Репродуктивное» человека

В наши дни в урбанизированном обществе, когда дети превратились в чрезвычайно дорогостоящие предметы роскоши, а людей столь много, что мы чаще думаем о подъе­мах и спадах на графиках прироста населения, нежели о значи­мости отдельного ребенка, для многих проблема репродукции человека стала означать не что иное, как контроль над рождае­мостью. Похоже, что существует глубоко укоренившееся мне­ние о том, что зачатие происходит автоматически, и если не предпринять какие-то чрезвычайные меры, то каждый поло­вой акт будет приводить к появлению на свет ребенка. Исто­рию о том, как «жили-были король с королевой, а вот детей у них не было…», заменили анекдоты о порвавшихся презерва­тивах и прочих неудачах контрацепции. Несмотря на то, что бесплодных мужчин и женщин становится все больше, а заод­но и клиник по лечению бесплодия, обыденное сознание все еще сосредоточено на том, как бы избежать зачатия, а не на том, как завести ребенка. В подобной однобокости нет ничего загадочного. Искажения подобного рода встречаются в любой исторический период, когда социальное устройство меняется быстрее, чем структура характера народа, живущего в этих ус­ловиях. Пару поколений тому назад большая часть населения Соединенных Штатов жила в сельской местности. Современ­ное общество требует, чтобы семья была маленькой и мобиль­ной, но в представлениях американцев о родительстве доми­нирует образ матери-героини, родившей бессчетное количество детей. Иногда изображается, что все эти дети живы, иногда — что многие умерли во младенчестве. Считается, что современ­ная женщина находится на волосок от участи, которая хуже смерти, — родить подряд, с очень небольшими промежутками, около дюжины детей.

Но несмотря на то, что современное отношение к продол­жению рода (а именно, что если ничего специально-контра­цептивного не предпринять, то зачатие обязательно произой­дет, — точка зрения, которую разделяют как защитники, так и противники планирования семьи) — объяснимо, оно тем не менее однобоко. Любое человеческое общество сталкивается на самом деле не с одной популяционной проблемой, а с дву­мя: как произвести на свет и вырастить достаточно детей — но не слишком много. Определения «достаточно» и «слишком много» в разных обществах весьма различаются. В молодой колонии или становящемся военизированным государстве здо­ровых детей никогда не бывает слишком много. Когда, если можно так выразиться, количество детей начинает преобладать над качеством, социальное давление в области продолжения рода становится более заметным. Жители аграрных стран, где количество обрабатываемых земель ограниченно, вынуждены либо поддерживать популяцию на стабильном уровне, либо позволять молодежи эмигрировать, либо развивать у себя ка­кое-нибудь производство. Примитивные народы, живущие на клочках земли, не отличающихся плодородностью, вынужде­ны неустанно бороться на равновесие: как сделать так, чтобы мальчиков и девочек было нужное количество, сколько детей необходимо зачать и вырастить, в каком случае жизнью одного ребенка следует пожертвовать ради жизни другого — в редких случаях, например, младенец становится пищей для более стар­шего ребенка. В примитивных сообществах, так же как и в сложно организованных современных обществах, существует опасение, что уровень рождаемости упадет слишком низко, и общество вымрет. Когда сообщество сталкивается с новой си­туацией, — будь то прибытие белого человека на острова Тихо­го океана, исчезновение бизонов с американских равнин, по­явление огнестрельного оружия или даже необходимость обус­траивать жизнь на берегу реки, если в прошлом группа обитала в глубине зарослей, — может оказаться, что многие социальные параметры изменились настолько, что становится невозмож­но поддерживать популяционную динамику на стабильном или желаемом уровне. Многие популяции Южных морей, знать не знающие о контрацепции, стали вымирать по мере экспансии белого человека. Некоторые небольшие группы полностью ис­чезли с лица земли. Группы побольше находились в неустойчи­вом состоянии на протяжении жизни одного поколения, прежде чем новый мир обрушился на них, а затем восстановили доста­точную стабильность для того, чтобы было зачем двигаться дальше.

Подобное сокращение рождаемости может оказаться пара­метром, весьма точно отражающим отчаяние, но мы до сих пор все еще очень мало знаем о тех механизмах, которые обеспечи­вают эту связь. Очень часто снижение рождаемости не объясня­ется такими простыми социальными условиями, как более по­здний возраст вступления в брак или меньшая частота вступле­ния в брак, а также такими явно направленными на достижение этой цели практиками, как применение противозачаточных средств, аборты и убийства младенцев. За этими извечными при­емами есть более тонкий фактор, готовность к продолжению рода или ее отсутствие, глубоко укорененные в структуре характера и мужчин, и женщин. Мы до сих пор не знаем, каким образом функционирует эта готовность или неготовность, на каком эта­пе процесс репродукции блокируется, — но факты не позволя­ют нам сомневаться в том, что это имеет значение.

