Наша сложная американская культура
Об американском народе практически невозможно писать об как о едином целом, стоит только взглянуть на широкие просторы Соединенных Штатов, на разнообразный ландшафт, сотни различных народных обычаев, которые хранятся «в карманах» южных гор, на голых утесах Новой Англии, в одиноких лачугах посреди равнин. Разве не непреодолимая пропасть легла между матерью-иммигранткой, нежно укладывающей ребенка в люльку, которую она привезла из Европы, и молодой матерью-американкой, озабоченной соблюдением расписания кормления и гигиены, которое требует, чтобы ребенок в «конвертике», предохраняющем от сосания пальца, кричал до полного изнеможения, потому что не настало время для следующего кормления, и сверхсовременной матерью, которая отбросила все эти расписания, и кормит своего младенца, когда его душа пожелает? Если верно то, что любая деталь мира, окружающая ребенка, чрезвычайно важна для формирования его половой роли в зрелом возрасте, являются ли эти детали перышками или цветком в волосах маленького мальчика, носовым украшением из бисера или пятнышком краски на лбу маленькой девочки, мягкостью куска вязаного полотнища на гладкой шкуре зародыша буйвола или шершавой поверхностью грубосплетенной корзины, — если это настолько важно, то тогда, действительно, как можно говорить об американских младенцах и о том, как они становятся мужчинами и женщинами, способными любить и рожать детей? Но если вы войдете в самый простой, ниже среднего, американский дом, в незапи — рающуюся хижину издольщика, где сосновые комли горят в очаге, в квартиру без мебели — только ковры, привезенные с
Ближнего Востока, даже в этих условиях, которые так сильно отличаются от двухэтажного беленького домика с зелеными ставнями, общепризнанного «американского дома», вы, скорее всего, найдете если даже и не современную детскую кроватку с боковыми решетчатыми стенками, то уж по крайней мере каталог для заказов по почте или календарик с изображением современной детской кроватки. Там, куда вещи или новый образ жизни, связанный с ними, еще не проникли из-за того, что семейный уклад слишком сильно укоренен в старой традиции, или из-за того, что заработанных денег не хватает для приближения к американскому уровню жизни, тем не менее и туда уже добрался образ нового стиля жизни, этого самого современного американского стандарта: в виде каталогов для заказов продуктов по почте, через радиопередачи, видеофильмы, даже в том случае, если жители этого дома смотрят кино всего лишь два раза в год. Женщины могут все еще носить длинные юбки из набивного ситца, как их бабушки, но дочери уже покупают дешевые, но с фирменной этикеткой, — варианты того, что носят на Пятой Авеню и на Голливудском Бульваре. Кроме традиционной корзинки с завтраком, которую берет с собой ребенок в сельской местности, помимо традиционной еды обязательно должен быть кусок хлеба из магазина, или ребенок будет стыдиться и не возьмет свой завтрак с собой. Постепенно, но настойчиво стандартная американская культура презентует себя богатым и бедным, новичкам и даже коренным жителям континента, чьи предки скитались по прериям еще до того, как испанцы привезли в Новый Свет первую лошадь.
Мы, естественно, можем спросить: достаточно ли того, что новая культура всего лишь предъявляет себя? Конечно, мать, которая сидит, развалясь в провисшем дверном проеме, лениво переворачивая страницу каталога, который изображает наилучшую соковыжималку для того, чтобы готовить ребенку апельсиновый сок, но сама просто засовывает леденец поглубже ему в рот, пока тот плачет, — сильно отличается от стройной молодой домохозяйки, одетой в очаровательный передничек, которая отмеряет дозу апельсинового сока для младенца и мило улыбается при этом. Питательная ценность здесь совершенно различная, у одного ребенка будет явный дефицит витамина С, особенно если мать начнет беспокоиться и запретит ребенку есть сырые овощи с огорода. У другого ребенка, скорее всего, не будет дефицита витамина С. Даже если ребенок матери, которая живет в хижине, вырастет большим и пойдет в старшие классы, в конце концов взгляд со стороны не отличит его от городского ребенка, выросшего в безукоризненно чистой и опрятной маленькой квартирке, разница все же будет. Эти двое детей, предложим, это девочки, когда станут сами мамами, будут следовать предписаниям одного и того же педиатра, заботясь о своих детях, но одна из них будет уверена в том, что она делает правильно то же, что делала ее мать. Другая же будет сожалеть о том, что ее мать вовремя не позаботилась о ее зубах и будет стыдиться воспоминаний о том, чего ее мать не делала.
