически все женщины, цикл возрастания и уменьше­ния напряженности и восприимчивости по мере того, как тело неустанно готовится к зачатию, которое может случиться, но не происходит. Мы можем сравнить эти циклы также с присту­пами энергичности и уныния у мужчин, у которых вроде бы нет календарного ритма, если только не привязывать настрое­ние мужчины к месячному циклу его жены. И наконец, у нас есть заявление исследователей-эндокринологов, изучавших взаимосвязь гормонов и степени утомления, которые предпо­лагают, что у женщин есть способность к длительной монотон­ной работе, а у мужчин ее нет. Однако мужчины способны бы­стро мобилизоваться и разом выплеснуть энергию, и после это­го они нуждаются в отдыхе и восстановлении своих ресурсов.

Эти контрасты настолько разительны, что с первого взгляда видно, что если бы культура строилась на основе ритмических особенностей, предпочтений и способностей одного пола, то представители другого пола испытывали бы от этого сильней­шее неудобство. Во всех культурах, в которых мужчины и жен­щины вместе занимаются «мирскими делами», должен существо­вать компромисс между жизненными ритмами мужчин и жиз­ненными ритмами женщин. Но способ нахождения этого комп­ромисса в разных культурах различается, и выгоды, которое по­лучают люди при этом, так же отличны среди разных народов.

Сравните монотонную, повторяющуюся работу, с одной сто­роны, и работу рывками с последующим отдыхом — с другой. Мы можем видеть отчетливую связь между способностью мо­билизоваться и выплеснуть энергию и тем, что мы знаем о гор­мональном устройстве мужчин. Очевидно, что такую способ­ность можно сформировать и у женщины путем физиологичес­ких воздействий, но ценой этому будет ее маскулинизация на Уровне вторичных половых признаков. Остальные допуще­ния, — касающиеся того, что раз мужчины более способны ра­ботать интенсивными рывками, то монотонный труд более уто­мителен для них, чем для женщин, приспособленных приро­дой к повторениям, отчего они могут выдерживать монотон­ную работу без возникновения психического утомления, — пока еще не находят экспериментального подтверждения.

Из всех исследованных на данный момент народов жители острова Бали менее всего склонны испытывать усталость. Днем и ночью по дорогам бегают мужчины и женщины, легко и рит­мично передвигаясь с грузом столь тяжелым, что требуется не­сколько человек, чтобы взгромоздить его на голову или плечи носильщика. Днем и ночью звучит музыка, мужчины постоян­но играют на музыкальных инструментах после многих часов работы на рисовом поле по колено в грязи. Час за часом дея­тельность продолжается. Никто не напрягается, всему присущ постоянный размеренный, но быстрый темп. Мускулатура муж­чин развита практически так же, как мускулатура женщин, — не очень сильно, однако потенциально мышцы могут нарасти. Когда жители Бали работают грузчиками в доках под неусып­ным присмотром и побуждением европейцев, их мускулатура нарастает и крепнет. Но у себя в деревнях они предпочитают поднимать тяжести сообща, а не в одиночку, и сзывают множе­ство человек для выполнения любого действия. Таким образом, когда они переносят с места на место дом или несут на кладби­ще гигантскую двенадцатиметровую башню для кремации, то собираются сотни мужчин, и никто не напрягается. При стро­ительстве домов, при подготовке к празднеству, церемонии ра­бочих рук всегда больше, чем необходимо, и поэтому всегда есть свободное время. Задания всегда разделяют на мелкие и очень мелкие кусочки, чтобы поручить хотя бы что-то каждому. Муж­чины и женщины работают безо всякого принуждения, делают паузу, чтобы перекурить, пожевать бетель, пойти прогуляться, поиграть с ребенком, сыграть пару-тройку тактов на любом из музыкальных инструментов, который найдется поблизости, — и снова берутся за работу. В их языке нет слова, означающего «усталый», есть только слово, которое лучше всего переводит­ся как «слишком усталый». Оно используется в тех редких слу­чаях, когда присутствует стресс, например во время мужских соревнований по пахоте, когда каждый гонит своих пестро ук­рашенных быков по сухим рисовым полям в предгорьях, а по­том возвращается домой и много часов отсыпается. Этот вып­леск энергии, который западные люди считают для мужчин ес­тественным, очень выматывает балийских мужчин.

Здесь, на Бали, способность внезапно мобилизовать усилия для того, чтобы поднять тяжелый груз или рвануться куда-то во все лопатки, всегда игнорировалась. И мужчины, и женщи­ны проходят очень большие расстояния под ношей, которую они сами не в силах поднять, но под которой они могут легко и быстро идти, много часов работают в поле и, освеженные не­сколькими минутами так называемой «прогулки в забытье», переходят к многочасовым пляскам или к нарезанию зелени или мяса для жертвоприношений. Если бы балийцы были един­ственным известным нам народом, мы бы никогда не догада­лись, что у мужчин может быть гора мышц и что им свойствен­но работать, чередуя вспышки бурной активности с периодами восстановления.

