Как пишет антрополог

В американское словоупотребление не так давно проникло выражение из лексики общественных организаций и комитетов, где приходится думать о реакции на твои слова: «с моего места». Зачастую эту фразу произносят полушутливо, однако она знаменует большую перемену. Когда человек с из­виняющейся улыбкой, как бы подсмеиваясь над собой, добав­ляет эту фразу, он таким образом признает, что «со своего мес­та» никто не может рассмотреть всей картины, а только часть правды — с позиции одного пола, одной культуры, либо одной науки, которая сама по себе может соединять взгляды мужчин и женщин, а также представителей разных культур, но сама по себе является лишь частью общего знания и без вклада многих людей неполна. Данная книга пишется с позиции женщины средних лет, американки, антрополога. Частью аргументации книги является утверждение, что женщины видят мир по-ино­му, нежели мужчины, чем помогают человечеству полнее осоз­нать себя. Несомненно, американка будет писать о США не так, как иностранка, потому что вопросы американского общества ее будут волновать сильнее. Вклад антрополога требует, вместе с тем, более развернутого пояснения.

Материалом изучения для антрополога является поведение людей, которые живут сейчас по законам, оставленным им предками. Лабораторией антропологам служат небольшие груп­пы людей, живущих изолированно и сохранивших благодаря изоляции, произошедшей по причине географического распо­ложения или исторических обстоятельств, свои обычаи, живо отличающиеся от тех, которые наблюдаются у более крупных цивилизованных народов. Главным в изучении примитивных народов не может быть желание узнать больше о происхожде­нии нашего поведения. У эскимосов, ашанти, самоанцев, ин­дейцев племени шайенн существует своя история, не короче нашей, но другая. Знакомясь с ними, мы можем больше узнать о некоторых взаимосвязях между примитивной технологией, отсутствием стабильных пищевых запасов, небольшой числен­ностью и другими аспектами жизни общества, но мы можем использовать эти данные лишь как косвенные свидетельства; узнать достоверно, каким образом сообщество наших собствен­ных предков соотносилось с наблюдаемыми формами, нам, видимо, никогда не удастся. Но при изучении примитивных обществ можно получить материал, который даст пищу для раз­мышлений о видах человеческого поведения. Мы отправляем­ся туда, где живут эти народы, чтобы найти данные, свидетель­ствующие о тех пределах, которые объединяют всех нас как людей, а также о различиях человеческого поведения, которых мы даже и вообразить себе не могли, если бы не наблюдали во­очию.

В работе антропологов существует ряд особенностей, обус­ловленных спецификой их труда. Поскольку мы общаемся с представителями примитивных народов, у которых отсутству­ет письменный язык, пришлось разрабатывать методы иссле­дования поведения в процессе его осуществления, а не по па­мяти и записям на бумаге, как это происходит в нашей жиз­ни — по материалам опросов, анализу налоговых деклараций, завещаний, разного рода свидетельств и т. п. Работаем мы по большей части в одиночку или разнополыми парами по ряду причин: в силу ограниченности финансовых средств, недостат­ка квалифицированных специалистов и срочности выполняе­мой задачи либо от того, что сами примитивные сообщества зачастую так малы, что больше двоих наблюдателей разного пола они и не могут принять. Из-за индивидуального характе­ра нашего труда представление об аспектах жизни общества и простое желание привезти с собой информацию о всем, что входит в культуру народа, — их искусстве, фольклоре, системе родства, способе изготовления горшков и приготовления пищи, ритуалах женитьбы и похорон — постепенно развилось в прин­ципиальный подход. Антропологи стали делать выводы только с учетом всей совокупности данных об обществе. У нас нет спе­циализации только на поведении младенцев, или деятельнос­ти консультантов, или устройстве жилья, как бывает у студен­тов, работающих в рамках нашего сложного общества. Поэто­му в полевых условиях мы учимся осмысливать многие вещи в их совокупности, что достаточно непривычно для тех, кто за­нимается изучением человеческого поведения. Подобный спо­соб мышления, когда целый ряд внешне не связанных вещей — как кормят ребенка, как покрывают резьбой деревянный столб, служащий дому опорой, как возносят молитву, создают стихо­творение, как выслеживают оленя, — соотносится с целым, ко­торым является образ жизни народа, мы переносим и на рабо­ту в нашем собственном обществе.