В полумраке кабинета психоаналитика две эти женщины расскажут совершенно разные истории о своих детских воспоминаниях, которые сформировали у них образ отношений между отцом и матерью. Одна вспомнит голоса за тщательно прикрытой дверью, разговор, который периодически прерывается телефонным звонком, из-за этого прихолось открывать дверь и внимательный ребенок запомнил напряженные лица, обрывок наполовину понятой фразы. У другой всплывут воспоминания о родительских ссорах, потому что все жили в одной и комнате и спали, возможно, под одним и тем же вылинявшим лоскутным одеялом, били друг друга и мирились прямо на глазах у детей. Досада на то, что рассказчицу не пригласили на какое-то мероприятие или не взяли в женский клуб в старших классах будет различаться во всех деталях, даже в том, расскажет ли женщина об этом или нет.
Среда, в которой вырастут два мальчика, которые потом станут чьими-нибудь мужьями, будет не менее разной, хотя (что важно) их статус и самоощущения могут быть противоположными, потому что девочка из грязной хижины может вырасти и выйти замуж за мальчика из города, а девочка, выросшая в городе, может выйти замуж за мужчину из хижины. В одной из семей отец может смутно вспоминать кисло-сладкий вкус леденца и ощущение мокрых штанишек, которые никто не переодел, — в другом случае те же воспоминания будут у матери. И разница состоит именно в том, кто из родителей вспоминает какой из стилей жизни. Один отец может чувствовать себя более отчужденным от своего маленького сына, такого аккуратненького, такого чистенького, в накрахмаленном костюмчике для игры, который выглядит немножечко по-девчоночьи, — этот отец будет более отделен от сына, нежели от дочери, потому что он вспомнит мальчишку, который очень сильно отличался от его сына, но не помнит Другой маленькой девочки. Мать, выросшая в хижине, почувствует, как ее пальцы стиснулись от зависти и от желания обладать этим, когда она разглаживает электрическим утюгом рюшечки на платье своей маленькой дочки и вспоминает вылинявшее платье, доставшееся ей от кого-то в наследство, которое ее матери было некогда или не хотелось перешивать. Однако выросшая в городской квартире женщина, общаясь с мужем, который не понимает, почему деньги надо тратить так, как она это делает, будет гневно поджимать губки, вспоминая тщательно отглаженные рюшечки из своего детства, и ожесточится против его нежелания дать своему ребенку то, на что ребенок имеет полное право.
Каждый дом выглядит по-своему. В современной Америке только у проселочных дорог, в горах, в деревнях, откуда молодежь уходит, среди сообществ освобожденных и брошенных рабов, в маленьких общинах испаноговорящих народов, которые придерживаются образа жизни шестнадцатого века, — можно обнаружить такие отношения между родителями и ребенком, между дедушками, бабушками и внуками, как в примитивных обществах. Во всех остальных областях Соединенных Штатов каждая пара родителей радикально отличается от любой другой пары, потому что ни у кого нет идентичных воспоминаний, поэтому невозможно поставить рядом две семьи и сказать: «Да, эти четверо родителей ели одинаковую пищу и играли в одинаковые игры, слышали те же самые колыбельные, пугались тех же самых гоблинов, усвоили, что одни и те же слова являются неприличными, усвоили один и тот же образ того, что значит быть мужчиной и женщиной, восприняли и были готовы передать нетронутой традицию, целостную, неизменную, которую они получили от своих родителей».
Каждый дом отличается один от другого даже в рамках одного и того же класса, социального уровня; партнеры настолько отличаются друг от друга, как одно племя в Новой Гвинее от другого. «А у нас дома мы никогда не запирали дверь в ванну». «А у нас дома мы всегда стучали, прежде чем зайти в комнату другого человека». «А мама всегда требовала предъявить письма, которые мы получили, даже когда мы уже выросли». «А у нас даже самую маленькую бумажечку, на которой было что-то написано, передавали непрочитанной». «А у нас было запрещено говорить о ногах». «Папа говорил, что «пернуть» — это гораздо более честное слово, нежели «осквернить воздух», но предупреждал, чтобы при тетушке Алисе мы этого не говорили». «А мама говорила, что если я буду лазать по деревьям, у меня руки загрубеют». «А моя мама говорила, что маленькие девочки должны растягивать ноги и упражняться».
