Отцы, матери и просыпающиеся импульсы

В каждом обществе растущий ребенок сталкивает­ся не только с переменами в собственных чувствах о себе и окружающих его людях, но также и с отношением к нему са­мому, а особенно — родителей. При достижении детьми воз­раста пяти-шести лет их внимание к своему полу и полу взрос­лых заметно усиливается. Например, дети могут начать про­тивиться, когда кто-нибудь пытается дотронуться до их гени­талий, хотят носить одежду, особенно девочки. Меняется и отношение к ним взрослых. Тот факт, что во всех описывае­мых обществах девочки первыми начинают прикрывать свое тело одеждой, говорит опять-таки прежде всего о том, что они ждут, когда станут женщинами, а для мальчиков осознание своей маскулинности еще впереди. Девочки четырех-пяти лет выглядят в представлении мальчиков более старшего возрас­та и взрослых мужчин вполне женственными и привлекатель­ными, поэтому их привлекательность, так же как и у старших сестер и матерей, следует скрывать и охранять от мужского взгляда. Чем полнее признаются женские качества (как их присутствие, а не как отсутствие мужских), тем настойчивее девочек учат их охранять. Маленькая девочка, миленькая и очаровательная, может представлять сильное искушение для взрослого мужчины, поэтому общество изобретает различные способы как защитить, ограничить и научить ее не выставлять напоказ признаки своего пола, пока она еще не набралась ума их умерять. Напротив, как бы мать ни подчеркивала у малень­кого сына мужские качества, что вызывает в ней самой ско­рее прилив материнских чувств, чем желания, у самого маль­чика уже воспитаны сильные защитные барьеры против ма­теринской привлекательности.

Инцест матери с сыном — редчайшая форма инцеста в мире. Чтобы сделать действительно привлекательными связи между пожилыми женщинами и юношами, годящимися им в сыно­вья, требуются достаточно сложные ухищрения. Вне всякого сомнения, основа большей привлекательности молодых жен­щин для мужчин старше их возрастом и более старших мужчин для молоденьких девушек закладывается в раннем детстве.

При воспитании мальчика акцент делается на другом. До­статочно только глянуть, как маленький мальчик стороной об­ходит группу мужчин на Бали, которые иначе могли бы потя­нуть его за пенис, если бы он прошел рядом, или как яростно сопротивляется ритуальному избиению сестрой отца малень­кий ятмул, чтобы понять: сексуально окрашенные взаимоот­ношения пугают их, заставляют отступать к воспоминаниям глубокого детства о пассивной рецептивное™, когда материн­ская грудь питала их. Каждый контакт вызывает страх — либо потерять пенис, либо никогда не обрести мужские способно­сти, либо снова стать пассивным зависимым младенцем у ма­теринской груди. Когда страх формирования пассивности как черты характера довлеет над сознанием взрослых (т. е. когда в обществе признается гомосексуализм, — в качестве положи­тельной или неодобряемой практики, без разницы), ситуация усугубляется. Родители начинают придираться к ребенку, вся­чески испытывать его или сетовать на мягкость его характера. Почему, к примеру, восьмилетний балиец Джелис просидел весь день с женщинами и девочками, ластясь там ко всем, вместо того, чтобы выгнать волов в поле? Возможно, его ро­дители-крестьяне, живущие в деревне Баджоинг Геде, никог­да не видали ни одного трансвестита-гомосексуала в глаза (их называют на Бали бантджи/ но они встревожены. Жизнь на Бали воспринимается как уже отснятая пленка, которую ос­талось только проявить, поэтому, проявив удивительную ро­дительскую предприимчивость и чувство ответственности, они решили, что пассивность Джелиса как-то связана с тем, что он обожает набивать рот сладостями, и убедили торговца передвинуть свою лавку, которая находилась прямо напротив их дома, подальше. Если мальчик будет слишком мягок и по­датлив — ему не стать мужчиной. Индейцы прерий, которые превыше всего ценят храбрость в бою, следили за соответстви­ем поведения маленьких мальчиков своим представлениям столь пристально, что буквально заставили многих сдаться и надеть женское платье.

За исключением редких случаев анатомического герма­фродитизма есть все основания полагать, что гомосексуализм возникает из сочетания ожиданий и страхов взрослых с тая­щимися в поведении детей особенностями, которые никогда бы не проявились в полной мере, если бы общество их не при­знало или если бы оно не допускало комплементарной пози­ции — как у ятмулов. Причем озабоченность тем, что мальчи­ки не смогут вырасти настоящими мужчинами, гораздо шире распространена, чем сомнения в способности девочек стать женщинами, а среди семи культур Океании последней трево­ги не отмечается вовсе. Если рассматривать женщину как мать, а не возможного конкурента в какой-то области деятельнос­ти или потенциально строптивую жену, доля мальчишечьих черт у маленькой девочки может быть способом защиты от мужских посягательств, пока она не повзрослеет. Некоторые племена американских индейцев опасались проявления муж­ского типа поведения у женщин, и им пришлось за это попла­титься: в одиночку девушка-омаха является безвольной жерт­вой. Чтобы компенсировать излишнюю податливость ее ха­рактера, родителям приходилось повсюду ее сопровождать, а мужчины норовили воспользоваться чрезмерной податливо­стью, поэтому нередки были групповые изнасилования не очень разборчивых женщин.