Но так же, как рабочий ритм балийцев не опирается на спо­собность мужчин к особому усилию, так же их календарь не делает женщинам никаких скидок в связи с их циклами. Мен­струации и беременность лишают женщину права участвовать в церемониях, менструирующая женщина не имеет права захо­дить в храм и даже в священный садик во дворе ее дома. Бере­менные и недавно родившие не имеют права заходить в дома, где хранятся особые идолы или подходить слишком близко к жрецу, который должен сохранять свою чистоту для церемонии. Однако сложный календарь балийцев, в котором недели, со­стоящие из одного, двух, трех и так далее до десяти дней, сме­няют друг друга, никоим образом не подстраивается под эти женские ритмы. Праздник наступает, а менструирующая жен­щина не имеет права принять в нем участие. Рождается ребе­нок, и родители, которые должны были играть важную роль в каком-то празднестве, привязанном к календарю, не имеют права участвовать. Назначается церемониальный танец, и за день до этого события впервые начинается менструация у од­ной из маленьких танцовщиц — и она уже больше никогда не имеет права танцевать этот танец. Календарь определяет жизнь, жизнь движется дальше, и женщины, а через них и их мужчи­ны исключаются из дальнейшего участия. Поэтому неудиви­тельно, что женщины здесь обычно определяют менструацию как «неспособность войти в храм», о беременности говорят как о «ранении» или «увечье», которое не дает им возможности уча­ствовать в церемониях и празднествах.

Можно подумать, что особого рода напряжение и разрядка каждого из полов в балийской культуре не принимаются во вни­мание, ни циклическая и оргазмическая разрядка материнства, совокупления или, у мужчин, способность к очень мощным физическим усилиям. И поэтому приходится искать другой способ для разрядки, мы обнаруживаем его в балийских рели­гиозных церемониях, а точнее, в припадках или пароксизмах, которых происходят во время их проведения. Эти пароксизмы очень мощные, очень жестокие, но в них нет ничего специфич­ного для того или другого пола. Мужчины и женщины, воору­женные кинжалами-крисами, обращают их против самих себя и, после разыгрывания яростной атаки на себя, падают, содро­гаясь, на землю. Когда транс заканчивается, женщинам рас­чесывают и заплетают волосы (то же самое делают во время родов, чтобы успокоить женщину), мужчинам и женщинам плещут в лицо холодной водой из священных источников. Они возвращаются к обычной жизни, в которой нет спешки, напря­жения и разрядки, к жизни, в которой и мужчины, и женщины день заднем спокойно заняты чем-то, которая совершенно ис­кусственным образом подразделяется на отрезки времени в со­ответствии с двумястами десятью днями балийского года. Лун­ный календарь, гораздо более близкий к природе, известен им, но не считается заслуживающим особого внимания.

Нам не нужно далеко ходить за другим примером — в суро­вых условиях, на крутых склонах хребта Торричелли в Новой Гвинее, где еды мало, а от одного огорода до другого приходит­ся далеко идти, вечно голодные горные арапеши тратят много времени, карабкаясь вверх и вниз по практически отвесным склонам, и женщины крепко держат в зубах веревки, которы­ми крепится ноша у них на голове. Когда случается праздник, это всегда значит, что на плечи недостаточного количества лю­дей сваливается слишком много работы. Им приходится много часов проводить в болотистых зарослях пальм саго, откуда и мужчины и женщины возвращаются с опухшими красными глазами, изможденные и не желающие ничего больше делать. Любая работа — тяжелая, все дороги — слишком крутые и слишком длинные, и любая ноша слишком тяжела для носиль­щика. Обычно большую часть грузов носят женщины, счита­ется, что у них голова сильнее. Мужчины носят кабанов и боль­шие бревна, и плечи их натерты в кровь шестами для перенос­ки. В деревне, когда случается выходной, и мужчины, и жен­щины просто сидят с пустыми руками и ничего не делают. Жен­щины держат у груди младенцев. О таких днях говорят: «Мы так устали сегодня, мы поспим в деревне». Женщины наравне с мужчинами участвуют в тяжелой работе, а мужчины, наравне с женщинами — в мелкой рутине повседневной жизни: забо­тятся о детях, поддерживают огонь, собирают еду в зарослях кустарника. Но в целом ритм работы ближе к тому, что счита­ется мужским типом выплесков энергии. Что характерно, в этом обществе отсутствует рукоделие, которое обычно занимает руки женщины других народов. После долгого дня лазания по горам руки женщин так же недвижны, как и руки мужчин.