Помимо динамики численности населения, регистрируемой статистически, помимо осознанного беспокойства о размере охотничьего или воинского отряда в селении или о том, что каждому ребенку достается все меньше земли, — существует и отношение мужчин и женщин к рождению детей, сформиро­вавшееся и усвоенное в процессе развития. Мы уже видели сви­детельства тому, что мужчинам, скорее всего, не свойственно от рождения желание иметь детей. Они усваивают его, причем практически всегда — в раннем детстве, либо посредством иден­тификации с матерью или зависти к ее способности рождать детей, или же за счет идентификации с отцом в его роли созда­теля и кормильца семьи, — роли, определяемой исключитель­но социально. Мы также поняли, что усвоение именно этого желания — одно из основных для сохранения общества. В лю­бом обществе, обеспечившем условия для того, чтобы мужчи­ны стремились становиться отцами и заботиться о детях, лю­бой мужчина, который не хочет иметь детей, будет чувствовать себя в какой-то степени отклоняющимся от нормы. Он может обозначить этот пробел в воспитании как извращение и стать гомосексуалистом. Может предпочесть такое положение в об­ществе, где его кормят и заботятся о нем, как о ребенке: уйти в монастырь, удалиться от мира в какой-нибудь академии или университете или пойти служить в армию. Если психиатр об­следует его, то обнаружит, что он существенно отличается от структуры характера мужчин, ожидаемой в данном обществе, и что он очень уязвим, но не по причине каких-то противоес­тественных особенностей, а из-за того, что он не научился тому, что большинство мужчин его возраста, класса, интеллектуаль­ного уровня, обладающие сходным типом восприимчивости, уже усвоили. Он не более ненормален, чем интеллигентный американец, получающий весьма скромную зарплату, но наста­ивающий на том, что детей должно быть много. Психиатри­ческое обследование такого патриарха, несомненно, выявило бы не менее важные пробелы в воспитании, хотя такой мужчи­на, конечно, гораздо меньше переживал бы беспокойство по поводу своей «инаковости» и реже обращался бы к психиатру, потому что его поддерживает опыт прошедших столетий. И за «недоученное», и за «избыток усвоенного» можно получить су­ровые телесные расстройства — отклонения от индивидуаль­ного пути часто сопровождаются соматическими расстройства­ми1. У нас нет способа узнать, приходится ли «в валюте» сома­тических заболеваний платить дороже за отказ от реализации определенной биологической функции, чем некоторые люди платят за отсутствие возможности писать музыку в определен­ном стиле или одеваться не так, как хочется, а как должны, ис­ходя из вкусов их социального класса.

Таким образом, когда говорят, что у мужчин нет природно­го стремления к отцовству и поэтому они вовсе не обязательно страдают, отказываясь иметь детей, мы все же должны признать, что отказ от отцовской ответственности в большинстве обществ обходится самому мужчине очень дорого.

Бали — замечательный пример общества, где само обилие поощрений за вступление в брак подразумевает, что людям это состояние не понравится. Вселении Баджоинг-Геде (Bajoeng Gede) мужчина, не вступивший в брак, не может достигнуть самого высокого социального статуса. Он всегда остается на нижней ступени социальной лестницы, старейший из юнцов; он так и не достигает «цветущей молодости». Бездетный муж­чина никогда не может достичь вершины социальной пирами­ды, полной святости, его предел — ступень, следующая за наи­высшей. Но хуже всего приходится тому мужчине, который отважился на отцовство, но зачинает только девочек. В Баджо­инг-Геде, например, если у мужчины четыре дочери, и в тече­ние четырех лет после рождения последней больше детей не рождается, то его лишают права активно участвовать в жизни селения. Однако его положение может моментально изменить­ся, как только у него родится сын. В браке мужчина постоянно озабочен тем, желает ли он свою жену в достаточной мере, что­бы зачать ребенка. Социальные установления постоянно раз­лучают мужа и жену: один уходит, другой остается сторожить Дом, один в деревне, другой в огороде. Брак — формальность, он социально навязан для того, чтобы человек родил детей, без которых он не сможет достичь полной социальной реализации.

На Бали есть мужчины и женщины, которые отказываются вступать в брак. Бездетные мужчины и женщины, а еще пуще — те, кто похоронил единственного ребенка-девочку, так тяжело переживают свое положение, что становятся мрачными, анти­социальными, увлекаются азартными играми и подрывают ма­териальную основу своего существования.