К тому времени, когда мальчики и девочки достигают воз­раста первых экспериментов с просыпающимися сексуаль­ными импульсами, наступает кризис в их отношениях со взрослыми, который в психоаналитической теории был на­зван Эдиповой ситуацией (по имени царя из древнегречес­кой мифологии, который убил своего отца и женился на ма­тери). В самом общем виде в этот период развития дети, силь­но все переживающие и способные ощущать удовольствие, но еще недостаточно зрелые, чтобы наладить истинно семей­ные взаимоотношения, должны прийти к определенному согласию с родителями и одновременно разобраться в сумя­тице своих чувств. Юноша должен умерить свою страстную привязанность к матери и отказаться от соперничества с от­цом, девушка — от соперничества с матерью и отчасти при­вязанности к отцу. Они должны принять родителей своего пола в качестве своей модели социального полового поведе­ния, а также осознать, что пока необходимо отложить полу­чение сексуального удовлетворения и что родители в первую очередь пара друг с другом, а не с детьми. Взрослому зачас­тую трудно признать, что и ему были присущи черты Эдипо­ва комплекса, выявляемые в остаточном виде при анализе снов или методом свободных ассоциаций. Сам термин «Эди­пов комплекс» несет в себе отрицательный подтекст, так как получил свое название от неудачника Эдипа, которому не удалось разрешить объективный конфликт, а не от других, порой рискованных путей его разрешения, применявшихся различными культурами[8].

Во всех известных обществах у мальчиков отмечаются не­которые проявления того, что психоаналитики называют ла­тентным периодом, или периодом ожидания, — когда откры­тый интерес к сексуальной сфере внешне исчезает, мальчики живут в собственном мире, безразличные или даже враждеб­ные по отношению к девушкам, занятые физическими упраж­нениями и соперничеством друг с другом. Они уже переросли жадно принимаемые детские чувства, но к более утонченным взрослым удовольствиям еще не готовы. Существует ли некий внутренний психологический механизм, переводящий мальчи­ка в латентный период, нам не известно, но в пять-шесть лет перед ребенком совершенно определенно встает задача: как ему в ближайшие семь-восемь лет строить свои отношения со взрос­лыми и как быть со своим телом. Задача усложняется в том слу­чае, когда ребенок растет в маленькой семье, где единственной женщиной является мать, любовно и бережно вскармливавшая сына, и его зависимость от нее, а единственным мужчиной — отец, который, хотя и доброжелательный, но все же соперник в любви к матери. Затем наступает некий момент, когда либо ребенка посылают учиться в частную школу, как в состоятель­ной английской семье, либо рождается второй ребенок, либо у ребенка начинается смена зубов, — с этого момента он пере­стает быть малышом под полной женской опекой. Чем силь­нее взрослые подчеркивают женские или мужские качества, тем острее маленькие мальчики будут ощущать давление ситуации, соперничество со стороны отца, потенциальный половой кон­траст с матерью. И чем сильнее мать будет ощущать себя жен­щиной в общении с мужчинами, тем легче ей будет отдалить сына от себя. Все складывается по-иному, если акцентируется феминность женщины и маскулинность мужчины. Тогда мать, наоборот, может цепляться за растущего сына, а его мужские качества будут в большей степени развиваться в противостоя­нии ее материнским чувствам, чем в соперничестве с отцом. Когда мужчины жестоки и грубы, а их отцовские чувства раз­виты слабо, и даже в малютках мужского пола они видят расту­щих соперников, такие отцы, чтобы загасить боязнь соперни­чества, будут подсознательно подстегивать развитие у сына са­мостоятельности, чтобы он поскорее покинул дом: «Ступай прочь от своей матери», — как бы говорят его действия. Так, для обоих родителей-мундугуморов, крайне озабоченных сво­ими женскими и мужскими сексуальными качествами, даже еще не родившийся младенец уже представляет собой угрозу и потенциального соперника, поэтому они не видят никаких при­влекательных качеств в роли родителей. Дородовые табу, кото­рые в других обществах защищают ребенка, у мундугуморов оберегают родителя: если муж вступит в половые сношения с беременной женой, то покроется чирьями или зачнет еще од­ного ребенка и получит двойню, что считается в племени пол­ной катастрофой. Но у арапешей, для которых родительская роль значительно важнее сексуальной, половые сношения про­должаются достаточно долго во время беременности, потому что считается, что ребенок складывается по частичкам, и толь­ко тогда, когда этот процесс, по их представлениям, заверша­ется, муж перестает спать с женой, оберегая желанного ребен­ка. Таким образом формирование Эдиповой ситуации ощуща­ется еще задолго до рождения ребенка, и можно уже понять, каким образом в дальнейшем будет решаться ситуация сопер­ничества между сыном и отцом или матерью и дочерью.

Кроме того, дети в возрасте пяти-шести лет находятся на стадии концентрации всего, что они до сих пор узнали, и при­способления этих знаний для вступления в более широкий круг общения. По-прежнему вблизи матери, у груди которой при­вязан другой малыш (если и не ее собственный, то соседский), ребенок этого возраста присматривает за младшими братиш­ками и сестренками, которые не научились еще как следует оправляться, одновременно пытаясь осознать принадлежность к своему полу, поэтому поведение, выбранное в этот период, окажет заметное воздействие на дальнейшую его жизнь. С мо­мента пробуждения первых половых импульсов до возможно­сти быть полноценным родителем должно пройти длительное время, поэтому такой переходный период совершенно законо­мерен. Вдобавок каждый взрослый в семье был когда-то ребен­ком, и опыт, полученный в это время, впоследствии войдет в навыки взрослого члена общества. В любом обществе те преж­девременные и бесполезные половые импульсы, которые бро­дят в теле пяти-шестилетних детей, хорошо знакомы родите­лям. При виде пятилетнего сына, красующегося с копьем или посылающего стрелы в цель, клянчащего у матери позволения прильнуть к ее груди и сурово прогоняемого прочь как уже слишком большого для такой привилегии, отец вспоминает себя в его возрасте, когда с ним поступали так же.