У арапешей нет календаря, и поэтому на течение дней не накладывается никакая выдуманная человеком схема, нет и календаря, основанного на наблюдениях за Луной и звездами. Арапеши отмечают перемещение созвездия Плеяд по небосво­ду, но у этого нет никакой цели. Во всех других местах ямс вы­саживают по календарю, поэтому есть периоды голода и пери­оды изобилия, горные же арапеши сажают ямс круглый год. Ритм работы, который мы считаем женским, — работа, кото­рая никогда не заканчивается, потому что всегда есть необхо­димость готовить еду и ухаживать за кем-то, особенно за деть­ми, здесь сочетается с тем ритмом, который мы считаем мужс­ким, в котором нерегулярные усилия чередуются с нерегуляр­ными же периодами отдыха.

И мужчины, и женщины приспосабливаются к женским циклам. Во время менструации женщина отдыхает в малень­ком, на скорую руку построенном шалаше на другой стороне холма, а мужчина должен сам за собой ухаживать, заботиться о детях и не заходить в свой ямсовый огород, так как на это вре­мя это запрещено женщине. Когда жена беременна, муж раз­деляет все табу, налагаемые на нее, а после родов он лежит ря­дом с женой, как будто он тоже рожал и теперь отдыхает, и эти роды отнимают у него столько же лет жизни, сколько у его жены. Если бы мы не знали о существовании других народов, кроме балийцев и арапешей, нам все равно не удалось бы об­наружить какие-то биологические различия в жизненном рит­ме обоих полов. Если бы мы были знакомы только с арапеша — ми, мы могли бы подумать, что женщины способны на очень большие физические усилия, а менструации и беременность так или иначе сказываются на мужчине.

У балийцев не существует различия между работой и игрой. Один вид работы отличается от другого в первую очередь по степени святости. Т. е., нарезание мяса в храме — это работа для богов, а нарезание мяса дома — это просто работа. Но обитаю­щие в домах на сваях люди-рыбаки народа манус с островов Адмиралтейства проводят различие между работой и праздно­стью, очень похожее на то, какое проводили наши пуританс­кие предки. И мужчины, и женщины усердно трудятся. Муж­чины ловят рыбу, строят дома, отправляются в дальние торго­вые путешествия. Женщины готовят пищу, коптят рыбу, торгу­ют на местном базаре, нижут бусы и плетут юбочки из травы. Праздность считается грехом, заслужить ее можно особо тяже­лой работой, например, мужчины бездельно шатаются по де­ревне после того, как они всю ночь проторчали по пояс в хо­лодной воде на рыбалке. Женщина, родив ребенка, сидит не­подвижно, пока ее муж не насобирает достаточно саго, чтобы выкупить ее обратно у ее брата. Здесь, всего лишь в одном гра­дусе от экватора, мужчины и женщины усердно работают, у них множество дел и забот. Их все время подгоняют взыскатель­ные, требовательные духи предков. Любая болезнь считается наказанием, которое накладывают призраки за какое-то эко­номическое нарушение — неспособность выплатить долг, по­строить дом или взяться за новое предприятие. Менструация считается настолько постыдной, что ее скрывают. Женщину не наказывают и не поощряют. Табу, наложенное на отца ново­рожденного, позволяет ему частичную праздность, только ког­да он соберет количество пищи, достаточное для всех обменов и выплат, связанных с рождением ребенка. В целом мир людей манус весьма справедлив в распределении работы и празднос­ти между полами. Краткий период праздности после рождения ребенка объединяет женщин и мужчин. На плечах женщин ле­жит несколько большая доля рутинной работы, но мужчины у них столь деятельные, что различие в загруженности работой практически незаметно. В тех обществах, где работа — это воп­рос долга и обязательств, невыполнение которых влечет суро­вые религиозные санкции, потенциальная способность жен­щин к монотонной работе, а мужчин к нерегулярным энергич­ным усилиям преобразуется путем социального присвоения обязанности быть деятельным.

Среди охотников за головами племени ятмул, обитающих в среднем течении реки Сепик, мы находим разделение ритмов работы и игры, которые очень напоминают нам современные теории межполовых различий. Женщины все время жизнера­достно заняты работой в группах, они не знают, что такое — быть вынужденными что-то делать, они отвечают за ежеднев­ную ловлю рыбы, за тот улов, который будет продан на рынке. Они собирают хворост и носят воду, готовят и плетут большие цилиндрические москитные сетки — это миниатюрные комнат­ки, защищающие людей от прожорливых москитов. Практи­чески все время бодрствования они заняты какой-то работой. Они почти никогда не выказывают признаков усталости, не раздражаются и не ропщут на бесконечную работу по дому и рыбную ловлю. Мужчины же занимаются только эпизодичес­кой работой — построить дом или каноэ, всем скопом поохо­титься на крокодила в период засухи или на небольших грызу­нов, выжигая при этом траву. Создание декораций для церемо­ниальных представлений — это тоже работа мужчин. Ни одно из этих дел не делается «вовремя», каждое из них предваряется длительными склоками, угрозами, обвинениями в бессилии и беспомощности, подначиванием «на слабо». В результате для того чтобы взяться за что-то, мужчины должны как следует ра­зозлиться и возбудиться — тогда у них будет достаточно запала для этого. Они часто хватаются за какое-то дело, но запал про­ходит, и оно так и остается недоделанным. В работе мужчин очень много демонстративности, недостаточной для того, что­бы довести работу до конца, но когда они что-то делают, то де­монстрируют массу усилий, любое действие совершается всем телом, и после этого они энергично жалуются на то, что очень устали.