Соседи, троюродные и двоюродные братья растут в совершенно разных домах, одна семья воспитывает ребенка в благочестии, в сохранении личной тайны, четко различая половые роли, а другая семья очень открыта и растит детей в таком стиле, что девчонки похожи на сорвиголов. И вновь женятся дети из разных семей, и вот у нас снова стычки, и вот они снова идут не в ногу, эти новоиспеченные родители. Каждая семья отличается от любой другой, нет двух одинаковых родителей, даже если их кормили кашей из тарелок с одинаковым рисунком, но кормили их все же по-разному Жесты кормящих рук, будь то руки матери, бабушки, ирландки-кухарки, английской няньки, негритянской мамки, нанятой девчонки из деревни — это уже не те, всегда повторяющие одни и те же движения руки человека из однородного общества. Руки недавно только приехавшего из другой страны неуверенны, когда этот человек держит незнакомые ему вещи и пытается сунуть ложку в рот ребенка, который странно себя ведет и странно разговаривает. Движения рук старушки несут признаки неуверенности прошлых поколений: пальцы могут подрагивать или цепляться за недавний контакт с вновь приехавшим и малопонятным чужаком. Но именно потому, что каждый дом отличается от всех остальных, именно потому, что ни одна супружеская пара не может без усилий вспомнить одни и те же колыбельные, — именно этим все американские дома и схожи. Антрополог, изучавший новогвинейское племя, может часто до малейших деталей предсказать, что будет происходить в каждой семье, если возникла ссора, что будет сказано при примирении, кто сделает первый шаг, какие будут при этом слова сказаны и в сопровождении каких жестов. Но ни один антрополог не может даже надеяться сделать нечто подобное в Соединенных Штатах. Когда происходит ссора, повод для ссоры, способ примирения и тот, кто его осуществляет, будет отличаться в каждом доме. В чем будет состоять максимальное различие между родителями и детьми, тоже нельзя предсказать. Но форма, вариант ссоры, способ примирения, тип любви, форма отсутствия взаимопонимания будут сходны самими своими различиями1. В одной семье муж будет выражать свое несдерживаемое желание, принося цветы, в другой семье — игриво пиная кошку, когда заходт в дом, в третьей — устраивая суету вокруг ребенка, в четвертой — сосредоточившись на радиоприемнике, в то время как жена будет демонстрировать принятие или отвержение его эротических ожиданий, намазывая на себя еще больше губной помады или стирая ее совсем, суетливо убирая комнату, или сладко засыпая на заваленном одеждой кресле, или лениво играя с кудряшками ребенка. Не существует модели, патерна, простого слова или жеста, которые повторяли бы все мужья в присутствии всех маленьких детей, которые вырастут и тоже будут мужьями и женами в свою очередь и выступят совершенными исполнителями балета приближения или отступления.
В каждой американской семье складывается свой собственный какой-то код, тайный язык, которого больше никто не знает. Именно это и есть сущностное сходство, сущностный порядок среди всех внешних различий, потому что в каждом американском браке этот тайный код формируется из индивидуального прошлого двух партнеров, сведенных вместе, из случайностей медового месяца, тестя с тешей, свекра со свекровью. Здесь намечается еще одна закономерность: если этот код, или язык, разделяют все жители поселения, если на нем говорят приветливые и угрюмые, красноречивые и упрямые, если те же самые слова произносятся звучным голосом и неуверенным, сбивающимся, язык этот становится особенно точным, и каждый звук четко и совершенно отличается от прочих. Младенец, поначалу издающий самые разные, приятные и не очень звуки, прислушивается, и постепенно диапазон звуков, которые он издает, сужается. Там, где раньше он произносил, гулил и выбулькивал из себя сотни вариантов звуков, он ограничивается теперь полудюжиной, и доводит их до совершенства и той четкости, с которой говорят старшие. Постепенно, насколько бы ни сбивался его язык, и насколько бы плохо он ни слышал, он все же заговорит на языке своего народа так, что все будут его понимать. Модель, доведенная до совершенства устами, языками многих различных людей, произносящих те же самые слова, оттачивает речь любого новичка. То же самое, что и с речью, происходит и во всем остальном, со своевременностью проявления инициативы, ответа, приказа и послушания. Малыш идет в ногу с окружающей его толпой и не может не усваивать свою роль.
Но в культуре, подобной современной американской, ребенок не видит подобного гармоничного, повторяющегося поведения. Нельзя сказать, что все мужчины закидывают ногу на ногу с той же самой уверенной мужественностью, или присаживаются, расставив ноги, на деревянные табуретки, чтобы защититься от нападения сзади. Нельзя сказать, что все женщины ходят маленькими семенящими шажками или сидят и лежат, тесно сдвинув бедра, даже во сне. Поведение любого американца или американки сложносоставное и не является совершенно воспроизведенной версией других, у которых, в свою очередь, была не единая модель (выраженная многими голосами и многими способами, но все же единая), но сотня различных индивидуальных стилевых моделей, лишенных достоверности и точности группового стиля. Человек, который протянул руку для приветствия, или для того чтобы стереть слезу, или поддержать споткнувшегося чужого ребенка, никогда не будет уверен, что эту руку примут, а если примут, то поймут ее «правильно», так как она была предъявлена. Там, где ритуалы ухаживания ясны, девушка знает, каков будет результат, если она улыбнется, или рассмеется, или опустит взгляд, или тихо пройдет мимо группы молодых людей, собирающих урожай, с оранжевым кукурузным початком в руках. Но в Америке одна и та же улыбка может вызвать ответную ухмылку, взгляд, отведенный в смущении, шаг навстречу с явно не мирными целями, или за девушкой вслед кто-то пойдет по пустынной улице, и не потому, что каждый из мальчишек, который по-разному отвечает, чувствует по отношению к девушке разное, но потому, что каждый по-разному понимает тот ключ, то сообщение, который она дает.