В однородных, медленно изменяющихся обществах такое пробуждение воспоминаний очень эффективно, потому что все взрослые, с которыми будет сталкиваться мальчик, пережива­ли сходные чувства, и будут служить средством воспроизведе­ния традиционного отношения. Мундугумора-отца в свое вре­мя его родители держали весьма жестко и строго, и лишь иног­да ему давали поблажку другие взрослые, мальчики-подрост­ки, дяди с материнской стороны или соседки. Он старается об­ходиться со своим сыном так же. Никакие временные послаб­ления не смогут переменить отношения ребенка к миру, от ко­торого он видел только враждебность и где даже мать давала ему грудь с большой неохотой и кормила не досыта. В пятилет­нем возрасте детей-мундугуморов уже отсылали в племя вре­менных союзников в качестве заложников. Находясь там и зная, что их запросто смогут лишить жизни, если военные планы переменятся, мальчики должны были научиться ненавидеть людей, среди которых им пришлось жить, выучить их язык и разведать все тропы, чтобы потом, когда они вырастут, а пле­мена из союзников превратятся во врагов, послужить в каче­стве ценных разведчиков. Способности выдержать такую про­верку не мешали никакая мягкость и снисходительность со сто­роны взрослых. Когда родился младший брат, мать могла сно­ва допустить старшего к груди, впервые без неохоты — ей нра­вилось наблюдать, как два маленьких мужчины борются за пра­во припасть к ей груди. В противоборстве с отцом мать на сто­роне сына: она старается сохранить дочь в семье, чтобы обме­нять ее потом на жену для сына, в то время как муж стремится обменять дочь на еще одну жену для себя. И наоборот, отец рев­ниво следит за дочерью и пользуется первой возможностью обменять ее на новую жену, пока сын еще слишком молод, что­бы противостоять ему всерьез. Интересы совершенно явно про­тивопоставлены, Эдипова ситуация разрешается противобор­ством всех мужчин без исключения. Мундугумор вырастает в суровых условиях, но умеет и радоваться такой жизни: при вос­поминании, как его зубы вгрызались в плоть врага, он широко улыбается. По легенде мундугуморов, смерть явилась в мир тог­да, когда люди разучились останавливать кровь и раны стали смертельными. Мундугуморы настолько враждебны по отно­шению ко всем мужчинам и ненасытно-жадны по отношению к женщинам, что в современном обществе это сочетание по­ставило бы их в весьма сложное положение либо привело к уча­стию в тайной и, скорее всего, преступной деятельности, но никакому перевоспитанию, религиозному обращению или пси­хоанализу они не поддавались. В самом же племени этот тип отношений передавался неизменным, и, пережив горячие оби­ды детства, каждый отец воспитывает сына таким образом, что­бы он встречал все тяготы жизни яростным смехом.

Итак, в примитивном обществе мы изучаем отцовскую роль не по воспоминаниям отдельных личностей, чье душевное со­стояние подверглось значительному расстройству, приведше­му их в кабинет психиатра или социального работника, а по наблюдениям за живым взаимодействием между людьми, ког­да отец гладит по головке или отталкивает ребенка от себя, одоб­ряет или дразнит, а тот на это реагирует. Попутно мы анализи­руем запреты, влияющие на взаимодействие между родителя­ми и детьми. И обнаруживаем, что роли отца, матери, жены в значительной мере стилизованы, отчего каждый человек, ока­завшийся в этой роли, знает, чего от него ждут, вне зависимос­ти от того, молод ли и силен отец, стар и слаб, или же стар и силен, а мать может накормить семерых своим молоком или способна дать ребенку всего несколько капель и вынуждена зависеть от помощи других женщин, чтобы выкормить его. Поэтому можно достаточно подробно описать пути разреше­ния Эдиповой ситуации в той или иной культуре. В нашем об­ществе приходится нередко слышать: «Если бы отец был дру­гим человеком, то у него не развились бы такие проблемы». Но, видимо, точнее было бы сказать: «Если бы он родился в обще­стве с другим типом отцовской роли…»

Там, где эта роль предполагает большие силу и достоинство, слабый отец ставит под угрозу развитие сына, обеспечивая его меньшим количеством возможностей для самоутверждения по сравнению с соседями. Но в тех обществах, где приветствуется легкий, дружеский стиль отцовства, когда отец — союзник ре­бенка, там сильный, замкнутый и властный отец являет собой угрозу. Даже в нашем, весьма пестром обществе, где каждая се­мья воспитывает детей по-своему и, как правило, никто не зна­ет, какие методы применяют за закрытыми на автоматический американский замок дверями, тем не менее существует общее представление о некоем должном поведении, которому при­нято следовать, пусть и не всегда точно и прямо.

Культуры заметно отличаются по степени свободы сексуаль­ного опыта у детей и подростков до брака, а также по тому, на кого возлагается ответственность за соблюдение сдержаннос­ти. На Самоа поощряется формирование типа личности, для которой секс будет приносить радость личности, весьма уме­лой в этой области, но не до такой степени, чтобы представ­лять собой опасность для окружающих и для общественного порядка в целом. Самоанцы сквозь пальцы смотрят на легкие любовные приключения, но решительно против союзов страс­ти и не предоставляют места в обществе тем, кто станет упор­ствовать в связи с женщиной или мужчиной в ущерб другому, более приемлемому по социальному статусу союзу. Требование уступчивости ухаживаниям многих претендентов на руку и од­новременно предоставления свидетельств девственности при вступлении в брак несовместимы по существу, разрешением этого противоречия послужило возложение бремени девствен­ности не на всех девушек деревни, а на таупоу — ритуальную «принцессу». Ее скорее стерегли, чем освобождали от искуше­ния. Кроме того, доказательство девственности всегда можно было сфальсифицировать. Таупоу, не успевшая предупредить своих опекунш-дуэний о том, что она, собственно, не таупоу и опозорившая таким образом в ночь свадьбы всю деревню, рис­ковала быть забитой насмерть, причем не за свою моральную неустойчивость, а за неспособность запастись куриной кровью на этот случай.