Когда маленькие мальчики и девочки играют вместе, они подражают жизни взрослых — мальчики охотятся на птичек, девочки этих птичек готовят, все вместе они разыгрывают по­хороны или шаманские ритуалы. И тот, кто рассказывает про игру, часто добавляет: «И мы пришли обратно в деревню и де­вочки сказали: «Давайте завтра опять поиграем!» А мальчики ответили: «Нет, мы устали, давайте завтра отдохнем». Женщи­ны народа ятмул могут совершенно спокойно делать неинте­ресную работу, не сбиваясь с ритма и не испытывая того, что европеец называл бы скукой. Мужчины же народа ятмул ис­пытывают к таким занятиям тихое отвращение. Эта особен­ность замечательно иллюстрируется эпизодом, который про­изошел, когда мы только приехали в деревню Тамбунам. Мы попросили Томи, туземца, который предоставлял нам инфор­мацию, принести глины с берега реки и замазать щели между москитной сеткой и неровным полом нашей противокомари — ной комнатки. Томи принес глину и начал с прохладцей зама­зывать эти трещины. Потом он велел позвать пять его жен, по­делил глину на две части, одну часть отдал женам, дабы они продолжили унылую работу по замазыванию^щелей, а из ос­тавшейся части глины слепил очень красивого крокодильчика для украшения порога.

Таким образом, если бы теоретик, изучающий естественные Для мужчин и женщин ритмы работы, основывал бы свои кон­цепции на ятмулах, ему было бы очень просто решить, что муж­чина — прямой потомок охотника, кочевника, способного к мощным усилиям, но нуждающегося в длительных периодах вос­становления. Он решил бы также, что женщина самой приро­дой лучше приспособлена к рутинной работе повседневной жиз­ни, так как женщины не сопротивляются и не бунтуют против мира, в котором их работу по определению нельзя довести до конца, и руки их практически никогда не бывают свободными.

К менструации ятмулы относятся просто: менструирующая женщина не должна готовить для своего мужа, за исключени­ем того случая, когда она на него злится и хочет причинить ему небольшой вред. Это никого не ущемляет, так как дома ятму­лов организованы весьма специфическим образом: две семьи живут на противоположных концах дома и всегда есть лишние женщины, чтобы что-то делать — дополнительные жены, вдо­вы и незамужние дочери. На время родов мать может вернуть­ся в свою семью, где ее освободят от работы, но на мужа ника­ких жестких табу не накладывается. Есть, правда, социальное требование, чтобы у мужчины единовременно была беременна только одна жена, не больше. В ином случае мужчина получает выговор от старейшины клана: «Ты что себе позволяешь, у тебя три жены одновременно беременны! Ты кто такой вообще? Кто у тебя теперь по дому будет работать? Кто хворост будет но­сить? Ты, что ли?» Для того чтобы мужчины собирали саго даже для своих семей, их приходится специально заставлять. Воздух в деревне всегда звенит от воплей и цветистых проклятий жен­щин, которые гонят мужей собирать саго для дома.

Среди жителей Самоа ритмы работы распределены более равномерно. Хотя мужчины иногда тратят много сил, охотясь на черепах или акул, и мужчины, и женщины занимаются ого­родничеством и рыбной ловлей. И мужчины, и женщины го­товят, и мужчины, и женщины занимаются рукоделием. Даже самый главный старейшина не сидит сложа руки. Сидя среди своих советников, он скручивает о бедро сеннит (веревку из ко­косового волокна) или плетет из нее километры шнуров, необ­ходимых для скрепления домов и лодок. Женщины проводят много часов за плетением циновок, тонких, как полотно, в при­даное дочерям «богатых и знатных» семей, или грубых цино­вок, которые служат постелью всем жителям деревни. Работа распределяется в первую очередь в соответствии с возрастом и статусом, а не с полом. И мужчины, и женщины — сильные и мускулистые, все лазают, все носят тяжести, все чередуют энер­гичную работу с периодами спокойной деловитости и долгими часами песен и плясок. Спокойной, удовлетворенной и дело­витой жизни противостоят периоды, когда вся деревня идет в гости — к кому-нибудь на свадьбу или просто, чтобы нанести «визит вежливости». В течение двух или трех месяцев они тор­чат в гостях и не работают, а только празднуют, но это значит, что потом им придется кого-то тоже приглашать, что выльется в тяжелую работу Мужчины и женщины, молодые и старые, равно участвуют в празднествах и работе. Нет ощущения дав­ления или спешки, хотя иногда возникает много шума и ожив­ления по вопросам, связанным с церемониалом и этикетом. Пятилетние дети носятся повсюду, восклицая: «О, какие тяж­кие заботы навалились на наш дом!»