Таким образом, несмотря на то, что каждый дом отличается от всех остальных, существует очень много общего, что можно сказать о каждой американской семье, особенно если мы сосредоточимся на так называемых «мэйнстрим», на основном течении американской жизни, осознавая, что в этом потоке у новоприбывших есть заводи старых обычаев и выступы совсем чуждых. Детали будут очень сильно различаться, но реакция на эти различия, лежащие за ними, уже сама обрела вид и форму. Речь, жесты американцев отличает эта манера поиска верного тона, допускающая возможность остаться непонятым при углублении отношений, возможность быстро создать грубоватый код общения, который сгодится на время, эта постоянная необходимость проверять, правильно ли ты понял другого человека, и создавать несовершенную, непосредственную, поверхностную и чересчур ориентированную на внешнее впечатление коммуникацию.
Есть еще кое-что, в чем сходны американские семьи, как бы они ни различались. Можно сказать, что в этом американские семьи и американские дома уж точно не похожи на европейские, потому что американская семья ориентирована на будущее, на то, кем могут стать дети, а не на воспроизведение прошлого или стабилизацию настоящего. В кастовом обществе каждый родитель сидит и смотрит на ребенка, который, к добру или к худу, воспроизведет отцовский образ жизни, женится на девушке из той же касты, будет одеваться, ходить и думать таким же образом, так же копить деньги или тратить их, заниматься любовью или подвергаться посмертным обрядам, — все будет как у его предков. Даже если образ жизни сына меняется, он меняется одновременно с образом жизни других членов этой касты, и таким образом, он все еще в каком-то смысле остается верен заветам предков. В мобильном, текучем классовом обществе, таком, как американское, родители, сидящие на высоком крыльце старинного кирпичного дома в Хеллс Китчен, или в просторных домах Гайд-парка, Иллинойса, на ранчо в Неваде, или в городке шахтеров в Пенсильвании, понимают, что их воспоминания не имеют общих деталей, — но когда они смотрят в будущее, то видят примерно одно и то же. Их дети одеты в одинаковые костюмы от Брукс Бразерс, их шапки сдвинуты набекрень под углом, который рекомендуется для того, чтобы вас полюбили самые лучшие девушки, у них чековая книжка в кармане жилета, успех в их глазах, и одна и та же марка машины ожидает их у дверей. Если бы их дедушки и бабушки были живы, — гордые венгерские землевладельцы, английские эсквайры, валлийские шахтеры, ловкие швейцарские ремесленники, шотландцы, которые знают, какой образец совершенства продемонстрировать детям, — эти бабушки и дедушки лишь покачали бы головами, и каждый по-своему стал бы отрицать это сияющее видение: «Вот уже тысячи лет никто не выходил из нашей долины, а те, кто делали такие попытки, погибали». «Ни один из нашего рода еще не осквернил своих рук черной работой». «Мужчины нашей семьи ездят на лошадях, а не на автомобилях». С течением времени из-за различий, из-за паралича надежда сузилась к одной тоненькой ниточке ожиданий предков, которая была возложена на плечи детей. Но прадедушки и дедушки уже далеко, в другой стране, в другом городе, они принадлежат к другому классу, они не существуют для этих детей духовно, а может быть, и телесно. Как бы ни были непохожи друг на друга родители по различным признакам, вероятно, им даже сидеть за одним столом было бы не очень ловко, тем не менее, они мечтают об одном. В то время как каждая маленькая деревенька, каждая отдельная каста или диалектная группа в Европе или Азии приводится к одному стандарту прошлого, безошибочно передаваемого каждому новому поколению, народ Америки, Северной и Южной, Востока и Запада, острижен под одну гребенку будущим — образом тех домов, в которых все надеются жить, а не тех, в которых они родились, образом того, как, по их мнению, будут выглядеть их жены, а не воспоминаниями о складках материнской юбки, в которые они когда-то зарывались лицом.