Негативные предписания социального устройства порожда­ют людей, которые вообще отказываются вступать в брак и иметь детей, и тех, кто реагирует на негативные предписания настолько интенсивно, что без достижения социально успеш­ного родительства их личности вообще разрушаются. Однако мне неизвестны случаи каких-либо крайних вариантов пове­дения у родителей единственного умершего ребенка-мальчи­ка. На самом деле в Байджоинг-Геде — это наиболее социаль­но поощряемая позиция, потому что подобный социальный статус дает родителям ребенка такую степень социальной и индивидуальной завершенности, которую только смерть может прервать. Мужчины, у которых есть еще живые дети, в какой — то момент должны отойти от всей активной жизни, когда их самый младший ребенок вступает в брак или когда рождается первый внук или внучка, но мужчина и женщина, родители единственного умершего ребенка-мальчика, защищены до са­мого конца данного воплощения. Это единственное обстоятель­ство драматизирует природу социального давления на родитель — ство на Бали. Родить мальчика также желательно для того, что­бы было кому потом молиться за предков. Семьи, где есть одни дочери, усыновляют своих зятьев, бездетные семьи также — иногда, но не всегда — усыновляют ребенка-мальчика. Одна­ко потребность в том, чтобы кто-то потом молился за предков, не настолько сильно внедряется в общество, как потребность в социальном завершении человека в данном воплощении. По­следовательность этого завершения интересна. Первый этап — это холостые и незамужние, они не завершены по определе­нию, единственное исключение — это девушка из касты бра­минов, которая по своему праву стала жрицей, но ей, соответ­ственно, запрещается вступать в брак. Т. е. она уже достигла статуса, которого в нормальных условиях достигает ограничен­ное число замужних женщин-браминок, ей некуда идти даль­ше. Брак был бы шагом назад в ее развитии. Далее у нас есть замужние и женатые, у которых родились только девочки, по­том замужние и женатые, у которых вообще нет детей, и нако­нец, у нас есть замужние и женатые, у которых родился по край­ней мере один сын.

Племя маринд-аним[14] довело до крайности опасение, что гетеросексуальная активность для мужчин и женщин никогда не будет достаточно приятной, чтобы они ей предавались. Мо­лодые мужчины маринд-аним проходят период высокоритуа­лизированных гомосексуальных отношений, и потом, во вре­мя ритуала, который готовит большую группу юношей к по­священию в мужчины, приносят в жертву мужчину и женщи­ну, сплетенных в объятии, — их бросают в яму и убивают в ка­честве необходимой жертвы. Страх, что никто по своей воле не предпочтет гетеросексуальную любовь, — это весьма крайняя позиция, она драматизирует один из полюсов шкалы, в то вре­мя как народы, которые накладывают строжайшие ограниче­ния на гетеросексуальную половую жизнь, явно демонстрируя свой страх, что в ином случае гетеросексуальная любовь вый­дет из берегов, — это другой полюс шкалы. Нам неизвестны примитивные народы, которые бы в той или иной степени не демонстрировали признание того, что соитие связано с репро­дукцией, с продолжением рода, пусть даже они обозначают это как «прокладывание пути для духа»: они могут говорить, что во время соития создается путь для души ребенка, чтобы она мог­ла войти в утробу матери. Могут говорить, что совокупление — это способ накормить душу ребенка после того, как она уже вошла в тело матери. Таким образом, инстуционализирован — ные представления о естественности гетеросексуальных им­пульсов, или о необходимости их стимуляции снабжают нас индикатором социального отношения к репродукции. Они, кстати, часто бывают противопоставлены друг другу… или мо­литвы и культы плодородия могут сопровождаться ритуалами, стимулирующими гетеросексуальное желание. В ином случае молитвы и ритуалы плодовитости могут сопровождаться риту­алами, стимулирующими гетеросексуальное желание. У муж­чин связь между врожденными сексуальными импульсами и продолжением рода — это, похоже, приобретенное поведение, и об этом свидетельствует большое разнообразие противоре­чивых культурных решений этой ситуации. Мужская сексуаль­ность кажется изначально сфокусированной только на одной цели — на непосредственной разрядке; именно общество обес­печивает мужчин желанием иметь детей, желанием вступать в установленные, оформленные межличностные отношения, которые приводят в порядок, контролируют и усложняют, раз­рабатывают изначальные импульсы мужчины2.