Таким образом, обзор даже пяти обществ показывает нам, насколько произвольно могут устанавливаться ритмы работы мужчин и женщин. Если научные исследования в конце кон­цов продемонстрируют нам какие-то врожденные различия в способности переносить длительную монотонную работу или работать в режиме нерегулярных бурных выплесков энергии, то придется подумать, как достичь оптимального результата и перестроить общество таким образом, чтобы работа женщин, пусть более монотонная, могла быть «завязана» на циклы мен­струации и беременности, а работа мужчин, менее монотон­ная, осуществлялась бы в любых чрезвычайных условиях, так как мужчины не подвержены таким периодическим подъемам и спадам в способности выполнять работу, как женщины. Воз­можно, мы обнаружим, что если вся работа не сильно к чему — то привязана, так что женщины не слишком перегружаются в свои периоды изменения способностей, а мужчинам при этом не запрещается «совершать трудовые подвиги», если это им кажется правильным, — тогда адаптационный выигрыш может быть даже больше, чем неудобство, вызванное совершенным соответствием ритма работы и врожденного ритма каждого из полов.

До сих пор мы рассматривали распределение усилий во вре­мени и возможные различия между полами во врожденных спо­собностях и приобретенном, усвоенном поведении. Но между мужчинами и женщинами есть и другое различие, не менее по­разительное, чем различие их суточных и месячных циклов. Это различие в сюжете, замысле их жизни. В женском переплете­нии биологического предназначения и карьеры есть естествен­ная высшая точка, которую можно чем-то замаскировать, при­глушить, прикрыть, можно даже публично отрицать ее нали­чие, но она продолжает оставаться существенной частью пред­ставления каждого из полов о своей сущности. Невозможно преувеличить значимость того, что ребенок, будь то мальчик или девочка, формирует представления о своей половой роли при взаимодействии с представителями обоих полов. И каковы бы ни были особенности другого пола, они формулируются как нечто, чем я не являюсь, нечто, чем я никогда не смогу стать, нечто, чем я хотел(а) бы быть, нечто, чем я мог(ла) бы стать. Высшая точка в женской судьбе содержит в себе особое каче­ство бытия, в мужской судьбе отсутствующее. Девушка явля­ется девственной. После разрыва девственной плевы — физи­ческого, если таковая наличествует, или символического, если плева такова, что ею можно пренебречь, — она девственной больше не является (она превращается в нечто иное). Юная балийка, которую кто-то спросил: «Тебя зовут Ай Тева?», — а она выпрямилась и ответила: «Я — Мен Бава (т. е. Мать Бавы)», абсолютная правда. Она — Мать Бавы; она останется ею, даже если Бава завтра умрет. Лишь в том случае, если бы он умер, не получив имени, люди стали бы звать ее «Мен Белазин», т. е. Мать, Потерявшая Дитя. Таким образом, этапы жизни женщи­ны необратимы и неоспоримы.

Это — естественная основа для того, чтобы девочка была больше сосредоточена на бытии, чем на делании. Мальчик ус­ваивает, что он должен действовать по-мужски, вновь и вновь доказывая свою мужественность, тогда как девочка знает, что она уже является девочкой, и ей необходимо всего лишь воз­держиваться от мальчишеского поведения.

На фоне природной определенности, задающей биологичес­кую сторону жизни женщины, девственницы и бездетные выде­ляются очень рельефно. Среди мужчин такая выделенность мо­жет быть достигнута только путем сложных культовых действий.

Маленькая девочка девственна. После дефлорации она боль­ше не является девственной; с ней произошло нечто конкрет­ное, определенное, совершенно отличное от постепенного экс­периментирования мальчиков с совокуплением. Только в тех обществах, где сексуальное экспериментирование отложено на достаточно поздний возраст и юноша может никогда не касать­ся женского тела, пока не вырастет и не решит вступить с жен­щиной в половой акт, — только в подобных обществах первое совокупление может стать для мужчины событием, приравни­ваемым по остроте, значимости к дефлорации женщины. Так же и переходный возраст, половая зрелость наступают в жизни девочки драматическим образом, это ни с чем нельзя спутать. А в жизни мальчика все изменения происходят постепенно: ломается и становится более низким голос, изменяется расти­тельность на теле, появляются эякуляции. Не существует мо­мента, когда мальчик может сказать: «Все, вот теперь я стал мужчиной», — если не включается общество и не дает свое оп­ределение. Одна из функций, которую выполняют разнообраз­ные церемонии инициации мужчин во всем мире — когда взрослые мужчины надрезают сверху, подрезают снизу, обреза­ют крайнюю плоть пениса, покрывают шрамами или другим способом обезображивают мальчиков-подростков, грубо обра­щаются с ними, — состоит в том, чтобы прервать естественным образом не прерываемое развитие мальчика и отметить этот разрыв как переход на новый уровень. Возникло бы у мужчин желание подобной четкости стадий развития, если бы у жен­щин не было необратимости менархе, — мы не знаем. В любом случае первая менструация у девочки проводит черту между детством и жизнью взрослой женщины. В разных культурах это событие встраивается в контекст по-разному, но нет такой куль­туры, где бы отрицалось существование этого явления или его значимость[13].