Брачные союзы заключались между семьями с некоторым вниманием к пожеланиям молодых, которые жили достаточно продолжительное время с подходящими партнерами и береме­нели от них, что считалось хорошей подготовкой к брачным отношениям, а с теми, кто не особенно подходил — «встреча­лись под пальмами» раз или два. Добрачные и послебрачные сексуальные связи носили легкий, ни к чему не обязывающий характер, чтобы не нарушать надежности половых отношений между мужем и женой, настолько прочных, что самоанцы де­монстрируют одни из наивысших показателей прироста насе­ления в современном мире.

При исследовании причин, отчего эти вполне откровенно сексуальные отношения не угрожают социальному порядку, ос­нованному на стабильности брака, и не нарушают его, мы обна­руживаем, что взаимоотношения ребенка и родителя довольно рано рассредоточиваются среди большой группы людей. Мать — самоанка сама выкармливает ребенка грудью, кормит щедро, досыта, но если у нее недостаточно молока, ребенка выкармли­вает специально подобранная кормилица; в процессе вскармли­вания устанавливается легкая, но весьма специфическая телес­ная связь. Помимо этого ребенка кормят, утешают и носят с со­бой попеременно все женщины того дома, где он растет, а потом он «ездит» по деревне на детях-няньках, которые повсюду ходят с малышами, посадив их себе на бедро. Когда ребенок голоден — его кормят, когда устает — его носят, хочет спать — укладывают. Если же он нарушит вдруг ревом чинные переговоры старших, наложит кучу в доме или устроит истерику, наказывают не ма­лыша, а девочку-няньку, чьей обязанностью было предотвратить подобные неприятности и оттащить его подальше, чтобы не слышно было рева. А пока он слишком мал, чтобы понимать, как следует себя вести, со временем же, постепенно у него разо­вьется чувство приличия — мафауфау. Общество взрослых охра­няется от их неумелости, а им самим не приходится бояться, что неумением контролировать кишечник, громкими воплями или настойчивыми требованиями они нарушат ход вещей. Когда же они чуть подрастут, дети постарше или взрослые могут тратить значительное время, убеждая их делать то, что они и без того де­лают. Помню, меня выводила из себя привычка десятилетних повторять без конца четырехлетним, а двадцатилетних — деся­тилетним «Соия! Соия! Соия!», т. е. «Сидите тихо! Сидите тихо! Сидите тихо!», хотя те и без того сидели как мышки, скромно скрестив перед собой ноги и уважительно глядя на старших. Соб­ственно, дети получают слишком много категоричныхных зап­ретов, отчего ребенок как будто болтается внутри некоей струк­туры на вырост. Его почти никогда не просят сделать что-либо, требующее напряжения, слишком трудное, для чего потребова­лось бы долго сидеть, скрестив ноги и руки и не моргнув глазом. Ему даже редко доверяют делать то, что он может делать хоро­шо, будто предоставляя ему свободное пространство не из сооб­ражения большей безопасности, а чтобы стимулировать дальней­шее развитие. Все взрослые перенимают часть благородной ма­неры поведения главы семейства, в чьем присутствии положено принимать пищу в очень официальной манере, нельзя чесаться, щекотать друг друга, хихикать или сидеть развалясь. Но вне формального круга общения, вне дома и семьи, и даже в самом доме, когда там не происходит ничего официально-значимого, можно и перекусывать в промежутках между основными при­емами пищи, даже жадно и неаккуратно засовывать в рот пищу, чесаться, хихикать и сидеть развалясь сколько угодно. Но по­степенно устанавливаются различные типы общения.

Формальная манера общения между родителями и детьми остается, в определенной мере, на всю жизнь; родители никогда не обсуждают с детьми вопросы сексуальной сферы, хотя могут совместно наблюдать весьма откровенные танцы. Формальность, тем самым, связана с пространственным нахождением, причем ребенок достаточно долгое время не несет ответственности за выполнение приличий. Родители его не отчитывают, ребенок не должен чрезмерно напрягаться и сдерживаться, стоит ему выка­зать признаки беспокойства — нянька просто отводит его подаль­ше, чтобы не оскорблять ушей взрослых его ревом. Ребенок уз­нает: «У тебя есть тело, которое повинуется разным побуждени­ям и может сделать неприличные вещи, но это просто оттого, что ты еще слишком мал. Никто на тебя не будет сердиться за это, но твоей маленькой няньке не поздоровится, если она по­зволит тебе, невинному, сделать что-то не так». Незрелость дет­ских эмоций подкрепляется общим настроем системы отноше­ния к детям, где это рассматривается как естественное и жела­тельное состояние. Движение по направлению к взрослению происходит в таком замедленном темпе, что стремления соскользнуть назад, в приятную безответственность, не развито. Едва самоанский ребенок научится сидеть тихо и ему разрешат мирно заниматься чем-то там, где ему хочется, он практически не испытывает больше искушения превратиться в вопящую и брыкающуюся угрозу торжественному достоинству новой роли.