Существует, конечно, множество исключений: на Бикон- хилле в Бостоне, в Мэйн-Лайн около Филадельфии новое поколение закрепляется в мире, где жизнь окружающих очень текуча и изменчива. Существуют исключения и в городках шахтеров, где люди, пересаженные на американскую почву непосредственно из Европы, еще не усвоили, что сын шахтера вовсе не обязательно должен стать шахтером. Существуют исключения среди издольщиков Юго-востока, которые с изумлением услышали во время кампании «Поделись мясом» в течение Первой мировой войны, что, согласно расчетам правительства, обычные люди съедают два фунта (870 г) постного мяса в неделю. Сохранились исключения и среди жителей лачуг, которые, впервые поехав куда-то на поезде в 60 лет, говорят, что это «очень похоже на кэб и на частный извоз, но только извозчик едет тогда, когда ему скажут». Но ограниченность, бедность, бессилие жизни в рамках этих исключений, среди замкнутых старых семей, изолированных шахтеров, живущих далеко друг от друга издольщиков и прочих людей, — это те самые исключения из правила, указывающие на текучесть всей остальной американской жизни. Трагедия высшего класса, которому больше некуда подниматься и осталось только опускаться, потому что в Америке нет понятия о сохранении своей позиции, — или горькая непримиримость миллиона шахтеров, пойманных в ловушку профессиональной группы, которая отрицает практически все заявленные ценности американской жизни, — все они служат только для того, чтобы оттенить, сделать отчетливее настоятельную мечту о будущем. Эта мечта одевает собою и тощие чумазые щиколотки ребенка из хижины, и узловатые колени ребенка из трущоб, и крепенькие, напитанные витами нами ножки девочек из среднего класса. Как бы ни были изуродованы ножки девочек недостатком солнечного света и витаминов, неподходящей обувью, они надеются носить те самые нейлоновые чулки, которые сияют со страниц журналов и газет, с рекламных объявлений. Американская девочка воспринимает свои ноги не от прикосновения шерсти, шелка или воздуха, шершавой или гладкой хлопчатобумажной ткани, того, что она когда-то носила, не по ощущению прикосновения этого материала, материнской штопки на пятках — это для нее не самый сильный и не самый привлекательный образ. Она видит себя одетой в чулки, сделанные из материала, к которому она, возможно, никогда в жизни не прикасалась. Естественно, ее ноги становятся для нее скорее визуальным образом, который она сама строит и видит, а не воспоминанием ощущений кожи, движущихся мускулов, сдавленных или оглаживаемых детскими носками или гольфиками.
С силой мечты, с силой идеала, к которому стремятся американцы самого разного происхождения, имеющие самый разный опыт, связана жгучая неудовлетворенность своей собственной семьей и собственным детством. Группа студентов перемывает косточки собственному прошлому. Обсуждает те ошибки, которые сделали родители.
Одна семья была чересчур строгой и подавляла спонтанность, другая — слишком снисходительной и не оставляла пространства для здорового бунта, в третьей семье настолько беспокойно пытались пробудить у ребенка спонтанность, что она стала для него бременем. В самой природе американской мечты заключено то, что ее никто не может достичь, и каждая семья в чем-то этому идеалу не соответствует. В каждом доме не хватает чего-то, что есть в том идеальном доме, где никто не живет. Ни одна мать не может стать всем, чем должна бы стать американская мать, ни одно романтическое увлечение не обладает всеми качествами настоящей любви. Это происходит не от того, что идеал настолько высок, но от того, что эта мечта спроецирована в будущее; это не попытка воспроизвести прошлое. В тех обществах, которые пытаются верно и с любовью воспроизвести модели прошлого, к примеру, построить свой дом по старинной модели, так или иначе с этим не справляются, — из-за бедности, из-за пассивности и бездеятельности, из — за невезения, плохого здоровья или неспособности организовать свою жизнь. У очень немногих хватает воображения для того, чтобы выйти за рамки прежней модели и создать новую. Но в тех обществах, которыми руководит еще не воплощенный образ будущего, неспособность воплотить модель — это явление совсем другого порядка. Стиль жизни, который видит вокруг себя растущий ребенок — это стиль, который может быть реализован только данным методом воспитания детей, который сам по себе основывается на этом стиле жизни. Вы можете научиться жить в домах с определенным устройством, изящно и без усилий, только если вас воспитали в этих комнатах, где мебель была именно так расставлена, так светила лампа или свеча. На террасе Леопольдскрон в Зальцбурге летом 1947 года для австрийских музыкантов была вывешена здоровенная люстра со свечами. Американские слушатели смогли уделить музыке очень немного внимания, потому что они очень беспокоились о свечах — не погаснут ли они, смогут ли музыканты разглядеть свои партитуры при колеблющемся свете свечей? Сегодня мы больше не можем зажигать свечки на елке в Рождество, не потому что они стали более опасны, но потому, что люди утратили необходимые навыки безопасного обращения со свечами, навыки, которые требуют огромного внимания к хлопающим занавескам или распущенным волосам ребенка. Идеальные взаимоотношения между человеком и другими людьми зависят от любящей привязанности. По мере того как глаза младенца, а потом ребенка постарше впитывают те же самые модели общения, и слой за слоем откладывается в его уме в соответствии с другими слоями, даже если они внешне друг другу противостоят.