Среди пуританского народа манус менархе — важная цере­мония, так как все прочие менструации необходимо скрывать вплоть до вступления в брак. В их языке нет слова, обозначаю­щего девственность, а кровотечение вследствие разрыва дев­ственной плевы попросту отождествляется с менструацией; считается, что после вступления в брак менструации возобнов­ляются.

Ханжество этого народа доходит до такой степени — даже умирающие женщины не ослабляют завязки своих травяных юбочек, — что осмотр гениталий совершенно немыслим, по­этому маловероятно, что манус откроют для себя девственную плеву. Менструацию они называют «кеканбвот» («нога» — при­тяжательное местоимение третьего лица — «сломана»), так что в понятии менархе содержится идея травмы, повреждения, ко­торая у некоторых народов придерживается для дефлорации. Девочка-манус, менструирующая впервые, становится главной героиней большой церемонии; другие девочки из этой деревни приходят спать к ней домой, происходит обмен пищей и праз­дник брызг в лагуне; мужчин не допускают, а женщины устра­ивают для себя несколько веселых вечеринок — и все, после­дующие менструации девушки держатся в строжайшем секре­те. Соответствующая церемония для мальчиков, когда им про­тыкают уши и произносят сходные заклинания, выглядит не­сколько бледно по сравнению с женской. Что-то произошло само в девочке, что перевело ее из одного физического состоя­ния в другое; и что-то было сделано с мальчиком, что придало ему иной социальный статус.

У арапешей первая менструация происходит, как правило, через несколько лет после того, как маленькая невеста перехо­дит жить к родне своего будущего мужа. Мальчик-жених вмес­те с родственниками охотится и возделывает землю для того, чтобы кормить и растить свою невесту. Ее первая менструа­ция — повод для проведения обряда; приходят ее братья и стро­ят для нее специальный шалаш за пределами деревни, чтобы защитить поселение от опасных сверхъестественных сил, кон­тактирующих с менструирующей женщиной. Девочку усажи­вают, предостерегая, что ноги должны быть вытянуты вперед, а колени приподняты. У нее забирают старую юбочку из травы и браслеты с предплечий и либо отдают кому-то, либо уничто­жают. Старшие женщины из ее рода обучают ее, как сворачи­вать листья жгучей крапивы и вставлять их в вульву, чтобы грудь росла быстрее. Эта практика объясняет, почему у арапешей не бывает переживания дефлорации, если только мальчик-муж не «украдет» свою жену прежде первой церемонии взросления. Девочка постится в течение пяти-шести дней, а потом выходит из шалаша и возвращается в деревню, чтобы ее разрисовали и украсили.

Женщины надевают ее старую сумку-сетку ей на голову, ук­рашенную листьями вейньяла (wheinyel). В рот ей кладут ярко — красный листик в форме сердечка. Такой же листик носят про­ходящие инициацию новички во время церемонии тамберан. Ее муж должен принести жилку от листа кокосовой пальмы и немного мебу, ароматных зеленовато-желтых цветов, на паре листьев аливхивас. Он ожидает свою невесту в середине агеху; она подходит медленно, опустив глаза, волоча ноги из-за дол­гого поста; женщины поддерживают ее под мышки.

Муж стоит напротив нее и ставит большой палец своей ноги на большой палец ее ноги. Она смотрит ему в лицо, а он берет жилку от листа кокосовой пальмы и сбрасывает старую сумку — сетку с ее головы — эту сумку надел ей на голову в раннем дет­стве ее отец, только сговорив род мужа взять ее в качестве не­весты. В этот момент девочка роняет изо рта ярко-красный ли­стик и высовывает язык, распухший и обложенный из-за по­ста. Муж вытирает ее язык землей мебу. Тогда девочка аккурат­но, придерживаясь одной рукой, садится на кусок коры саго­вой пальмы и вытягивает ноги прямо перед собой. Муж протя­гивает ей ложку, обернутую листком, и чашку супа, сваренного им самим. Он поддерживает ее руку своей, когда она подносит ко рту первую, а затем и вторую ложку супа. К третьей ложке ее силы восстанавливаются настолько, что она уже может есть самостоятельно. Когда девочка доедает суп, ее муж берет один из клубней ямса вабалал и ломает его пополам. Половину она съедает, а вторую половину он кладет на стропило дома. Это залог того, что жена не будет обращаться с ним, как с чужаком и не выдаст его колдунам. Считается, что этот обряд передал мужу часть личности жены, чтобы она не смогла так поступить с ним. Кусок ямса не снимают со стропила, пока девушка не забеременеет1.

