Наша сложная американская культура

Об американском народе практически невозможно писать об как о едином целом, стоит только взглянуть на ши­рокие просторы Соединенных Штатов, на разнообразный ланд­шафт, сотни различных народных обычаев, которые хранятся «в карманах» южных гор, на голых утесах Новой Англии, в оди­ноких лачугах посреди равнин. Разве не непреодолимая про­пасть легла между матерью-иммигранткой, нежно укладываю­щей ребенка в люльку, которую она привезла из Европы, и мо­лодой матерью-американкой, озабоченной соблюдением рас­писания кормления и гигиены, которое требует, чтобы ребе­нок в «конвертике», предохраняющем от сосания пальца, кри­чал до полного изнеможения, потому что не настало время для следующего кормления, и сверхсовременной матерью, которая отбросила все эти расписания, и кормит своего младенца, ког­да его душа пожелает? Если верно то, что любая деталь мира, окружающая ребенка, чрезвычайно важна для формирования его половой роли в зрелом возрасте, являются ли эти детали перышками или цветком в волосах маленького мальчика, но­совым украшением из бисера или пятнышком краски на лбу маленькой девочки, мягкостью куска вязаного полотнища на гладкой шкуре зародыша буйвола или шершавой поверхнос­тью грубосплетенной корзины, — если это настолько важно, то тогда, действительно, как можно говорить об американских младенцах и о том, как они становятся мужчинами и женщи­нами, способными любить и рожать детей? Но если вы войдете в самый простой, ниже среднего, американский дом, в незапи — рающуюся хижину издольщика, где сосновые комли горят в очаге, в квартиру без мебели — только ковры, привезенные с

Ближнего Востока, даже в этих условиях, которые так сильно отличаются от двухэтажного беленького домика с зелеными ставнями, общепризнанного «американского дома», вы, ско­рее всего, найдете если даже и не современную детскую кро­ватку с боковыми решетчатыми стенками, то уж по крайней мере каталог для заказов по почте или календарик с изображе­нием современной детской кроватки. Там, куда вещи или но­вый образ жизни, связанный с ними, еще не проникли из-за того, что семейный уклад слишком сильно укоренен в старой традиции, или из-за того, что заработанных денег не хватает для приближения к американскому уровню жизни, тем не ме­нее и туда уже добрался образ нового стиля жизни, этого само­го современного американского стандарта: в виде каталогов для заказов продуктов по почте, через радиопередачи, видеофиль­мы, даже в том случае, если жители этого дома смотрят кино всего лишь два раза в год. Женщины могут все еще носить длин­ные юбки из набивного ситца, как их бабушки, но дочери уже покупают дешевые, но с фирменной этикеткой, — варианты того, что носят на Пятой Авеню и на Голливудском Бульваре. Кроме традиционной корзинки с завтраком, которую берет с собой ребенок в сельской местности, помимо традиционной еды обязательно должен быть кусок хлеба из магазина, или ре­бенок будет стыдиться и не возьмет свой завтрак с собой. По­степенно, но настойчиво стандартная американская культура презентует себя богатым и бедным, новичкам и даже коренным жителям континента, чьи предки скитались по прериям еще до того, как испанцы привезли в Новый Свет первую лошадь.

Мы, естественно, можем спросить: достаточно ли того, что новая культура всего лишь предъявляет себя? Конечно, мать, которая сидит, развалясь в провисшем дверном проеме, лени­во переворачивая страницу каталога, который изображает наи­лучшую соковыжималку для того, чтобы готовить ребенку апельсиновый сок, но сама просто засовывает леденец поглуб­же ему в рот, пока тот плачет, — сильно отличается от стройной молодой домохозяйки, одетой в очаровательный передничек, которая отмеряет дозу апельсинового сока для младенца и мило улыбается при этом. Питательная ценность здесь совершенно различная, у одного ребенка будет явный дефицит витамина С, особенно если мать начнет беспокоиться и запретит ребенку есть сырые овощи с огорода. У другого ребенка, скорее всего, не будет дефицита витамина С. Даже если ребенок матери, ко­торая живет в хижине, вырастет большим и пойдет в старшие классы, в конце концов взгляд со стороны не отличит его от городского ребенка, выросшего в безукоризненно чистой и опрятной маленькой квартирке, разница все же будет. Эти двое детей, предложим, это девочки, когда станут сами мамами, бу­дут следовать предписаниям одного и того же педиатра, забо­тясь о своих детях, но одна из них будет уверена в том, что она делает правильно то же, что делала ее мать. Другая же будет со­жалеть о том, что ее мать вовремя не позаботилась о ее зубах и будет стыдиться воспоминаний о том, чего ее мать не делала.