У женщин, однако, мы сталкиваемся с чем-то совершенно отличным. Для мужчин половой акт сам по себе является це­лью, разрешением ситуации и удовлетворением, но для жен­щины аналогом будет не единственное переживание совокуп­ления, насколько бы самодостаточным оно ни казалось, но весь цикл беременности, рождения и грудного вскармливания. Обычно в тех обществах, где продолжительность жизни неве­лика, женщины могут посвятить примерно только половину своей жизни, а в тех обществах, где продолжительность жизни больше, — всего лишь треть своей жизни рождению и воспита­нию детей. Большая часть сообществ постоянно подчеркивает, что способность к деторождению — это значимый аспект жен­ственности. Во многих обществах к девочкам, не достигшим половой зрелости, и к женщинам после менопаузы относятся почти так же, как к мужчинам. Общество, которое не опреде­ляет женщин как изначально предназначенных для деторож­дения, гораздо легче преодолевает или развенчивает различные табу или социальные барьеры. Очень важно, что мундугуморы, даже несмотря на то, что у них есть оформленная в рамках об­щественного устройства система взглядов, основанная на не­допущении женщин к посвящению в мужской культ, одновре­менно отказываются признавать роль женщин в деторождении и допускают женщин в «таинство священных флейт». В поис­ках аналогии обратимся к обществу американских индейцев пуэбло — зуньи, в котором культурная традиция не поощряет среди мужчин никаких видов деятельности, не носящих кон­структивного, консервативного и пронизанного заботой о де­тях характера, и в котором — с другой стороны — женщины допускаются к инициации в ритуальные мужские общества. Но в то время как у мундугуморов только случайная ленивая де­вочка откажется от небольших испытаний посвящения, у зуни немногие женщины пользуются своими привилегиями. В до­советской России детородная способность женщин имела не­большую ценность, и поразительно, насколько легко русские допускают женщин в те занятия, которые обычно считаются мужскими, в частности — дают им на войне винтовки и пуле­меты. У чамбули, где женщины являются добытчицами, муж­чины сетуют на то, что их женам вдобавок приходится и забо­титься о детях. Молодые мужчины бесконечно докучали нам уговорами, чтобы мы снабдили их племя козами: «Мы бы дои­ли коз и кормили бы малышей. А женщины слишком заняты, им надо делать другие дела». Позже мы увидим, каким образом в Соединенных Штатах, где большая часть воспитания и обра­зования женщин одинакова с мужским воспитанием и образо­ванием и где доминирует представление о равных экономичес­ких возможностях, все равно при замужестве от женщины ожи­дается, что она будет воспитывать детей и хозяйничать по дому, и эти ожидания на 180 градусов отличаются оттого общего, что мальчики и девочки узнают о жизненном выборе.

Другими словами, мужчинам еще в раннем возрасте прихо­дится учиться стремлению заводить и лелеять детей и поддер­живать общество, в котором дети не только защищены от вра­гов, но и имеют все необходимое. Женщинам, с другой сторо­ны, приходится учиться хотеть завести детей только в социаль­но предписанных условиях.

Маленький мальчик смотрит на свое тело и на тела других мужчин любого возраста и осознает свой потенциал исследо­вать, разбирать на части, создавать новое, проникать в тайны мира, сражаться и любить. Маленькая девочка смотрит на свое тело и на тела других женщин всех возрастов и осознает свой потенциал рожать ребенка, держать его, кормить грудью, лас­кать, заботиться о нем. Логике груди, не предназначенной для кормления ребенка, можно научить, лишь используя весьма изощренные культурные навыки. Для этого девочкам можно создать такие учебные условия, где каждая из них захочет стать мальчиком и будет сожалеть о том, что родилась девочкой. Де­вочкам можно внушить, что быть женщиной и родить ребен­ка — это синоним увечья, искалеченности и насилия над соб­ственным телом. Девочки могут научиться не желать детей, но это неестественно и социально навязано. Культура может за­ново истолковать малейшую деталь устройства женского тела. Можно называть влагалище и вульву той частью, которая дает непосредственное наслаждение, и больше не считать ее дверью, сквозь которую в мир приходит новая жизнь. На груди можно навесить ярлыки эрогенных зон, и их необходимо развивать и лелеять только потому, что они являются ценными устройства­ми для занятия любовью, а не потому, что когда-нибудь они будут кормить детей. Мягкость женского тела может рассмат­риваться не только как поверхность, к которой младенец при­касается своей крайне чувствительной, нежной, только что из утробы, кожей, но можно эту мягкость и нежность восприни­мать как нечто презренное, что необходимо «укреплять». Мат­ку тоже можно рассматривать не как место благодатного рас­ширения, но как угрозу, которую необходимо еще сильнее сжать, поглощая для этого магические корни, от которых жен­щина становится бесплодной, как делают в поселении Тевара, где живут добу. Матку можно воспринимать как участок, кото­рый необходимо изолировать от остального чрезмерно плодо­витого тела путем операции по перевязке труб. Красота бесплод­ных женщин может стать настолько значимой для племени, скажем, как на Бали, где ведьму называют «женщиной, чья дочь отвергнута в браке», и которая затем из мести готовит прекрас­ных, не способных рожать маленьких девочек для того, чтобы они разносили смерть по этой земле.

Ведьма, фигура которой появляется с однообразным посто­янством во всем мире — среди цивилизованных и нецивилизо­ванных народов, в густых зарослях джунглей или на перекрест­ках европейских городов, — это женщина, которая улетает на метле или на ободранном пруте, оставив свою пустую кожу ря­дом со спящим мужем, чтобы ввести его в заблуждение и заста­вить поверить, что она на месте. Важно, что подобного воспро­изводящегося сходного всюду образа мужчины, который при помощи магии творит зло, — не существует. Колдуны, чародеи и черные маги появляются и исчезают в разное время в разных культурах, а ведьма остается — как символ настолько глубокий, что ее не может развенчать даже наиболее энергичное культур­ное воображение.