Народы, живущие на берегах Сепика — ятмулы, чамбули и мундугуморы, — не проводят обрядов, связанных с менструа­цией, их больше заботит разработка мужских ритуалов иници­ации, нежели гарантия женской плодовитости.

На Самоа первой менструации уделяется немного внимания, зато невероятно важная церемония — признание дефлорации вступившей в брак женщины. Достаточно свободное отноше­ние к добрачному сексу сочетается с неумеренной гордостью в том, что касается социального ранга: девушка из знатной се­мьи, таупоу, «принцесса», обязательно должна оставаться дев­ственной до брака. Официальный представитель («посланник») жениха должен продемонстрировать собравшимся гостям паль­цы, обмотанные белой тряпицей, испачканной кровью. Боль­шую белую простыню из древесного волокна, также с пятнами крови, вывешивают у дома. Но если невеста уже не девствен­на, она должна набраться мужества и сказать об этом старым женщинам своего рода, и тогда они дадут ей куриной крови. Так самоанцы с особым искусством в сочетают требования тела с изящным и упорядоченным укладом жизни. Самоанцы на­шли способ сделать дефлорацию не то чтобы обратимой, но хотя бы неоднократной, пусть и не в физиологическом, а в социаль­ном аспекте.

А на Бали менструация также важнее дефлорации. Девоч­ки, у которых первая менструация наступила рано, пытаются это скрывать, так как боятся, что если об этом кто-то узнает, то тогда их быстро выдадут замуж за тех, кто придется по душе их родителям. Девочки, у которых менархе наступает поздно — особенно те, что из высших каст, где в связи с первой менстру­ацией устраиваются сложные и красивые церемонии, — с тре­вогой ожидают ее прихода, а дождавшись, очень радуются.

На Бали бездетность входит в систему представлений о вы­боре различных путей. Девушка из касты браминов может стать жрицей-девственницей — и тогда ей нельзя выходить замуж — или она может сначала выйти замуж, а стать жрицей уже по­том. В горных деревнях, бездетные мужчины и женщины мо­гут достичь социального статуса, непосредственно следующе­го за наивысшим. Но если дети есть, среди них должен быть как минимум один мальчик, потому что семьи только с дочерь­ми оказываются ущемленными в социальном плане. Бездет­ность может привести человека почти на самую высокую сту­пень социальной иерархии, про незамужних женщин говорят, что они «взыскуют неба», но если мужчина стремится достичь максимальной социальной реализации, тогда у него непремен­но должен быть ребенок, причем сын. Люди народа манус пы­таются утверждать, что завести ребенка можно усилием воли, без всякого телесного взаимодействия. Женщины усыновляют детей и называют их «своими собственными», покрывая мол­чанием, что касается биологического происхождения ребенка, так же, как они со множеством подробностей экономического свойства говорят о своих выкидышах — так, как если бы это были полноценные доношенные дети.

И тем не менее сколь бы по-разному в различных культурах ни обставлялось рождение ребенка, скрыть беременность не­возможно — если только женщина живет не в мегаполисе или сложно устроенном сообществе, — отличие рожавшей женщи­ны от нерожавшей неоспоримо. В некоторых обществах любая беременность, даже завершившаяся выкидышем на второй или третьей неделе, переводит женщину в разряд «матерей»; в дру­гих культурах для того, чтобы считаться матерью, необходимо родить живого ребенка. Бывают и такие культуры, где женщи­на, все дети которой умерли, неважно, в каком возрасте, при­равнивается к нерожавшим. Но различие между матерями и бездетными — абсолютное — все равно сохраняется.

Еще одна резкая, необратимая перемена происходит при наступлении менопаузы. В тех обществах, где рождение детей считается чем-то нечистым, как, например, на Бали, женщи­ны постклимактерического возраста вместе с девственницами участвуют в церемониях, на которые женщины репродуктив­ного возраста не допускаются. Там, где женщинам предписы­вается скромность в речах и действиях, пожилые женщины могут быть свободны от этих запретов, и тогда они ругаются и говорят непристойности так же часто, или даже чаще, чем лю­бой мужчина. Но и в этом случае с женщиной происходит не­что — раз и навсегда. Мужчины теряют свою репродуктивную способность по-другому.