В полумраке кабинета психоаналитика две эти женщины расскажут совершенно разные истории о своих детских воспо­минаниях, которые сформировали у них образ отношений меж­ду отцом и матерью. Одна вспомнит голоса за тщательно при­крытой дверью, разговор, который периодически прерывается телефонным звонком, из-за этого прихолось открывать дверь и внимательный ребенок запомнил напряженные лица, обры­вок наполовину понятой фразы. У другой всплывут воспоми­нания о родительских ссорах, потому что все жили в одной и комнате и спали, возможно, под одним и тем же вылинявшим лоскутным одеялом, били друг друга и мирились прямо на гла­зах у детей. Досада на то, что рассказчицу не пригласили на ка­кое-то мероприятие или не взяли в женский клуб в старших классах будет различаться во всех деталях, даже в том, расска­жет ли женщина об этом или нет.

Среда, в которой вырастут два мальчика, которые потом станут чьими-нибудь мужьями, будет не менее разной, хотя (что важно) их статус и самоощущения могут быть противо­положными, потому что девочка из грязной хижины может вырасти и выйти замуж за мальчика из города, а девочка, вы­росшая в городе, может выйти замуж за мужчину из хижины. В одной из семей отец может смутно вспоминать кисло-слад­кий вкус леденца и ощущение мокрых штанишек, которые никто не переодел, — в другом случае те же воспоминания будут у матери. И разница состоит именно в том, кто из роди­телей вспоминает какой из стилей жизни. Один отец может чувствовать себя более отчужденным от своего маленького сына, такого аккуратненького, такого чистенького, в накрах­маленном костюмчике для игры, который выглядит немно­жечко по-девчоночьи, — этот отец будет более отделен от сына, нежели от дочери, потому что он вспомнит мальчишку, который очень сильно отличался от его сына, но не помнит Другой маленькой девочки. Мать, выросшая в хижине, почув­ствует, как ее пальцы стиснулись от зависти и от желания об­ладать этим, когда она разглаживает электрическим утюгом рюшечки на платье своей маленькой дочки и вспоминает вы­линявшее платье, доставшееся ей от кого-то в наследство, которое ее матери было некогда или не хотелось перешивать. Однако выросшая в городской квартире женщина, общаясь с мужем, который не понимает, почему деньги надо тратить так, как она это делает, будет гневно поджимать губки, вспоминая тщательно отглаженные рюшечки из своего детства, и ожес­точится против его нежелания дать своему ребенку то, на что ребенок имеет полное право.

Каждый дом выглядит по-своему. В современной Амери­ке только у проселочных дорог, в горах, в деревнях, откуда молодежь уходит, среди сообществ освобожденных и бро­шенных рабов, в маленьких общинах испаноговорящих на­родов, которые придерживаются образа жизни шестнадца­того века, — можно обнаружить такие отношения между ро­дителями и ребенком, между дедушками, бабушками и вну­ками, как в примитивных обществах. Во всех остальных об­ластях Соединенных Штатов каждая пара родителей ради­кально отличается от любой другой пары, потому что ни у кого нет идентичных воспоминаний, поэтому невозможно поставить рядом две семьи и сказать: «Да, эти четверо роди­телей ели одинаковую пищу и играли в одинаковые игры, слышали те же самые колыбельные, пугались тех же самых гоблинов, усвоили, что одни и те же слова являются непри­личными, усвоили один и тот же образ того, что значит быть мужчиной и женщиной, восприняли и были готовы передать нетронутой традицию, целостную, неизменную, которую они получили от своих родителей».

Каждый дом отличается один от другого даже в рамках од­ного и того же класса, социального уровня; партнеры настоль­ко отличаются друг от друга, как одно племя в Новой Гвинее от другого. «А у нас дома мы никогда не запирали дверь в ванну». «А у нас дома мы всегда стучали, прежде чем зайти в комнату другого человека». «А мама всегда требовала предъявить пись­ма, которые мы получили, даже когда мы уже выросли». «А у нас даже самую маленькую бумажечку, на которой было что-то написано, передавали непрочитанной». «А у нас было запре­щено говорить о ногах». «Папа говорил, что «пернуть» — это гораздо более честное слово, нежели «осквернить воздух», но предупреждал, чтобы при тетушке Алисе мы этого не говори­ли». «А мама говорила, что если я буду лазать по деревьям, у меня руки загрубеют». «А моя мама говорила, что маленькие девочки должны растягивать ноги и упражняться».