На Бали ведьма — главный персонаж драматических поста­новок. Ее изображают обладающей внешними признаками и женского материнства, и мужской зрелости, у нее отвислые груди, а тело ее покрыто густыми волосами. Дети изображают ее, скрючивая пальцы на руках, как будто ведьма готова их схва­тить и уничтожить, но в зрелом возрасте ведьма — это изобра­жение страха, она пугающая и перепуганная одновременно, одинокая, странным образом передвигающаяся, странным об­разом покачивающаяся, она стоит внутри магического круга, которым дружелюбный дракон обводит ее и всех остальных жителей деревни. Ведьма находится среди них, но они в безо­пасности до тех пор, пока она не может призвать себе других ведьм. В танце джогет, очаровательном, исполняемом на ули­це маленькой девочкой, не достигшей еще подросткового воз­раста, для того, чтобы вызвать восторг у мужчин деревни, танцовщица изображает нечто желанное и то, чему невозмож­но сопротивляться в женщинах. Она берет куклу, изображаю­щую ведьму, и ставит свою изящную ножку на голову кукле, вминая ее в пыль. Далеко от Бали, в верховьях реки Сепик в Новой Гвинее, где ведьмы встречаются только в сказках, я од­нажды обнаружила маленькую пятилетнюю девочку, танцую­щую над братом-младенцем, которого она положила в ямку выкопанную в земле. Никогда не видев ничего подобного, не обучавшись традиционным танцам, она воспроизвела те дви­жения, которые на Бали были возвышены до уровня драматур­гии. Фигура ведьмы, которая убивает живые существа, которая душит младенцев, сам взгляд которой вызывает выкидыши у коров и заставляет сворачиваться свежее молоко, — это прояв­ление человеческого страха перед тем, что может сделать роду человеческому женщина, которая не хочет рожать и воспиты­вать детей или которую вынудили отказаться от этой возмож­ности. Ведьма может отстраниться от мужского желания и тем самым скрыть связь с самой жизнью. «Она может умчаться, оставив свою пустую кожу рядом со спящим мужем». Женщи­ны, подобно мужчинам, — это существа, способные учиться, их поведение в зрелом возрасте также зависит от их детского опыта. Они настолько глубоко могут усвоить желание не иметь детей, что станут опасными для всей жизни на Земле.

Но, похоже, не существует точного свидетельства тому, что выученное нежелание иметь детей неизбежно вызывает на­столько неразрешимый конфликт с женским естеством, что женщине приходится платить чрезмерно высокую цену, доса­дуя и ненавидя свою участь, а эта ненависть будет резониро­вать, отзываться в жизнях окружающих ее людей. Один психи­атр, работающий в Соединенных Штатах, однажды подвел итог своего клинического опыта: «Я никогда не видел женщину, в социальном и физическом плане способную иметь детей и от­казавшуюся от этого, которая не страдала бы психологически от этого отказа». Вполне возможно, как и сделали бы некото­рые крайне настроенные современные авторы, истолковать его утверждение следующим образом: стремление женщины иметь детей настолько глубоко укоренено в основе ее природы, что попытка вмешиваться в это и каким-то образом его изменять неизбежно приводит к расстройству, если не к тяжелому душев­ному заболеванию. Они бы сказали: человек не может отучиться дышать, не может отучиться есть и спать — он может научить­ся только модулировать и регулировать эту деятельность, рав­ным образом женщины не могут отучиться от желания иметь детей. Но если еще раз внимательно прочитать утверждение психиатра, стоит обратить внимание на выражение — «в соци­альном плане». Т. е. женщины страдают от того, что сами вна­чале научились стремиться иметь детей, а потом отказались от этого.

Та же самая ситуация повторяется, если старший сын коро­ля не способен нести ответственность за королевство, если стар­ший помощник капитана не способен принять на себя ответ­ственность за корабль, когда капитан умирает во время путе­шествия. То же самое происходит со студентом, который полу­чил стипендию для обучения музыке в Европе, растранжирил там предоставленные деньги и время, а музыке вовсе не обу­чился. Во всех перечисленных примерах у человека будет серь­езное психологическое расстройство.

Человеческое общество накопило множество способов, как можно научить людей тому, что они должны делать. И суще­ствует соответствующая «батарея» наказаний, накладываемых извне или изнутри на тех, кому не удается сделать то, чему они были обучены. Женщины в нашем обществе усвоили, что брак и деторождение идут вместе и что, кроме каких-то чрезвычай­ных обстоятельств, — таких, например, как наследственное за­болевание, плохое здоровье одного из партнеров, дополнитель­ное финансовое бремя, когда необходимо оказывать кому-то помощь, например заботиться о родителях, братьях или сест­рах, — во всех остальных случаях избегание родительства — это избегание ответственности. В данном случае и женщины, и мужчины целенаправленно избегают ответственности, демон­стрируя тем самым социально неприемлемый путь, что в ко­нечном счете на них же неблагоприятно и сказывается.