Таким образом, не только невозможно достаточно подробно описать все ступени, которые американцы проходят к взрослости, но также невозможно почувствовать, что все эти шаги были сделаны хорошо. Подобное расхождение между актуальным и реальным воспринимается как расхождение между мной и всеми остальными, как выпадение из стандарта района, шайка, школьного класса, других мужчин в конторе, всего остального факультета. Это также расхождение между тем, каким человек должен быть и что он должен чувствовать, и что он чувствует в реальности. «У меня есть муж, я его очень люблю, у меня замечательный ребенок, у меня много денег, я умная и красивая, но, — жалуется молодая жена, — я не могу назвать себя полностью счастливой». «Мне иногда кажется, что я беру от жизни не все, что могу, я чувствую, будто жизнь проходит мимо. А счастлива ли я настолько, насколько я должна быть счастлива?» Старый, прекрасно реализуемый пуританский императив «работай, откладывай деньги, отрицай веления плоти» изменился, и теперь его заменил нереализуемый императив на будущее: «будь счастливым, будь реализованным, воплощая идеал».
Очень трудно прожить жизнь без должной подготовки, развивать отношения с людьми, в детстве толком не установившиеся, очень трудно поднять ко рту ложку, когда рука не помнит, как держать ее в пальцах. Очень сложно все это, особенно для новых американцев, чьи родители или бабушки с дедушками были чужеземцами на этих берегах, или для тех американцев, которые оставили один социальный класс ради другого. Эта проблема настолько сложна, что большинство тех, кто с ней сталкивается, отрицают ее наличие. Не вписывавшиеся в окружение бабушки и дедушки, родители с неправильным произношением, все они забыты, стерты из памяти. Четкие, точные воспоминания о подлинных лицах и позах поспешно завешивали двумерными, плоскими картинками, более соответствующими американскому идеалу. Барак, квартира без отопления и горячей воды, тысяча отклонений от «американского дома» — все они отброшены как случайности, ничего общего не имеющие с «образом Я». Таким образом американские солдаты, будучи в Европе во время Второй мировой войны, абсолютно честно смотрели на британские трущобы и говорили: ни один американец так не живет. Британцы, которые видели фотографии района пыльных бурь на юго-западе США, фотографии кварталов «задних дворов» в Чикаго, трущоб южных городов, вполне естественно думали, что американцы лгут. Но американцы не лгали, они просто говорили так, как они всегда были приучены говорить — об идеале, который для них составлял правду об Америке. Люди в Америке, конечно, живут очень по-разному, — потому что они иностранцы, или потому что им не везет, или потому что они лишены каких-то прав, или у них нет честолюбия. Просто люди, может быть, так и живут, но американцы живут в таких чистеньких, беленьких домиках с зелеными ставнями. Слепо и жестко американская мечта пробирается на первый план. Процесс отрицания реальности происходит постепенно, это не один единственный акт отвержения, развода с прошлым, которое не привело к желаемой цели, но это постепенное приспособление, переход от жизни, какая она есть, к тому, какой жизнь якобы должна быть.
Настоящая гостиная с потрепанной мебелью, с вышедшими из моды вязаными подлокотниками, лампа с жутким изображением тропического пейзажа в красно-зеленых тонах, нарисованных сверху на дутом и закопченном непрозрачном стекле, превращается в призрачных предков гостиной модели этого года в витрине мебельного магазина в центре города. Шаль или платок, которые бабушка до сих пор повязывает на голову, превращается в своего рода шляпку, и полностью преображается, когда новые платки входят в моду То и дело воображение снует между тем, что переживают органы чувств, — и желаемым, которое кажется завершенным, совершенным.
Американцы тоже люди разные, с разным жизненным опытом, поэтому они по-разному реагируют на эти расхождения. Есть такие, которые отказываются отрицать эти расхождения и выражают жгучее осознание расхождений в американской культуре либо в циничном отрицании всех ценностей, либо в партизанщине меньшинств, или в энергичных усилиях улучшить жизнь в сообществе, чтобы актуальное стало ближе к идеальному Последние — это либералы, дрожжи в политическом тесте, на которых американское общество полагается для того, чтобы за мечтой стоило следовать. Без них мы бы пропали, но с ними нам неудобно, потому что они черпают силы из расхождений, которые лежат в самом сердце американской жизни. Мы не только действительно имеем абсолютно из ряда вон выходящее социальное неравенство, фантастические контрасты между богатыми и бедными, невыносимые противоречия между идеалом и практикой в нашем обществе. В других обществах были такие же контрасты, но реагировали там на социальные изменения совсем по-другому. Структура же американского характера сама по себе построена на потребности постоянно сводить воедино в собственной жизни актуальное настоящее и нереализуемое будущее, поэтому для нас социальные расхождения имеют особую значимость. Когда нам указывают на них, они задевают сердце и совесть практически каждого: некоторые беспокойно спят, большинство сует руку в карман, чтобы дать немного мелочи на хорошее дело, а совсем немногие, у которых, видимо, толерантность к противоречиям ниже всего, злятся, переходят к защите или организуют контратаку. Недавние исследования в Калифорнийском университете были посвящены изучению контраста структуры характера у тех, кто стремится защищать группы населения с ущемленными правами (рабочих, евреев, негров и прочих), и тех, кто активно настроен против меньшинств2. В группе защитников собрались те, кого можно классифицировать как «невротиков» — это те, кто встроил в свой собственный характер противоречия, которые содержатся в культуре. В группе противников собрались те, у кого имеется очень высокая потребность в постоянстве и единстве, кто не может переносить двойственность, кто сгладил свое восприятие реальности, втиснув его в тесную и законченную структуру, и в результате оказался сверхприспособленным, но с вероятностью психопатического срыва[15].