В пяти-шестилетнем возрасте дети переходят в другую кате­горию, и их перестают оберегать от возможных последствий не­разумности желаний и неконтролируемости импульсов, которы­ми они могут нарушить достойное течение жизни. Девочки сами становятся няньками, к которым переходит обязанность удалять кричащих малышей за пределы слышимости. Маленькие маль­чики начинают хвостиком следовать везде за старшими мальчи­ками, учась рыбачить, плавать, управлять каноэ, лазать по дере­вьям и обретают прочие мелкие навыки, которые положено иметь мужчине. Внимание девочек сосредоточено на роли по­мощниц по дому и пригляде за малышами, которых считают уп­рямыми и в силу этого в большей степени обузой, чем подопеч­ными. Мальчики же выступают прилежными учениками на са­мой нижней ступеньке лестницы навыков и умений, всячески стремясь быть принятыми в круг старших мальчиков. Разреше­ние везде их сопровождать выступает эффективным стимулом улучшения поведения, и совершается удивительное преображе­ние требовательных тиранов, склонных к вспышкам неукроти­мого и неконтролируемого гнева, в рассудительных маленьких девочек-нянек и сдержанных маленьких мальчиков-водоносов и собирателей наживки для рыбной ловли.

Разделение на группы мальчиков и девочек в этом возрасте довольно резкое и подкрепляется самым сильным табу в самоан­ском обществе — на отношения между братьями и сестрами. При­чем табу затрагивает не только родных сестер, но и двоюродных, что включает всех девочек в доме. Братья и сестры не должны бол­тать и разговаривать друг с другом, ходить вместе или дотраги­ваться друг до друга, не должны также участвовать в одной и той же досуговой группе. Так как от одной четверти до трети всех де­вочек деревни попадают в категорию «сестер», это практически разделяет группы старших детей, когда они собираются набедо­курить или как-нибудь развлечься, на однополые. Это также раз­рывает связь между девочкой-нянькой и ее мальчиком-подопеч­ным. Женщины же любовно пользуются прозвищем «Теи», озна­чающим младшего брата или сестру. Ограничение общения меж­ду братом и сестрой означает и резкую перемену в поведении ма­лолеток мужского пола, которые от периода жадного, эмоциональ­но-раскрепощенного детства, когда стоило им шевельнуть паль­цем — и они могли заставить сестру едва старше себя выполнить свое желание, вступают в новый период самыми малозначимыми и неумелыми членами группы старших мальчиков. Время начала соблюдения табу остается на усмотрение самого мальчика: он дол­жен начать избегать старшую родную или двоюродную сестру, мо­лодую тетю, совсем недавно заботливо ухаживавших за ним, «когда почувствует смущение или стыд». Никто его не торопит: наблю­дая за окружающими, по их замечаниям, по их виду и взглядам, которые они бросают на него, мальчик начинает осознавать, что приближается к возрасту, когда по собственной воле ставит барь­ер между собой и импульсивностью детства, тем самым деклари­руя начало следования табу. На протяжении всего периода дет­ства и раннего юношества мальчики и девочки проводят время в двух раздельных группах, причем это разделение поддерживается проявлением ритуальной враждебности, иногда на уровне словес­ной перепалки, иногда — метания друг в друга легких предметов. Позднее, когда они почувствуют себя готовыми, юноши, у кото­рых уже был сексуальный опыт с девушками старше них, выбира­ют из группы младших девушек себе партнершу. Считается, что в каждой паре один из партнеров должен обладать большим опы­том. Я только раз наблюдала на Самоа серьезное несоответствие, когда первый сексуальный опыт травмировал партнеров — неук­люжи были оба, и девушка, и юноша.

Сексуальное соответствие взрослых друг другу на Самоа — одно из самых гладких в мире. Страсть и ответственность на­столько слиты, что детей любят, растят и воспитывают в боль­ших семьях, которые намного стабильнее и лучше защищают детей, чем основанные лишь на весьма тонкой личной связи двух родителей. У взрослых формируется довольно устойчивый тип характера, позволяющий им переносить значительное дав­ление внешнего мира, сохраняя спокойствие и уверенность. Цена, которую платит общество за эту ровную, щедро достав­ляющую удовольствие систему, за стабильность, — отсутствие возможности применить особые дарования, особую сообрази­тельность, проявить интенсивность переживаний. На Самоа трудно себя проявить мужчинам и женщинам глубоко чувству­ющими, страстными натурами, способным на сложное эстети­ческое переживание, ревностное религиозное служение. Ис­ключение всех этих интенсивных переживаний, гарантирую­щее сохранение долго складывавшегося чувства уверенности в себе, имело в качестве побочного эффекта распространенность сплетен, оговоров и политических интриг на местном уровне, но весьма хитрых и запутанных. Выпадают из самоанского об­щества одаренные люди, чьи интенсивные переживания мог­ли бы помочь справиться с Эдиповой ситуацией с родителями в качестве главных актеров. Только вот в самоанском обществе нет драмы, в которой они бы стали играть. Отец слишком за­нят поддержанием неспешно развивающихся отношений всей социальной группы, его эмоции распространяются на всех чле­нов большой семьи, чтобы ощущать настоятельную потреб­ность в матери своего крохотного сына как какую бы то ни было проблему. Это его просто не интересует. Собственная сексуаль­ность его не пугает, не заботит его и то, может ли он полностью удовлетворить в этом плане свою жену, и в жене он не замечает признаков чрезмерной требовательности или потери эмоцио­нальной устойчивости, поэтому в душе у него не возникает тре­воги и никаких защитных по происхождению импульсов, ко­торые могли бы его заставить встать в позицию вызова или за­щиты по отношению к маленькому сыну. Сходным образом и матерям нет никакой необходимости искать удовлетворения требований, проистекавших бы от неудачной сексуальной жиз­ни с мужьями, в воображаемой связи с сыновьями, которые могли бы когда-нибудь их удовлетворить. Самоанская культу­ра демонстрирует, пожалуй, ярче, чем все прочие известные общества, что трагизм или мягкость решения Эдиповой ситуа­ции зависят от взаимоотношений между родителями и детьми, а не от сплетения биологических импульсов ребенка.