Даже данные из соматических больниц подтверждают, что, как правило, менопауза проходит тяжелее и карциномы при­нимают иную форму у женщин, которые никогда не рожали. Однако и это нельзя считать доказательством упрощенческой теории о том, что женское тело мстит за неиспользование его по назначению, т. е. для материнства. Для незамужней женщи­ны или для бездетной замужней женщины, которая хотела, но не имеет детей, менопауза наступает как последнее уничтоже­ние надежды, возможности, и поэтому с менопаузой приходит отчаяние, а оно может вести за собой болезнь. Но ключевым тут является придаточное предложение «которая хотела иметь детей». Те, кто выучились чего-то желать, будут страдать, если они этого не достигли. Исключение — заключается в том слу­чае, если они еще и научились считать самоотверженность вы­сокой добродетелью.

Институт монашества, где во имя служения Господу мужчи­ны и женщины отказываются от функции продолжения рода, от своего детородного потенциала, — пример социально при­емлемой традиции, в рамках которой женщины могут научить­ся не желать иметь детей. Всегда, если маленькие девочки си­дят, допустим, под деревом и болтают о будущем, одна какая — нибудь скажет убежденно и считая это чем-то хорошим: «А я стану монашкой и буду носить клобук и заботиться о согнях малышей», или «буду ухаживать за больными», или «буду учить», или «весь день молиться». Во всех обществах, где это возможно, есть социально приемлемые установки, в рамках которых женщина может отказаться от функции продолжения рода, не нанося при этом себе ущерба. Однако утрата религи­озной веры или сомнение в собственном религиозном призва­нии может впоследствии поколебать результаты этого науче­ния, и святая монашка может превратиться в бедную сумасшед­шую, которая не слышит больше голоса ангелов, но слышит голоса своих нерожденных детей. Для женщин возможно со­здать такие профессии, которые подразумевают отказ от дето­рождения, и эти профессии способны предоставить маленьким девочкам возможность в будущем самореализоваться без мате­ринства. Когда эти решения не усложнены каким-либо отри­цанием женственности, необходимостью полностью отвергнуть возможность иметь детей, этот процесс научения, возможно, проще, чем тот, когда маленькая девочка выбирает так называ­емый мужской путь развития, потому что он кажется ей чем-то глубоко привлекательным. Стать врачом в Советском Союзе и в Соединенных Штатах — это два совершенно разных пути, потому что в США женщина-врач — это очень поощряемое исключение, в то время как в России женщины-врачи состав­ляют социально поддерживаемое большинство. Но у нас недо­статочно данных, чтобы утверждать тождественность ролей, в которых женщины самореализуются, не имея детей, с теми, которые можно истолковать как сублимацию стремления к ро — дительству. Мы до сих пор полностью не знаем, до какой сте­пени любая девочка или группа девочек может научиться не желать иметь детей.

Нет у нас также и свидетельства тому, является ли обучен — ность не следовать каким-то исходно телесным более деструк­тивной, чем обученность следовать какому-то исходно соци­ально социальным путем, не имеющем телесной основы. Если общество обучает своих мужчин быть конструктивными, мир­ными, кроткими за счет лишения их возможности активно на­слаждаться своей сексуальностью, так, как это происходит, на­пример, у народов зуни и арапешей, тогда эти мужчины запла­тят свою цену за новые знания и новые навыки. Но самоанцы, такой же мирный и конструктивный народ, эту цену не плати­ли. Мужская сексуальность никогда не определялась у них как агрессивность, которую необходимо обуздать и усмирить, ее расценивали всего лишь как наслаждение, которому можно предаваться в правильное время и с правильными партнерами. Правильнее было бы сказать, что в любом обществе женщины и мужчины обучаются так или иначе толковать смысл своих телесных различий и значимость своих репродуктивных орга­нов. Во время этого обучения культура может определить, ка­кое поведение требуется от представителей каждого пола — та­ким образом, что это бремя будет тяжелым или легким.

Возможно, наиболее бросающаяся в глаза часть подобных установок, — это то, как выражают словесно и образно само деторождение. Некоторые общества определяют деторождение как нечто предельно опасное. Ацтеки считали, что небеса ок­рашивает в красный цвет кровь мужчин, погибших в битвах, и кровь женщин, умерших родами.

Другие могут относиться к деторождению как к такому про­стому процессу, что только сама мать с надеждой высчитывает, чтобы ее ребенок родился в лагере, и поэтому получит шансы выжить, а не во время холодного перехода в течение дня, когда он несомненно умрет. Усилия и мучения при родах могут быть настолько преувеличенными, что после рождения ребенка муж, деля их с женой, ложится рядом с ней отдохнуть. Или, напри­мер, походив из угла в угол в приемной родильного дома, — съез­дить на Бермуды, чтобы развеяться. Старухи могут так запугать детей россказнями о муках матери и о колдовстве, что дети от страха на время родов стараются крепко заснуть, — или же, на­оборот, дети могут шнырять по деревне, выискивая, нет ли где интересных родов, чтобы на них посмотреть. В иных культурах женщине положено так стонать или визжать, чтобы все моло­дые наблюдательницы расхотели бы рожать, и когда придет их собственное время, визжали бы совершенно так же. Или жен­щины, напротив, могут усвоить, что роженица должна вести себя тихо и достойно, обращая внимание на то дело, которым она за­нята, не растрачивать зря свои силы и не нарушать покой семьи громогласными воплями. Таким образом, роды проходят также в соответствии с социальным и культурным их восприятием — как опасные и болезненные для матери, интересное и поглоща­ющее занятие, обычное, хоть и рискованное, или же сопровож­дающееся совершенно сверхъестественным риском. Мужчины вне зависимости от того, позволяют ли им смотреть на роды, вносят свой вклад в их восприятие, и я видела, как мужчины, которые давали нам информацию, корчились на полу в потря­сающей пантомиме болезненных родов, не видев и не слышав никогда, как ведет себя рожающая женщина.