Таким образом, жизнь женщин состоит из дискретных, рез­ко разграниченных стадий, и акцент практически неизбежно делается на бытии — быть девственницей, перестать быть дев­ственницей, быть бездетной, быть родившей, быть пожилой женщиной, неспособной больше рожать. Нельзя сказать, что женщины теряют девственность поэтапно, что у них частично наступила первая менструация или что они осуществляют се­рию все более успешных попыток доносить ребенка до поло­женного срока — без чрезмерных ухищрений культуры, отри­цающих физиологию репродуктивной системы.

Для того чтобы в жизни мужчины появилась столь же дра­матическая последовательность фаз, что-то может быть сдела­но с его телом — обрезание, надрезание или подрезание край­ней плоти, выбивание зубов, нанесение шрамов или татуиро­вок — какой-то ритуал, во время которого члены его племени, вооруженные орудиями данной культуры, не следуя более ни­какому ясному биологически унаследованному ритму, изменя­ют, уродуют или украшают его тело.

Или же в самом обществе должны существовать искусствен­ные социальные различия; так, например, в горных деревнях на Бали неженатый мужчина должен всю жизнь находиться вместе с мальчиками, а во Французской Канаде на ранних эта­пах колонизации неженатым не давали лицензии на охоту и рыбную ловлю2, потому что обществу необходимо было обес­печивать высокий уровень рождаемости из-за высокой детской смертности. В некоторых культурах дело доходит до организа­ции искусственной мужской менструации, ежемесячного кро­вопускания, чтобы мужчины также могли избавиться от «дур­ной крови» и стать такими же здоровыми, как женщины. Мы наблюдали, как в Новой Гвинее на мужском подражании ро­дам и воспитанию детей выстроены целые системы ритуалов, но эти системы насквозь искусственны и порождены вообра­жением мужчин, которым жизнь женщин представляется ма­нящей и драматичной. По мере того как увеличивается про­должительность жизни, менопауза, явление среди приматов неизвестное, — возможно, из-за того, что они просто раньше умирают, — становится все более явным, мы вновь обнаружи­ваем попытки подчеркнуть наличие у мужчин чего-либо ана­логичного. Несмотря на то, что всего лишь один мужчина из сотни испытывает на физиологическом уровне нечто подобное климаксу, критические периоды — с сопутствующим искаже­нием настроения и поведения — могут случиться даже у любо­го президента банка.

Когда люди рассматривают свое биологическое наследие и ту степень, до которой оно определяет их жизнь, тут же выяс­няется, что женщины в этом хуже всех поддаются перевоспи­танию. Зачатие и рождение — такие же неподатливые фазы жизни, как сама смерть. Примириться, прийти к соглашению с ритмами женщин — значит придти к соглашению с жизнью как таковой, воспринимая в первую очередь приказы тела, а не повеления искусственной, созданной мужчинами, пусть и трансцендентально прекрасной цивилизации. Следование пре­имущественно мужскому ритму работы подчеркивает безгра­ничность возможностей; следование женским ритмам подчер­кивает определенность и ограниченность того, что доступно. Когда в Америку приезжает переселенец из какой-нибудь ма­ленькой европейской страны, где возможности нового строи­тельства однозначно (или по крайней мере ему так кажется) оп­ределены прошлым и любая новая дорога по сути повторяет тро­пу, проложенную еще доисторическим человеком, — просто­ры канзасских равнин бросают ему потрясающий вызов: здесь можно построить все что угодно. Менее оформленная биоло­гия мужчины бросает человечеству примерно такой же вызов. Неудивительно, что в эпоху, когда границы перестали быть не- переходимыми, землю изрыли шахтами, а небеса превратились в пути сообщения, ритмы женщин стали представляться досад­ной помехой, физическим дефектом, который необходимо за­глушить, превзойти, выбросить из головы.

Такая эпоха неизбежно должна была сосредоточиться на обезболивании родов маленьких мам, на таблетках, которые «помогают вам отлично выглядеть даже в эти дни», на искус­ственном вскармливании и теленянях для младенцев, а также на том, чтобы «в восемьдесят выглядеть на восемнадцать». Когда люди завороженно наблюдали за биением собственно­го сердца, более замысловатая биология женщин становилась моделью для художников, мистиков и святых. Когда челове­чество отворачивается от созерцания природы к тому, что мо­жет быть изобретено, изменено, построено, сделано во внеш­нем мире, все естественные свойства людей, животных, ме­таллов из путеводных нитей превращаются в недостатки, с которыми надо бороться. В популярной литературе последних двух лет полно брюзжания и брани в адрес женщин, и это, на мой взгляд, не что иное, как несмелые попытки наладить бо­лее сбалансированное отношение между нашей биологичес­кой природой и искусственным миром, который мы создали. Женщину ругают за то, что она хочет стать матерью и за то, что она хочет остаться бездетной, за то, что она хочет и съесть пирожок, и сохранить его, а также за то, что она не хочет это­го делать. Поистине можно задаться вопросом: «Что стало с теми необратимыми данностями, которые отчасти придавали человеческой жизни смысл?»