Если сопоставить общества самоанцев и мундугуморов, то мы увидим, что они оба готовят детей к взрослой жизни, но если в первом напряжение между родителями и детьми специально понижается, то во втором — половая специфичность и враждеб­ность между родителями и детьми преувеличиваются. Дети ста­новятся жизнеспособными взрослыми и тут и там. Но сами эти общества обладают различной степенью жизнеспособности.

Самоанцы лучше многих других племен приспособились к воздействию западной цивилизации. Из европейских товаров они взяли ткань, ножи, лампы и керосин, мыло, крахмал, швей­ные машинки, бумагу, ручки и чернила, но по-прежнему ходят босиком, одеты в прохладные короткие саронги, а дома пост­роены из местных материалов и скреплены веревками из коко­сового волокна. Ураганами срывает металлическую крышу с домов белых людей, листами жести время от времени кого-то убивает, стены домов рушатся. А самоанский дом изящно скла­дывается с приходом урагана, потом его можно отстроить из тех же шестов. Местные жители приняли протестантизм, но переформулировали некоторые из его самых строгих постула­тов. Самоанский проповедник спрашивает: «К чему так горько каяться, когда Бог всегда готов вас простить?» Ни обучение гра­моте, ни христианские миссии, ни современная техника не на­рушили ровного хода событий и той гибкости, с которой эта группа людей, чья культура основана на довольно разбросан­ных, но теплых человеческих взаимоотношениях, приспособи­лась к изменившимся обстоятельствам. Мундугуморы всегда находятся на грани воспроизводства, перед опасностью разде­ления на слишком мелкие группы, что может привести к ис­чезновению культуры, пренебрежения слишком большим ко­личеством ритуалов, отчего сами эти ритуалы могут забыться и тоже исчезнуть. Разрешение Эдипова конфликта путем проти­воборства каждого мужчины со всеми прочими может удовлет­ворять на индивидуальном, личностном уровне. Мундугумор враждебен по отношению ко всему остальному миру, но смеет­ся над всеми горестями и напастями. Но на уровне общества в целом и его способности противостоять чрезвычайным обсто­ятельствам и переменам, а также объединяться в более круп­ные социальные единицы, различие между двумя рассматри­ваемыми обществами становятся разительными.

Общество мундгуморов восприняло новые события на гра­ни трагедии. Люди скорее боролись, чем стремились приспо­собиться. Мужчина, который в пять лет взбунтовался против отца и ушел из дома, в шесть был отдан заложником в другое племя, в пятнадцать женился (причем ему пришлось защищать жену от притязаний нескольких взрослых мужчин), не особен­но легко сдается даже перед силами природы. По словам мунд­гуморов, они ненавидят воду и страшатся ее, не очень умело управляются с каноэ до сих пор[9], несмотря на то, что река, воз­ле которой они живут, сменила русло, разделив племя на две части. Они не смогли приспособить методы воспитания к су — шествованию на берегах быстротекущей реки, поэтому жизнь в деревне была осложнена утомительными попытками отогнать детей от воды, вместо того, чтобы научить их в нее не падать. Время от времени кто-то не мог устоять перед искушением и сталкивал чужого ребенка или слабоумного старика в воду, где те тонули. Необходимость стеречь детей от опасности свалить­ся в воду объясняли вовсе не интересами детей, а неудобством далеко ходить за водой, потому что после того, как кто-то то­нул, воду из-за табу нельзя было пить несколько дней. По сло­вам мундугуморов, когда вода отделила их от других членов племени, они стали их гораздо реже видеть; а теперь у некото­рых даже возникло предположение — возможно, не будет ни­чего страшного, если съесть кого-то из родственного по языку племени. Мундугуморов можно рассматривать как людей, чье приспособление к окружающей среде было на грани возмож­ного для отдельных личностей, но на уровне сообщества в це­лом они нуждались в слишком благоприятных обстоятельствах для выживания. Пока мундугуморы могли охотиться на своих значительно менее агрессивных соседей, которые вдобавок де­лали для них большинство предметов, а пищу, которой было много, в основном собирали женщины, гасившие свои агрес­сивные импульсы во время рыбалки и питаясь лучше мужчин либо соревнуясь с другими женами в приготовлении для обще­го мужа более вкусных блюд, общество существовало на снос­ном уровне. Появившиеся в этих краях европейцы вначале пытались подчинить мундугуморов карательными экспедици­ями. Но при виде горящих деревень и членов своего племени, застреленных карательным отрядом, те только хохотали в от­вет. Именно так Pi Должны были умирать мужчины. Только когда старейшин — привыкших к повиновению окружающих муж­чин с большим количеством жен, — бросили в тюрьму, они под­чинились правительству, не сумев вынести вынужденного без­действия и яростной ревности при мысли, что пока их держат в тюрьме, кто-то забавляется с их женами.