Соседи, троюродные и двоюродные братья растут в совер­шенно разных домах, одна семья воспитывает ребенка в благо­честии, в сохранении личной тайны, четко различая половые роли, а другая семья очень открыта и растит детей в таком сти­ле, что девчонки похожи на сорвиголов. И вновь женятся дети из разных семей, и вот у нас снова стычки, и вот они снова идут не в ногу, эти новоиспеченные родители. Каждая семья отли­чается от любой другой, нет двух одинаковых родителей, даже если их кормили кашей из тарелок с одинаковым рисунком, но кормили их все же по-разному Жесты кормящих рук, будь то руки матери, бабушки, ирландки-кухарки, английской нянь­ки, негритянской мамки, нанятой девчонки из деревни — это уже не те, всегда повторяющие одни и те же движения руки человека из однородного общества. Руки недавно только при­ехавшего из другой страны неуверенны, когда этот человек дер­жит незнакомые ему вещи и пытается сунуть ложку в рот ре­бенка, который странно себя ведет и странно разговаривает. Движения рук старушки несут признаки неуверенности про­шлых поколений: пальцы могут подрагивать или цепляться за недавний контакт с вновь приехавшим и малопонятным чужа­ком. Но именно потому, что каждый дом отличается от всех остальных, именно потому, что ни одна супружеская пара не может без усилий вспомнить одни и те же колыбельные, — именно этим все американские дома и схожи. Антрополог, изу­чавший новогвинейское племя, может часто до малейших де­талей предсказать, что будет происходить в каждой семье, если возникла ссора, что будет сказано при примирении, кто сдела­ет первый шаг, какие будут при этом слова сказаны и в сопро­вождении каких жестов. Но ни один антрополог не может даже надеяться сделать нечто подобное в Соединенных Штатах. Ког­да происходит ссора, повод для ссоры, способ примирения и тот, кто его осуществляет, будет отличаться в каждом доме. В чем будет состоять максимальное различие между родителя­ми и детьми, тоже нельзя предсказать. Но форма, вариант ссо­ры, способ примирения, тип любви, форма отсутствия взаимо­понимания будут сходны самими своими различиями1. В од­ной семье муж будет выражать свое несдерживаемое желание, принося цветы, в другой семье — игриво пиная кошку, когда заходт в дом, в третьей — устраивая суету вокруг ребенка, в четвертой — сосредоточившись на радиоприемнике, в то вре­мя как жена будет демонстрировать принятие или отвержение его эротических ожиданий, намазывая на себя еще больше губ­ной помады или стирая ее совсем, суетливо убирая комнату, или сладко засыпая на заваленном одеждой кресле, или лениво иг­рая с кудряшками ребенка. Не существует модели, патерна, про­стого слова или жеста, которые повторяли бы все мужья в при­сутствии всех маленьких детей, которые вырастут и тоже будут мужьями и женами в свою очередь и выступят совершенными исполнителями балета приближения или отступления.

В каждой американской семье складывается свой собствен­ный какой-то код, тайный язык, которого больше никто не зна­ет. Именно это и есть сущностное сходство, сущностный поря­док среди всех внешних различий, потому что в каждом амери­канском браке этот тайный код формируется из индивидуаль­ного прошлого двух партнеров, сведенных вместе, из случай­ностей медового месяца, тестя с тешей, свекра со свекровью. Здесь намечается еще одна закономерность: если этот код, или язык, разделяют все жители поселения, если на нем говорят приветливые и угрюмые, красноречивые и упрямые, если те же самые слова произносятся звучным голосом и неуверенным, сбивающимся, язык этот становится особенно точным, и каж­дый звук четко и совершенно отличается от прочих. Младенец, поначалу издающий самые разные, приятные и не очень зву­ки, прислушивается, и постепенно диапазон звуков, которые он издает, сужается. Там, где раньше он произносил, гулил и выбулькивал из себя сотни вариантов звуков, он ограничива­ется теперь полудюжиной, и доводит их до совершенства и той четкости, с которой говорят старшие. Постепенно, насколько бы ни сбивался его язык, и насколько бы плохо он ни слышал, он все же заговорит на языке своего народа так, что все будут его понимать. Модель, доведенная до совершенства устами, языками многих различных людей, произносящих те же самые слова, оттачивает речь любого новичка. То же самое, что и с речью, происходит и во всем остальном, со своевременностью проявления инициативы, ответа, приказа и послушания. Ма­лыш идет в ногу с окружающей его толпой и не может не усва­ивать свою роль.

Но в культуре, подобной современной американской, ребе­нок не видит подобного гармоничного, повторяющегося пове­дения. Нельзя сказать, что все мужчины закидывают ногу на ногу с той же самой уверенной мужественностью, или приса­живаются, расставив ноги, на деревянные табуретки, чтобы защититься от нападения сзади. Нельзя сказать, что все жен­щины ходят маленькими семенящими шажками или сидят и лежат, тесно сдвинув бедра, даже во сне. Поведение любого американца или американки сложносоставное и не является совершенно воспроизведенной версией других, у которых, в свою очередь, была не единая модель (выраженная многими голосами и многими способами, но все же единая), но сотня различных индивидуальных стилевых моделей, лишенных до­стоверности и точности группового стиля. Человек, который протянул руку для приветствия, или для того чтобы стереть сле­зу, или поддержать споткнувшегося чужого ребенка, никогда не будет уверен, что эту руку примут, а если примут, то поймут ее «правильно», так как она была предъявлена. Там, где ритуа­лы ухаживания ясны, девушка знает, каков будет результат, если она улыбнется, или рассмеется, или опустит взгляд, или тихо пройдет мимо группы молодых людей, собирающих урожай, с оранжевым кукурузным початком в руках. Но в Америке одна и та же улыбка может вызвать ответную ухмылку, взгляд, отве­денный в смущении, шаг навстречу с явно не мирными целя­ми, или за девушкой вслед кто-то пойдет по пустынной улице, и не потому, что каждый из мальчишек, который по-разному отвечает, чувствует по отношению к девушке разное, но пото­му, что каждый по-разному понимает тот ключ, то сообщение, который она дает.