Эти группы представляют три точки зрения на американскую жизнь. Либералы не смягчили свой взгляд на настоящее, чтобы жить ближе к мечте, но вместо этого обострили свое восприятие и стали бороться за то, чтобы сделать мечту реальностью, или же оставить эту битву в отчаянии. Представители большинства притупили свое восприятие, пожертвовав его остротой, чтобы жить, как бы всецело в мечте, и наконец, реакционеры, не способные ни переносить расхождения, ни справляться с ним полумерами, полностью отрицают наличие расхождений и поощряют отрицающие их действия. В личной жизни эта последняя группа находит убежище в проекциях и фантазиях, а также в стремлении обвинять других людей. В политической жизни они защищают различные формы реакции, заменяющие наши традиционные политические мечты принятием социального неравенства, расовой и кастовой системы, насилия и уродливых проявлений социальной жизни.
Публикация отчета Кинси привлекла большое внимание к контрасту между этими группами. Реформаторы удваивают свои усилия, чтобы половое воспитание больше соответствовало тому, с чем человек столкнется в своей реальной социальной жизни, они не опускают глаз, не снижают планку, они удваивают усилия. Большинство же тревожно вздрагивает или морщится, когда ему приходится смотреть на графики, предполагающие, что расхождения, которые они одновременно и реализуют, и отрицают, настолько распространены. Их так трудно игнорировать, когда они напечатаны черным по белому. Когда мужчина знает, что его неверность в браке, которой он стыдится и по поводу которой чувствует вину, может быть помещена, как ячейка в сотах, на таблице, где указаны проценты мужчин его возраста и класса, вся его система психологических защит подвергается угрозе, система, где он грешил и каялся в своих грехах, и в своем покаянии как бы осуществлял свой нереализуемый идеал. Реакционеры объединяются с циниками и предполагают, что «то, что есть, — правильно» и что законы и идеалы необходимо переделать для того, чтобы признать отклонения и различия между идеалом и практикой и оставить усилия движения к идеалу.
Любая попытка описания, каким путем американские мальчишки и девчонки становятся мужчинами и женщинами, усваивают стиль жизни как способ выражения и определения половых ролей и одновременно самовыражения, должна все это учитывать. Чтобы выделить закономерности в сугубо индивидуальных условиях и способах взросления американцев, нужно найти метод подхода. Когда я рассказываю об отсутствии чувственности у ребенка племени мундугуморов, я могу непосредственно связать это с отсутствием телесного контакта с матерью или другими людьми, с жесткостью и шершавостью корзинки для переноски младенца, вообще с тем, как заботятся о ребенке и как его держат. Но когда мы обсуждаем нарушения чувственности у американских женщин, это приходится связывать не с тем, брали ли их на руки или нет, заворачивали в мешковину или одеяльце из лебяжьего пуха, гладили в младенчестве или нет, потому что было и так и этак. Важнее то разительное расхождение реального чувственного переживания и визуального образа идеала, предъявляемого всем без исключения. Поскольку мечта недостижима, любой чувственный опыт необходимо в какой-то степени отрицать, искажать или критиковать, чтобы выжить. Поэтому нарушение чувственности у американок возникает совсем на другом уровне. Это не просто привычность к жестким поверхностям и избегание касания, допустим, щеки щекой, не простое пуританское отрицание тела, не простая тихая ярость против прижимающей к груди мощной материнской руки. Все это есть и может проявиться в подробной истории болезни у психиатра или психоаналитика, но когда мы говорим о недостатке кожной чувствительности у американцев в целом, нечувствительности, на которую обращает внимание европеец, нечувствительности, которая привносит в секс столько визуального, связывает занятие любовью в первую очередь с внешним видом, — наше описание отстраняется от личного опыта какого-то конкретного американца к общему порядку, который возникает в переживании практически всех американцев, стремящихся приблизиться к идеалу половых отношений или приблизить его к себе, но у каждого из них при этом не хватает особого, специального, необходимого опыта и навыка поведения.