Разрешение Эдиповой ситуации в варианте арапешей столь же специфично и зависит от благоприятности окружающей ситуации. Однако, если мундугуморы подчеркивают яростную связь разнополых родителей и детей, подстегивающую ревность между всеми мужчинами и большинством женщин, арапеши, напротив, притупляют любой интерес к разнополым пристра­стиям между родителями и детьми. Считается хорошо, если дети в семье разного пола, родители относятся к дочерям и сыновь­ям практически одинаково. Если ребенок обладает выдающейся по сравнению с другими интенсивностью переживаний, он может попытаться установить более тесные отношения с роди­телем противоположного пола, но какая бы то ни было ситуа­ция может развиться только в случае встречной не менее ин­тенсивной реакции. Как мальчики, так и девочки вовлечены в занятия семей, связанных родственными отношениями, когда каждая семья делит силы между выращиванием продуктов для еды, кормлении поросят и детей и взаимопомощью. У детей пяти-шести лет порой случаются вспышки ярости, когда их недостаточно кормят, но взрослые стараются их скорее успо­коить, как-то ублажить, чем оборвать или наказать. Сходные приступы ярости от невозможности удовлетворить завышен­ные требования случаются и в более старшем возрасте, что со­ставляет определенную опасность для общества в целом. К при­меру, не получивший во время праздничного пира отклика на свою просьбу помочь в чем-то или дать взаймы еды может ук­расть «грязь» (волосы, обрезки ногтей и т. п.) обидчика и отнес­ти их колдуну. Ребенок понимает, что его истерики неперено­симы для взрослых и мешают нормальному ходу вещей. Став взрослым, он присоединится к тем, кто наказывает провокато­ра, а не того, кто агрессивно отвечает на провокацию. Когда основные личные взаимоотношения вращаются вокруг пищи, а люди меняются ролями — то их кормят, то они кормят, раз­личие между материнской и отцовской ролями весьма невели­ка: оба родителя мягко обращаются с детьми, оба их любят, оба порой впадают в необъяснимо-дурное настроение. Некоторую тревогу у арапешей вызывает подростковый возраст, а не пове­дение детей пяти-шести лет, — считается, что те еще слишком малы и слабы, чтобы приносить какой-то вред.

Весьма характерно, что латентного периода у арапешей не существует. Маленьких мальчиков не прогоняют из дому, где мать не проявляет ни повышенной требовательности, ни чрез­мерного поощрения их маскулинности, а отец не пытается от­носиться к ним ни как к потенциальным соперникам, ни как к потенциальным жертвам. Поэтому дети по одному — по двое ходят то за старшими мальчиками, то за мужчинами, то за жен­щинами, — за кем придется. Только с приближением полового созревания они начинают собираться однополыми группками, когда девочки учат ритуалы, связанные с менструальной хижи­ной, и шепчутся о том, как растут у них груди, а мальчики серь­езно обсуждают, какие виды пищи теперь нельзя есть, чтобы у них правильно росли гениталии. Табу меняет свою ориентацию в этот период: если прежде родители сдерживали свою поло­вую жизнь для охраны детей, теперь подростки должны обере­гать родителей, особенно после завершения своего длительно­го процесса женитьбы и не давать им пищи, приготовленной на очаге, возле которого они с юной женой совокуплялись. В обществе арапешей, где мужчин заботит в первую очередь не соперничество друг с другом из-за внимания женщин, а необ­ходимость совместно кормить людей всех возрастов и обоего пола, внимание в области половой жизни смещается со специ­фичности Эдипова комплекса на внутреннюю борьбу, которую каждый человек должен вести со своими внутренними импуль­сами, если он или она не хотят стать бесплодными и желают сохранить энергию, чтобы вырастить новых людей. Родители выступают союзниками в борьбе, которую ведут их дети, не обременяя их тяжелыми запретами, не отталкивая их от себя, не подначивая их сильными аргументами, чтобы не стимули­ровать излишне внимание на половой сфере. Любая внутрен­няя борьба может быть трансформирована в деятельность ради детей, как, к примеру, братья по племени Вабе и Омбомб, дос­таточно неуправляемые сами по себе, личности с явно девиант — ным поведением, положили конец своим ссорам с женами, ре­шив помочь своим племянникам найти жен, а Вабе вдобавок решил усыновить ребенка[10] Итак, среди арапешей к шестилет­ним детям относятся мягко, безразличия пола, заботятся о том, чтобы их получше накормить и защитить, пока они не смогут сами обеспечить свое развитие — мальчик своей девочки-жены, которую он кормит, а девочка — своего тела, залога жизни ее будущих детей.