Таким образом, несмотря на то, что каждый дом отличается от всех остальных, существует очень много общего, что можно сказать о каждой американской семье, особенно если мы со­средоточимся на так называемых «мэйнстрим», на основном течении американской жизни, осознавая, что в этом потоке у новоприбывших есть заводи старых обычаев и выступы совсем чуждых. Детали будут очень сильно различаться, но реакция на эти различия, лежащие за ними, уже сама обрела вид и форму. Речь, жесты американцев отличает эта манера поиска верного тона, допускающая возможность остаться непонятым при уг­лублении отношений, возможность быстро создать грубоватый код общения, который сгодится на время, эта постоянная не­обходимость проверять, правильно ли ты понял другого чело­века, и создавать несовершенную, непосредственную, поверх­ностную и чересчур ориентированную на внешнее впечатле­ние коммуникацию.

Есть еще кое-что, в чем сходны американские семьи, как бы они ни различались. Можно сказать, что в этом американ­ские семьи и американские дома уж точно не похожи на евро­пейские, потому что американская семья ориентирована на будущее, на то, кем могут стать дети, а не на воспроизведение прошлого или стабилизацию настоящего. В кастовом обществе каждый родитель сидит и смотрит на ребенка, который, к доб­ру или к худу, воспроизведет отцовский образ жизни, женится на девушке из той же касты, будет одеваться, ходить и думать таким же образом, так же копить деньги или тратить их, зани­маться любовью или подвергаться посмертным обрядам, — все будет как у его предков. Даже если образ жизни сына меняется, он меняется одновременно с образом жизни других членов этой касты, и таким образом, он все еще в каком-то смысле остает­ся верен заветам предков. В мобильном, текучем классовом обществе, таком, как американское, родители, сидящие на вы­соком крыльце старинного кирпичного дома в Хеллс Китчен, или в просторных домах Гайд-парка, Иллинойса, на ранчо в Неваде, или в городке шахтеров в Пенсильвании, понимают, что их воспоминания не имеют общих деталей, — но когда они смотрят в будущее, то видят примерно одно и то же. Их дети одеты в одинаковые костюмы от Брукс Бразерс, их шапки сдви­нуты набекрень под углом, который рекомендуется для того, чтобы вас полюбили самые лучшие девушки, у них чековая книжка в кармане жилета, успех в их глазах, и одна и та же мар­ка машины ожидает их у дверей. Если бы их дедушки и бабуш­ки были живы, — гордые венгерские землевладельцы, англий­ские эсквайры, валлийские шахтеры, ловкие швейцарские ре­месленники, шотландцы, которые знают, какой образец совер­шенства продемонстрировать детям, — эти бабушки и дедуш­ки лишь покачали бы головами, и каждый по-своему стал бы отрицать это сияющее видение: «Вот уже тысячи лет никто не выходил из нашей долины, а те, кто делали такие попытки, по­гибали». «Ни один из нашего рода еще не осквернил своих рук черной работой». «Мужчины нашей семьи ездят на лошадях, а не на автомобилях». С течением времени из-за различий, из-за паралича надежда сузилась к одной тоненькой ниточке ожида­ний предков, которая была возложена на плечи детей. Но пра­дедушки и дедушки уже далеко, в другой стране, в другом горо­де, они принадлежат к другому классу, они не существуют для этих детей духовно, а может быть, и телесно. Как бы ни были непохожи друг на друга родители по различным признакам, вероятно, им даже сидеть за одним столом было бы не очень ловко, тем не менее, они мечтают об одном. В то время как каж­дая маленькая деревенька, каждая отдельная каста или диалект­ная группа в Европе или Азии приводится к одному стандарту прошлого, безошибочно передаваемого каждому новому поко­лению, народ Америки, Северной и Южной, Востока и Запа­да, острижен под одну гребенку будущим — образом тех домов, в которых все надеются жить, а не тех, в которых они роди­лись, образом того, как, по их мнению, будут выглядеть их жены, а не воспоминаниями о складках материнской юбки, в которые они когда-то зарывались лицом.