Но есть и второй способ для того, чтобы обсуждать половые роли в Америке и связывать их с тем детским опытом, которого большинство американцев просто никогда не имели. Все люди в какой-то степени способны предчувствовать переживания любого состояния. Мы видим заплаканное или искаженное сильными чувствами лицо, и можем реконструировать горе и шок, проложившие эти морщины. Общаясь с перепуганным, грубым и агрессивным ребенком, мы угадываем грубое отношение, которое сделало его таким воинственным. За мягкостью и расслабленностью женского тела мы чувствуем любовный акт, который привел ее к этому состоянию. Таким образом, вокруг портретов идеального американца и идеальной американки в умах реальных женщин и мужчин создаются образы тех переживаний детства и юности, которые могли привести к этому результату. Идеальная американка выглядит как школьница, у нее телосложение школьницы, и можно вообразить себе множество условий, например, личико младенца, нежно умытое сверхмягкой губочкой, свежий воздух из открытого окна, кастрюлька с водой на батарее, чтобы воздух в комнате не был слишком сухим, кремы «с добавлением нашей секретной формулы», лосьоны для детской кожи, защищающие от обветривания и солнечных ожогов, хорошее пищеварение, отсутствие запоров, в результате чего тело не удерживает ни капельки ядовитых шлаков дольше, чем положено, диета, тщательным образом составленная из обогащенного белками хлеба, диета без излишков сладкого и жирного, вкусная и полезная пища, простыни из нежной материи, отстиранные мылом, не содержащим грубых химических составляющих, половая жизнь, свободная от всего, что до сих пор считается вредным для цвета лица. Из процедур, рекомендованных для правильного ухода за младенцем, девочке, девушке, женщине на основе угроз, предупреждений, обещаний, рекламных объявлений, из темных воспоминаний детства создается образ того, как необходимо воспитывать дочку, чтобы у нее был столь же безупречный цвет лица, как у девушки на журнальной обложке. Текущие практики, опирающиеся на научные данные, авторитетные суждения педиатра, диетолога, физиотерапевта и гигиениста, стиль, навязанный современными литературой, кино и радио, лежащие за ним убеждения и навязчивые повторения реклам, все они сплетаются, чтобы для идеала — воображаемого будущего, — создать воображаемое прошлое. Пока мать моет розовые нежные щечки своей малютки-дочери, устанавливаются новые отношения между тем, как она ухаживает за ребенком, и тем, каким ребенок вырастет. Отношения, очень сильно отличающиеся от повторяющего прежние модели, верного традициям воспитания в прежних стабильных обществах; методы, используемые двумя мамашами, будут различными, противоречивыми, они будут сомнительным образом связаны с достижением прекрасного цвета лица, но общим будет желание, чтобы ребенок такое качество обрел. Заявленная цель — это некий общий знаменатель для различных практик.
И наконец, американцам постоянно показывают то, каким образом американцев растят, каким образом они занимаются любовью, женятся, заводят детей, и этот образ сам по себе есть идеал, к которому воспитание и образование их столь сомнительно и ненадежно приспособило. Хотя мы не можем проследить историю жизни каждого американца и каждой американки сквозь все противоречивые ступени, которые привели их к взрослости, мы можем весьма точно проследить образ «заявленного» развития, рекомендованный и всячески поддерживаемый вариант, модель, заявленную в фильмах, устами воспитателей, радиокомментаторов и рекламных агентов. Это образ, к которому взрослые приспосабливают свои воспоминания о собственном прошлом, они пытаются наложить на воспитание собственных детей. В этом маленьком белом домике с зелеными ставнями, в котором едва ли есть кто-то живой, вполне возможно описать рутинную заботу о младенце, и слова любви, которые произносят юноша в безупречно сидящем белом фланелевом костюме и девушка в прекрасном платье для свиданий. Можно заранее угадать все слова, которыми новоиспеченный отец выражает свои чувства по поводу новорожденного сына. В этом идеализированном образе будут, конечно, пробелы, потому что есть ряд областей, которые никогда не упоминаются ни в популярном, ни в тем более изящном искусстве. «Почему, — спрашивает в 1949 году американский ребенок, не сдерживаемый различными запретами, — в книгах никто никогда не ходит в туалет?» Эти зияния для любой культуры могут быть заполнены лишь частично, даже когда эта культура гомогенна и относительно неизменна. Каждая женщина очень мало знает о половой жизни прочих женщин, она очень мало знает о родах, кроме рождения собственного ребенка, о том, как выглядят половые органы, помимо половых органов любимого человека, о беспокойных фантазиях соседки — «разве люди вообще об этом думают?». Все это может быть описано и помещено в контекст, чтобы помочь выстроить понимание половых ролей в нашей меняющейся американской культуре.
Таким образом, пытаясь приложить антропологические находки к проблеме двух полов в Америке, мы сдвигаем фокус нашего наблюдения на другой уровень, мы исследуем одинаковое среди многообразия контрастов и различий и описываем влияние идеала на ожидание американцев.