Эта система уязвима. В первую очередь она не застрахована от несчастных случаев и смерти. Арапеши — мягкий и трудо­любивый народ, они карабкаются вверх и вниз по крутым гор­ным тропам, чтобы помочь соседу и накормить друг друга, сдер­живают свои импульсы и сосредоточивают внимание не на себе, а на других людях. Такая система беззащитна перед «дурными происшествиями». Если все стремятся накормить детей, оче­видно, что должен иметься запас пищи. Но пищи иногда нет совсем. Почва здесь малоплодородная, система возделывания сельскохозяйственных культур — весьма несовершенна. Когда мужчина готов помогать жене расти и развиваться на протяже­нии многих лет, терпеливо ожидая, пока она не достигнет зре­лости, когда его и ее возможности дать жизнь новому поколе­нию не окрепнут, а она, в свою очередь, готова с благодарнос­тью принять этот долг ожидания и дар пищи из рук супруга, крайне несправедливо, если один из них умрет до срока и тем самым нарушит всю систему. Сама смерть для арапешей, за ис­ключением угасания очень старых членов племени или ребен­ка со врожденными дефектами, непонятна. В сочетании с не­пониманием феномена смерти склонность арапешей к прили­вам ярости (берущим свое начало в детстве, если те, кто гово­рил о своем желании их накормить, не давал пищи), делает их уязвимыми перед колдовством, а также перед муками внутрен­ней борьбы, начинающимися, когда сознанием овладевают подозрения кого-то в наведении порчи или других колдовских действиях. В Новой Гвинее, где пищи не так уж много, а голод и холод — привычные спутники, недостаточно, чтобы родите­ли сохраняли нежное и заботливое отношение к детям. Им очень трудно убедить детей, что бессильный гнев в их голосе при отказе малышам в пище, направлен вовсе не на них, а на голод, отсутствие пищи, потому что в сердитый голос вплета­ются нотки и их собственной детской ярости, когда их не мог­ли накормить. Внешний мир, коренастые колдуны соседнего племени со злобными лицами легко играют на таком детском вызове или необдуманном поведении глупых членов племени и тех, кто демонстрирует какие-либо отклонения и плохо при­способленных к жизни арапешей, отчего разлад усиливается. Если бы их земли были плодородны, а леса изобиловали ди­чью, они могли бы всегда накормить своих детей. Никто бы тогда не валялся на земле посреди деревни с залитым слезами личиком и не умолял, рыдая, дать ему кокоса, когда все остав­шиеся кокосовые орехи приберегались для скудной празднич­ной трапезы, с которой все родственники все равно уйдут го­лодными. Но, с другой стороны, если бы их земли были плодо­родны, а леса богаты, маловероятно, что они по-прежнему при­надлежали бы такому племени, как горные арапеши. Повсюду в Новой Гвинее плодородные долины, богатые рыбой реки, су­хие участки, где растут кокосовые пальмы, и сырые саговые болота, где растения произрастают без особого труда со сторо­ны людей, — все эти земли принадлежат более агрессивным племенам. Родительское поведение, позволяющее нехватке пищи наносить такой урон их тщательно возведенным укреп­лениям социальной защиты, делает арапешей непригодными для открытого соперничества с их более воинственными сосе­дями, которые обычно выбирают между двумя возможностя­ми: шантажировать их с помощью колдовства или нападать на них открыто. Обычно выбирается шантаж, в результате кото­рого горные арапеши соглашаются оказывать гостеприимство направляющимся в долгий путь на побережье жителям равнин, а сами продолжают жить в этом суровом к ним мире, под по­стоянной угрозой, что их род иссякнет, потому что детей, кото­рых с таким трудом удается выкормить, становится все меньше и меньше.

Еще одним решением Эдиповой ситуации является трехдет- ная система, когда каждый из детей обоего пола вначале явля­ется фаворитом, затем оттесняется следующим с этого приви­легированного места и наконец становится свидетелем того, как узурпатора вытесняют с захваченного места2. Система воспи­тания детей сосредоточивает внимание ребенка, который дол­жен таким образом выйти из Эдиповой систуации и занять ме­сто в зале ожидания мира детства, на драме, в которой действу­ющими лицами являются оба младших ребенка и оба родита — ля. У ятмулов и на Бали старший, третий от конца, ребенок ста­новится той сценой, где разыгрывается эта драма между миром родителей и миром его восприятия. Если мундугуморы и ара­пеши задают тон отношений между родителями и детьми еще до рождения ребенка, а период напряженности приходится у них на время отнятия от груди, когда рождается следующий, у балийцев и ятмулов отнятый от груди ребенок остается возле матери, в квартете из матери и троих малышей, а старший нян­чится с младшим.

Среди семерых описываемых нами культур можно найти и другие решения. Мальчиков могут отсылать в дом к родителям матери на весь период до инициации, когда, после нескольких лет свободного развития, когда им потакали вдали от суровых отцов, их вновь возвращают к реальности взрослой жизни, как у батонга. Ила же детская сексуальность может время от вре­мени использоваться взрослыми, как в племени каинганг в Бразилии. Но ни в одном из известных обществ не игнориро­вали этот самый примечательный аспект человеческой приро­ды — преждевременный расцвет сексуального влечения у де­тей, столь не подготовленных еще для продолжения рода3.

У каждого взрослого в памяти заложены воспоминания дет — сва, всегда готовые всплыть или даже высказаться, которые вместе с детскими импульсами создают динамику драмы, ко­торую должно проживать каждое поколение. Природа этой дра­мы различна для народов различных культур. В изменяющем­ся мире части системы рассогласуются: там, где детство долж­но было перерасти в подростковый период со свободным вы­ражением чувств, на него налагают ограничения, и наоборот, воспитанным в строгости детям предоставляют больше свобо­ды в юношестве. Чем сильнее смешиваются методы воспита­ния, тем меньше детям удается ощутить принятую в его куль­туре последовательность событий, предшествующих переходу во взрослое состояние. Задача взаимопроникновения культур в изменяющемся мире всегда осуществляется приспособлени­ем индивидуальных человеческих жизней к встречающимся трудностями. Способность закреплять такие приспособитель­ные моменты, наподобие фиксации в культуре традиционных блюд и манер приема пищи, входит в общую культуру челове­чества, это часть эволюционного механизма, обретенного че­ловеком благодаря уникальному устройству своего сознания. Если применять его без понимания сути — порой можно мето­дом проб и ошибок достичь высокого уровня развития циви­лизации, обладающей красотой и мощью, а можно завести ее в тупик, создать систему запретов, искажающую проявление даже разрешенных чувств и поступков. Но нам предстоит еще дока­зать, что мы способны развить такое понимание и, руковод­ствуясь представлением о свободном человечестве, сократить период растраты сил на века незнания, избежать цинизма и за­ложить основы новой невинности, не базирующейся на чело­веческих жертвах.