Существует, конечно, множество исключений: на Бикон- хилле в Бостоне, в Мэйн-Лайн около Филадельфии новое по­коление закрепляется в мире, где жизнь окружающих очень текуча и изменчива. Существуют исключения и в городках шах­теров, где люди, пересаженные на американскую почву непо­средственно из Европы, еще не усвоили, что сын шахтера вов­се не обязательно должен стать шахтером. Существуют исклю­чения среди издольщиков Юго-востока, которые с изумлени­ем услышали во время кампании «Поделись мясом» в течение Первой мировой войны, что, согласно расчетам правительства, обычные люди съедают два фунта (870 г) постного мяса в неде­лю. Сохранились исключения и среди жителей лачуг, которые, впервые поехав куда-то на поезде в 60 лет, говорят, что это «очень похоже на кэб и на частный извоз, но только извозчик едет тогда, когда ему скажут». Но ограниченность, бедность, бессилие жизни в рамках этих исключений, среди замкнутых старых семей, изолированных шахтеров, живущих далеко друг от друга издольщиков и прочих людей, — это те самые исклю­чения из правила, указывающие на текучесть всей остальной американской жизни. Трагедия высшего класса, которому боль­ше некуда подниматься и осталось только опускаться, потому что в Америке нет понятия о сохранении своей позиции, — или горькая непримиримость миллиона шахтеров, пойманных в ловушку профессиональной группы, которая отрицает практи­чески все заявленные ценности американской жизни, — все они служат только для того, чтобы оттенить, сделать отчетливее настоятельную мечту о будущем. Эта мечта одевает собою и тощие чумазые щиколотки ребенка из хижины, и узловатые колени ребенка из трущоб, и крепенькие, напитанные витами ­нами ножки девочек из среднего класса. Как бы ни были изу­родованы ножки девочек недостатком солнечного света и ви­таминов, неподходящей обувью, они надеются носить те самые нейлоновые чулки, которые сияют со страниц журналов и га­зет, с рекламных объявлений. Американская девочка воспри­нимает свои ноги не от прикосновения шерсти, шелка или воз­духа, шершавой или гладкой хлопчатобумажной ткани, того, что она когда-то носила, не по ощущению прикосновения это­го материала, материнской штопки на пятках — это для нее не самый сильный и не самый привлекательный образ. Она видит себя одетой в чулки, сделанные из материала, к которому она, возможно, никогда в жизни не прикасалась. Естественно, ее ноги становятся для нее скорее визуальным образом, который она сама строит и видит, а не воспоминанием ощущений кожи, движущихся мускулов, сдавленных или оглаживаемых детски­ми носками или гольфиками.

С силой мечты, с силой идеала, к которому стремятся аме­риканцы самого разного происхождения, имеющие самый раз­ный опыт, связана жгучая неудовлетворенность своей собствен­ной семьей и собственным детством. Группа студентов пере­мывает косточки собственному прошлому. Обсуждает те ошиб­ки, которые сделали родители.

Одна семья была чересчур строгой и подавляла спонтан­ность, другая — слишком снисходительной и не оставляла про­странства для здорового бунта, в третьей семье настолько бес­покойно пытались пробудить у ребенка спонтанность, что она стала для него бременем. В самой природе американской меч­ты заключено то, что ее никто не может достичь, и каждая се­мья в чем-то этому идеалу не соответствует. В каждом доме не хватает чего-то, что есть в том идеальном доме, где никто не живет. Ни одна мать не может стать всем, чем должна бы стать американская мать, ни одно романтическое увлечение не об­ладает всеми качествами настоящей любви. Это происходит не от того, что идеал настолько высок, но от того, что эта мечта спроецирована в будущее; это не попытка воспроизвести про­шлое. В тех обществах, которые пытаются верно и с любовью воспроизвести модели прошлого, к примеру, построить свой дом по старинной модели, так или иначе с этим не справляют­ся, — из-за бедности, из-за пассивности и бездеятельности, из — за невезения, плохого здоровья или неспособности организо­вать свою жизнь. У очень немногих хватает воображения для того, чтобы выйти за рамки прежней модели и создать новую. Но в тех обществах, которыми руководит еще не воплощенный образ будущего, неспособность воплотить модель — это явле­ние совсем другого порядка. Стиль жизни, который видит вок­руг себя растущий ребенок — это стиль, который может быть реализован только данным методом воспитания детей, кото­рый сам по себе основывается на этом стиле жизни. Вы можете научиться жить в домах с определенным устройством, изящно и без усилий, только если вас воспитали в этих комнатах, где мебель была именно так расставлена, так светила лампа или свеча. На террасе Леопольдскрон в Зальцбурге летом 1947 года для австрийских музыкантов была вывешена здоровенная лю­стра со свечами. Американские слушатели смогли уделить му­зыке очень немного внимания, потому что они очень беспоко­ились о свечах — не погаснут ли они, смогут ли музыканты раз­глядеть свои партитуры при колеблющемся свете свечей? Се­годня мы больше не можем зажигать свечки на елке в Рожде­ство, не потому что они стали более опасны, но потому, что люди утратили необходимые навыки безопасного обращения со све­чами, навыки, которые требуют огромного внимания к хлопа­ющим занавескам или распущенным волосам ребенка. Идеаль­ные взаимоотношения между человеком и другими людьми зависят от любящей привязанности. По мере того как глаза младенца, а потом ребенка постарше впитывают те же самые модели общения, и слой за слоем откладывается в его уме в со­ответствии с другими слоями, даже если они внешне друг другу противостоят.