Воображение и мужчин, и женщин участвует в установле­нии любого элемента человеческого поведения, даже если он свойствен представителям только какого-то одного пола. И бо­лее того, представители обоих полов, обладающие особыми наклонностями, могут придать этому установлению какую-то доминирующую ноту. Мужчины, которые воспринимают со­вокупление как нечто агрессивное, обладают одними фантази­ями о жутком воздействии своих неконтролируемых, агрессив­ных желаний на жен, что очень сильно отличается от фантазий других мужчин, для которых совокупление — это просто нечто приятное, видимо, именно такой взгяд отражается в следую­щем описании родов: «Ребенок спокойно спит до тех пор, пока не придет пора родиться, а потом поднимает ручки над голо­вой и выходит».

Одно из самых существенных изменений современности — это уменьшение страха умереть родами среди женщин, потому что статистика показывает, что количество женщин, умерших от родов, сократилось3. Но в свете моих кросс-культурных изыс­каний это кажется культурно ограниченной точкой зрения. Не статистика материнской смертности, а взгляд на деторождение, бытующий в обществе, определяет, как будут восприниматься роды — как ситуация, где женщина рискует жизнью, как ситу­ация, где женщина обретает ребенка или социальный статус, или путь на небеса, — любой аргумент в пользу женского ин­стинктивного материнского поведения, подчеркивающий пре­обладание биологического субстрата над позднее присвоенным, с чем сталкивается девочка с самого рождения, должен так или иначе быть согласован с этим огромным разнообразием отно­шений к родам и деторождению в целом. Нельзя утверждать одновременно, что роды — это невыносимая боль и переноси­мая боль, что это одновременно ситуация, от которой женщи­ны в ужасе отшатываются, и ситуация, по направлению к ко­торой все женщины естественным образом движутся с готов­ностью и радостью, что это одновременно опасность, которою необходимо избегать, и полная женская самореализация, к ко­торой необходимо стремиться. По крайней мере что-то одно нужно считать научением, и в свете современных знаний жен­ское и мужское отношение к родам сложно и противоречиво. Общество может взять любой аспект и разрабатывать его. Оно Даже выбирает несколько противоречий во всем, чему человек выучивается, в любом культурно разработанном поведении: чем дальше мы отходим от биологической основы, тем свободнее полет воображения. Существует определенный резон верить, что мужское воображение, развивающееся без информации от непосредственных телесных ощущений и переживаний, могло непропорционально сильно повлиять на общекультурные структуры убеждений и практик, связанных с родами. Возмож­но, имеет существенное значение, что в тех полинезийских об­ществах, где муж участвует в родах не в качестве мага или жре­ца, отношение к родам крайне простое и ничем не замутнен­ное: женщины не визжат, а работают, а мужчинам не требуется производить впоследствии каких-либо искупительных дей­ствий.

Но за принятием или отвержением тенденции к продолже­нию рода, родов как таковых, заботы и выращивания детей, — всегда лежит культурная традиция, в рамках которой мальчики и девочки обучаются принимать мир, где существуют два пола и особая роль каждого из полов. Общества могут достичь раз­ного успеха в обучении мальчиков и девочек их репродуктив­ной роли, и когда оба пола настроены против продолжения рода, тогда эти общества вымирают, даже если им вовсе не из­вестны противозачаточные средства.