Таким образом, не только невозможно достаточно подроб­но описать все ступени, которые американцы проходят к взрос­лости, но также невозможно почувствовать, что все эти шаги были сделаны хорошо. Подобное расхождение между актуаль­ным и реальным воспринимается как расхождение между мной и всеми остальными, как выпадение из стандарта района, шай­ка, школьного класса, других мужчин в конторе, всего осталь­ного факультета. Это также расхождение между тем, каким че­ловек должен быть и что он должен чувствовать, и что он чув­ствует в реальности. «У меня есть муж, я его очень люблю, у меня замечательный ребенок, у меня много денег, я умная и красивая, но, — жалуется молодая жена, — я не могу назвать себя полностью счастливой». «Мне иногда кажется, что я беру от жизни не все, что могу, я чувствую, будто жизнь проходит мимо. А счастлива ли я настолько, насколько я должна быть счастлива?» Старый, прекрасно реализуемый пуританский им­ператив «работай, откладывай деньги, отрицай веления плоти» изменился, и теперь его заменил нереализуемый императив на будущее: «будь счастливым, будь реализованным, воплощая идеал».

Очень трудно прожить жизнь без должной подготовки, раз­вивать отношения с людьми, в детстве толком не установив­шиеся, очень трудно поднять ко рту ложку, когда рука не по­мнит, как держать ее в пальцах. Очень сложно все это, особен­но для новых американцев, чьи родители или бабушки с де­душками были чужеземцами на этих берегах, или для тех аме­риканцев, которые оставили один социальный класс ради дру­гого. Эта проблема настолько сложна, что большинство тех, кто с ней сталкивается, отрицают ее наличие. Не вписывавшиеся в окружение бабушки и дедушки, родители с неправильным про­изношением, все они забыты, стерты из памяти. Четкие, точ­ные воспоминания о подлинных лицах и позах поспешно заве­шивали двумерными, плоскими картинками, более соответ­ствующими американскому идеалу. Барак, квартира без отопле­ния и горячей воды, тысяча отклонений от «американского дома» — все они отброшены как случайности, ничего общего не имеющие с «образом Я». Таким образом американские сол­даты, будучи в Европе во время Второй мировой войны, абсо­лютно честно смотрели на британские трущобы и говорили: ни один американец так не живет. Британцы, которые видели фо­тографии района пыльных бурь на юго-западе США, фотогра­фии кварталов «задних дворов» в Чикаго, трущоб южных горо­дов, вполне естественно думали, что американцы лгут. Но аме­риканцы не лгали, они просто говорили так, как они всегда были приучены говорить — об идеале, который для них состав­лял правду об Америке. Люди в Америке, конечно, живут очень по-разному, — потому что они иностранцы, или потому что им не везет, или потому что они лишены каких-то прав, или у них нет честолюбия. Просто люди, может быть, так и живут, но аме­риканцы живут в таких чистеньких, беленьких домиках с зеле­ными ставнями. Слепо и жестко американская мечта пробира­ется на первый план. Процесс отрицания реальности происхо­дит постепенно, это не один единственный акт отвержения, развода с прошлым, которое не привело к желаемой цели, но это постепенное приспособление, переход от жизни, какая она есть, к тому, какой жизнь якобы должна быть.

Настоящая гостиная с потрепанной мебелью, с вышедши­ми из моды вязаными подлокотниками, лампа с жутким изоб­ражением тропического пейзажа в красно-зеленых тонах, на­рисованных сверху на дутом и закопченном непрозрачном стек­ле, превращается в призрачных предков гостиной модели это­го года в витрине мебельного магазина в центре города. Шаль или платок, которые бабушка до сих пор повязывает на голову, превращается в своего рода шляпку, и полностью преобража­ется, когда новые платки входят в моду То и дело воображение снует между тем, что переживают органы чувств, — и желае­мым, которое кажется завершенным, совершенным.

Американцы тоже люди разные, с разным жизненным опы­том, поэтому они по-разному реагируют на эти расхождения. Есть такие, которые отказываются отрицать эти расхождения и выра­жают жгучее осознание расхождений в американской культуре либо в циничном отрицании всех ценностей, либо в партизанщи­не меньшинств, или в энергичных усилиях улучшить жизнь в со­обществе, чтобы актуальное стало ближе к идеальному Послед­ние — это либералы, дрожжи в политическом тесте, на которых американское общество полагается для того, чтобы за мечтой сто­ило следовать. Без них мы бы пропали, но с ними нам неудобно, потому что они черпают силы из расхождений, которые лежат в самом сердце американской жизни. Мы не только действительно имеем абсолютно из ряда вон выходящее социальное неравенство, фантастические контрасты между богатыми и бедными, невыно­симые противоречия между идеалом и практикой в нашем обще­стве. В других обществах были такие же контрасты, но реагирова­ли там на социальные изменения совсем по-другому. Структура же американского характера сама по себе построена на потребно­сти постоянно сводить воедино в собственной жизни актуальное настоящее и нереализуемое будущее, поэтому для нас социальные расхождения имеют особую значимость. Когда нам указывают на них, они задевают сердце и совесть практически каждого: неко­торые беспокойно спят, большинство сует руку в карман, чтобы дать немного мелочи на хорошее дело, а совсем немногие, у кото­рых, видимо, толерантность к противоречиям ниже всего, злятся, переходят к защите или организуют контратаку. Недавние иссле­дования в Калифорнийском университете были посвящены изу­чению контраста структуры характера у тех, кто стремится защи­щать группы населения с ущемленными правами (рабочих, евре­ев, негров и прочих), и тех, кто активно настроен против мень­шинств2. В группе защитников собрались те, кого можно класси­фицировать как «невротиков» — это те, кто встроил в свой соб­ственный характер противоречия, которые содержатся в культу­ре. В группе противников собрались те, у кого имеется очень вы­сокая потребность в постоянстве и единстве, кто не может пере­носить двойственность, кто сгладил свое восприятие реальности, втиснув его в тесную и законченную структуру, и в результате ока­зался сверхприспособленным, но с вероятностью психопатичес­кого срыва[15].

Эти группы представляют три точки зрения на американ­скую жизнь. Либералы не смягчили свой взгляд на настоящее, чтобы жить ближе к мечте, но вместо этого обострили свое вос­приятие и стали бороться за то, чтобы сделать мечту реальнос­тью, или же оставить эту битву в отчаянии. Представители боль­шинства притупили свое восприятие, пожертвовав его остро­той, чтобы жить, как бы всецело в мечте, и наконец, реакцио­неры, не способные ни переносить расхождения, ни справлять­ся с ним полумерами, полностью отрицают наличие расхожде­ний и поощряют отрицающие их действия. В личной жизни эта последняя группа находит убежище в проекциях и фантазиях, а также в стремлении обвинять других людей. В политической жизни они защищают различные формы реакции, заменяющие наши традиционные политические мечты принятием социаль­ного неравенства, расовой и кастовой системы, насилия и урод­ливых проявлений социальной жизни.

Публикация отчета Кинси привлекла большое внимание к контрасту между этими группами. Реформаторы удваивают свои усилия, чтобы половое воспитание больше соответство­вало тому, с чем человек столкнется в своей реальной социаль­ной жизни, они не опускают глаз, не снижают планку, они уд­ваивают усилия. Большинство же тревожно вздрагивает или морщится, когда ему приходится смотреть на графики, пред­полагающие, что расхождения, которые они одновременно и реализуют, и отрицают, настолько распространены. Их так труд­но игнорировать, когда они напечатаны черным по белому. Когда мужчина знает, что его неверность в браке, которой он стыдится и по поводу которой чувствует вину, может быть по­мещена, как ячейка в сотах, на таблице, где указаны проценты мужчин его возраста и класса, вся его система психологичес­ких защит подвергается угрозе, система, где он грешил и каял­ся в своих грехах, и в своем покаянии как бы осуществлял свой нереализуемый идеал. Реакционеры объединяются с циника­ми и предполагают, что «то, что есть, — правильно» и что зако­ны и идеалы необходимо переделать для того, чтобы признать отклонения и различия между идеалом и практикой и оставить усилия движения к идеалу.

Любая попытка описания, каким путем американские маль­чишки и девчонки становятся мужчинами и женщинами, усва­ивают стиль жизни как способ выражения и определения по­ловых ролей и одновременно самовыражения, должна все это учитывать. Чтобы выделить закономерности в сугубо индиви­дуальных условиях и способах взросления американцев, нуж­но найти метод подхода. Когда я рассказываю об отсутствии чувственности у ребенка племени мундугуморов, я могу непо­средственно связать это с отсутствием телесного контакта с ма­терью или другими людьми, с жесткостью и шершавостью кор­зинки для переноски младенца, вообще с тем, как заботятся о ребенке и как его держат. Но когда мы обсуждаем нарушения чувственности у американских женщин, это приходится свя­зывать не с тем, брали ли их на руки или нет, заворачивали в мешковину или одеяльце из лебяжьего пуха, гладили в младен­честве или нет, потому что было и так и этак. Важнее то рази­тельное расхождение реального чувственного переживания и визуального образа идеала, предъявляемого всем без исключе­ния. Поскольку мечта недостижима, любой чувственный опыт необходимо в какой-то степени отрицать, искажать или кри­тиковать, чтобы выжить. Поэтому нарушение чувственности у американок возникает совсем на другом уровне. Это не просто привычность к жестким поверхностям и избегание касания, допустим, щеки щекой, не простое пуританское отрицание тела, не простая тихая ярость против прижимающей к груди мощ­ной материнской руки. Все это есть и может проявиться в под­робной истории болезни у психиатра или психоаналитика, но когда мы говорим о недостатке кожной чувствительности у американцев в целом, нечувствительности, на которую обра­щает внимание европеец, нечувствительности, которая привно­сит в секс столько визуального, связывает занятие любовью в первую очередь с внешним видом, — наше описание отстраня­ется от личного опыта какого-то конкретного американца к общему порядку, который возникает в переживании практичес­ки всех американцев, стремящихся приблизиться к идеалу по­ловых отношений или приблизить его к себе, но у каждого из них при этом не хватает особого, специального, необходимого опыта и навыка поведения.