Таким образом, в течение многих тысяч лет один народ за другим сражался с проблемами плодовитости и бесплодия, пытаясь путем проб и ошибок, с наскоку приспособить желае­мое количество детей к возможному и необходимому, и впи­сать все эти количества в существующие социальные практи­ки. Возможно, когда-нибудь разовьется такая культура, в ко­торой коммуникация внутри каждых парных отношений будет настолько хороша, что не нужно будет никакого иного контро­ля рождаемости, помимо женских естественных ежемесячных ритмов способности к зачатию. Представляется достаточно яс­ным, что чувствительность женщины к изменениям в ее соб­ственном теле может безопасно удерживать ее «встреч под лу­ной» в обществе, где к любви относятся легко, но эта же жен­ская чувствительность недостаточно сильна для того, чтобы противостоять тысяче давлений такой сложной социальной организации, как наша, в которой естественные импульсы сма­заны и вписаны в мир, определенный будильниками, фабрич­ными гудками и регулярным расписанием поездов, организа­ции, в которой есть месяцы, благоприятные для вступления в брак, сезон поездки на Бермуды, напряжение ежегодной встре­чи директоров или подготовка премьеры пьесы, которая долж­на вот-вот выйти на сцену. Но когда мы наблюдаем за чрезвы­чайными мерами, к которым прибегают простые народы, что­бы их уровень рождаемости вписывался в социальную струк­туру, например, когда мы видим, как народностьтода швыряет новорожденных девочек в грязь, чтобы буйволы затоптали их насмерть, а оставшийся избыток мужчин потом делит общую жену, прибегая к чрезвычайно сложным предосторожностям, чтобы сохранить мир в доме, мы, возможно, осознаем, что вовсе не сама по себе современная цивилизация в смысле урбаниза­ции привела к отчуждению людей от их собственного телесно­го ритма. Между тем периодом, когда наши бродячие предки могли без труда отличить ядовитую ягоду от целебного корня, и сегодняшним днем, когда мы, кажется, знаем уже достаточ­но, чтобы подобрать подходящую диету для младенца, — меж­ду двумя этими периодами люди неуклюже, испытующе пыта­лись наложить созданный человеком образ жизни на организм, который может выдумывать подобные пути, отличные от есте­ственного образа жизни, но не обладает автоматической спо­собностью приспосабливаться к ним. Между первой кроватью, сделанной из сухой травы, первым валуном, послужившим ос­новой стены, загораживающей от ветра, или первой ветвью, из которой было изготовлено орудие труда, — возможно, между первой женщиной, которая сама пришла и легла спокойно, а не будучи охваченной желанием, рядом с избранным мужчи­ной, между первым мужчиной, который начал регулярно де­литься с нею добычей, с одной стороны, и наиболее современ­ными достижениями устройствами атомного века — радионя­ней, гомогенизированным молоком, обогащенным витами­ном D, или трансплантацией части глаза от мертвеца к живо­му, человечество путешествовало по одному и тому же пути, и этот путь не был естественным. Было бы сентиментальной чу­шью рассуждать об «естественном» поведении эскимоса, сидя­щего на корточках в меховой одежде, заботливо расшитой его женой, обутый в ботинки, кожу для которых жена любовно из­жевала, — сидит он и удерживает в руках, обтянутых рукавица­ми, хитроумно изготовленный гарпун, и выжидает появления тюленя. И так же смешно и нелепо было бы называть «неесте­ственным» поведение современного человека, обутого в ботин­ки фабричного производства, которые жена любовно купила ему на распродаже, одетого в фабричный костюм из фабрич­ной ткани, сделанной из импортированной из Австралии шер­сти, когда он работает на конвейере, обслуживая машину для закатывания консервов. Все это подобно ссорам между специ­алистами по питанию, теми, кто против обогащения хлеба ви­таминами, потому что это неестественный способ обращения с естественным хлебом, выращенным не из дикорастущей пше­ницы, с использованием искусственных орудий труда, смолот на современной мельнице и испечен в печи, сложенной рука­ми людей. Наша проблема не в том, чтобы быть естественны­ми, что могло бы означать, по сути, срывание с себя последних клочков цивилизации, отказа от речи и возвращения к жизни животных. Наша проблема не в том, чтобы быть более или ме­нее естественными и усвоить какие-то просторечные выраже­ния, деревенские жесты или отправляться на охоту с надувным матрасом, есть хлеб из муки грубого помола или из цельного зерна, как будто бы это могло удержать нас от ужасного искус­ственн
ого состояния. Наша проблема в том, чтобы развить и разработать новый способ эволюции, ту драгоценную систему выдумок и усвоенных социальных практик, которая и отлича­ет человека от других живых существ. Нам не нужен «более ес­тественный» хлеб, сделанный из зерна, хотя бы немного более похожего на пищу диких животных, хотя и «испорченный» за несколько сотен лет культивации и повышения питательнос­ти, нам нужен хлеб, сочетающий в себе больше неестественно­сти, больше, а не меньше результатов научных исследований, новых достижений, новых знаний.

Наши характерные человеческие качества зависят от нашей относительной бесплодности, от долгого периода развития че­ловеческого плода и от той зависимости младенца, которая де­лает возможным рождение всего лишь нескольких детей, ко­торых можно воспитывать долго и с любовью. Наша человеч­ность зависит от теплого отклика и мужчин, и женщин, откли­ка» тесно не привязанного к репродуктивным циклам женщи­ны. Но для того чтобы развить и привести к зрелости этот по­тенциал брачных отношений, для того, чтобы прийти к равно­весию между усвоенным желанием иметь детей и финансовой возможностью осуществить это, чтобы нам не нужны были гру­бые и бесчеловечные меры для уравновешивания этого числа, чтобы никакая часть популяции не воспитывалась как психо­логически бесплодная, чтобы никакие жизни не начинались для того, чтобы быть выброшенными под ноги слепых богов, нам необходимо больше знаний и гораздо более тщательно разра­ботанная модель человеческих взаимоотношений, чем та, ко­торую мы сейчас имеем.