Но есть и второй способ для того, чтобы обсуждать половые роли в Америке и связывать их с тем детским опытом, которо­го большинство американцев просто никогда не имели. Все люди в какой-то степени способны предчувствовать пережи­вания любого состояния. Мы видим заплаканное или искажен­ное сильными чувствами лицо, и можем реконструировать горе и шок, проложившие эти морщины. Общаясь с перепуганным, грубым и агрессивным ребенком, мы угадываем грубое отно­шение, которое сделало его таким воинственным. За мягкостью и расслабленностью женского тела мы чувствуем любовный акт, который привел ее к этому состоянию. Таким образом, вокруг портретов идеального американца и идеальной американки в умах реальных женщин и мужчин создаются образы тех пере­живаний детства и юности, которые могли привести к этому результату. Идеальная американка выглядит как школьница, у нее телосложение школьницы, и можно вообразить себе мно­жество условий, например, личико младенца, нежно умытое сверхмягкой губочкой, свежий воздух из открытого окна, кас­трюлька с водой на батарее, чтобы воздух в комнате не был слишком сухим, кремы «с добавлением нашей секретной фор­мулы», лосьоны для детской кожи, защищающие от обветри­вания и солнечных ожогов, хорошее пищеварение, отсутствие запоров, в результате чего тело не удерживает ни капельки ядо­витых шлаков дольше, чем положено, диета, тщательным об­разом составленная из обогащенного белками хлеба, диета без излишков сладкого и жирного, вкусная и полезная пища, про­стыни из нежной материи, отстиранные мылом, не содержа­щим грубых химических составляющих, половая жизнь, сво­бодная от всего, что до сих пор считается вредным для цвета лица. Из процедур, рекомендованных для правильного ухода за младенцем, девочке, девушке, женщине на основе угроз, предупреждений, обещаний, рекламных объявлений, из тем­ных воспоминаний детства создается образ того, как необхо­димо воспитывать дочку, чтобы у нее был столь же безупреч­ный цвет лица, как у девушки на журнальной обложке. Теку­щие практики, опирающиеся на научные данные, авторитет­ные суждения педиатра, диетолога, физиотерапевта и гигиени­ста, стиль, навязанный современными литературой, кино и радио, лежащие за ним убеждения и навязчивые повторения реклам, все они сплетаются, чтобы для идеала — воображае­мого будущего, — создать воображаемое прошлое. Пока мать моет розовые нежные щечки своей малютки-дочери, устанав­ливаются новые отношения между тем, как она ухаживает за ребенком, и тем, каким ребенок вырастет. Отношения, очень сильно отличающиеся от повторяющего прежние модели, вер­ного традициям воспитания в прежних стабильных обществах; методы, используемые двумя мамашами, будут различными, противоречивыми, они будут сомнительным образом связаны с достижением прекрасного цвета лица, но общим будет жела­ние, чтобы ребенок такое качество обрел. Заявленная цель — это некий общий знаменатель для различных практик.

И наконец, американцам постоянно показывают то, каким образом американцев растят, каким образом они занимаются любовью, женятся, заводят детей, и этот образ сам по себе есть идеал, к которому воспитание и образование их столь сомни­тельно и ненадежно приспособило. Хотя мы не можем просле­дить историю жизни каждого американца и каждой американ­ки сквозь все противоречивые ступени, которые привели их к взрослости, мы можем весьма точно проследить образ «заяв­ленного» развития, рекомендованный и всячески поддержива­емый вариант, модель, заявленную в фильмах, устами воспита­телей, радиокомментаторов и рекламных агентов. Это образ, к которому взрослые приспосабливают свои воспоминания о собственном прошлом, они пытаются наложить на воспитание собственных детей. В этом маленьком белом домике с зелены­ми ставнями, в котором едва ли есть кто-то живой, вполне воз­можно описать рутинную заботу о младенце, и слова любви, которые произносят юноша в безупречно сидящем белом фла­нелевом костюме и девушка в прекрасном платье для свида­ний. Можно заранее угадать все слова, которыми новоиспечен­ный отец выражает свои чувства по поводу новорожденного сына. В этом идеализированном образе будут, конечно, пробе­лы, потому что есть ряд областей, которые никогда не упоми­наются ни в популярном, ни в тем более изящном искусстве. «Почему, — спрашивает в 1949 году американский ребенок, не сдерживаемый различными запретами, — в книгах никто ни­когда не ходит в туалет?» Эти зияния для любой культуры мо­гут быть заполнены лишь частично, даже когда эта культура гомогенна и относительно неизменна. Каждая женщина очень мало знает о половой жизни прочих женщин, она очень мало знает о родах, кроме рождения собственного ребенка, о том, как выглядят половые органы, помимо половых органов лю­бимого человека, о беспокойных фантазиях соседки — «разве люди вообще об этом думают?». Все это может быть описано и помещено в контекст, чтобы помочь выстроить понимание по­ловых ролей в нашей меняющейся американской культуре.

Таким образом, пытаясь приложить антропологические на­ходки к проблеме двух полов в Америке, мы сдвигаем фокус нашего наблюдения на другой уровень, мы исследуем одина­ковое среди многообразия контрастов и различий и описыва­ем влияние идеала на ожидание американцев.