Эта практика сравнения отдельных способов поведения, например у ятмул Новой Гвинеи, незавершенность актов пове­дения, наблюдаемых в игровом отлучении от груди (за кото­рым следует настоящее отлучение), в криках на собак, которые те постоянно игнорируют, и в нескончаемых ссорах между со­циальными группами, складывается в единое понятие «куль­тура». Опять-таки взгляд в целом на балийскую культуру по­зволяет понять, что существующая на Бали традиция стоить дом из независимых, изготовленных заранее частей отражает пред­ставление балийцев о человеческом теле как о системе незави­симых частей, которые хотя и собраны вместе, но их порядок не воспринимается как единственно возможный. Мы ищем закономерностей среди множества аспектов человеческого по­ведения в современном обществе и полагаем, что они существу­ют, так как люди воспитаны на общей традиции и разделяют общий взгляд на мир.

Кроме того, антропология — сравнительная наука. Мы де­лаем выводы, сопоставляя аналогичные действия людей в раз­личных культурах. Даже специально посылаем студентов в среду экзотических народов, где они видят резко отличающиеся от наших обычаи, причем иногда настолько, что, как ни старай­ся, не удастся наложить наблюдаемое на известные в родной культуре образцы. Когда же приходится жить в культуре, кото­рая совершенно не похожа на нашу, антропологам остается только приспосабливаться. Мы учимся говорить (или хотя бы слышать и понимать сказанное) на самых разных языках, где используется много родов или ни одного, где слова соединя­ются таким способом, который не имеет ничего общего с известными нам грамматическими категориями, а составлены из звуков, которые в принципе можно произнести, если хоро­шенько потренировать свои речевые органы, но они тоже со­всем иного звукоряда, чем тот, к которому мы привыкли с дет­ства. Даже наши мышцы начинают автоматически следовать почерпнутым из чужих обычаев привычкам. На Самоа я при­выкла сгибаться чуть ли не вдвое, проходя мимо сидящего че­ловека выше меня рангом, и по сей день, когда я миную глубо­коуважаемого мною человека, вдруг ощущаю странное щеко­тание в пояснице. Мы учимся задавать детям, которые плачут, не только дежурный вопрос «Что случилось?». Учимся нахо­дить иные объяснения таким жестам и телодвижениям, как сжа­тые зубы или опущенные руки в процессе интерпретации че­ловеческого поведения в одном незнакомом контексте, а затем стараемся не потерять гибкости оценок во всех остальных. По­этому студент-антрополог, переживший погружение в иную культуру, становится уже человеком, которого можно сравнить с настроенным музыкальным инструментом.

Однако не стоит путать переживаемое им изменение с тем, которое испытывают люди, путешествующие по разным стра­нам, женятся на представителе другой культуры или говорят на нескольких языках. Простого знания, что животное на четы­рех ногах, называемое по-английски «dog», с таким же успехом может обозначаться и как «chien», «hund», «nubat», «maile» и т. д., недостаточно. Люди, которым повезло в детстве выучить несколько языков, обладают драгоценным качеством, позво­ляющим им понимать людей других культур. Но антрополог понимает, что необходимо также разобраться, что означает ру­копожатие у различных народов, и уметь правильно сориенти­роваться, когда встречает их представителей. Кроме знания чужих обычаев и умения использовать то одни, то другие, судя по обстоятельствам, антрополог должен постоянно следить за возможными различиями — в тоне голоса, в последовательно­сти реакций и поведенческих актов. Так, в одной стране ссора постепенно угасает, а в другой может быть сопряжена с обме­ном рядом реплик вначале, от чего зависит, перерастет ли она в драку или стороны отгородятся друг от друга стеной молчания.

Если читатель желает получить удовольствие от антропо­логического обсуждения проблем нашего общества, особен­но в четвертой части книги, следует прямо ответить еще на один вопрос: не является ли такое осознание человеческого поведения бесстрастным и бесчеловечным? В сердцах людей, далеких от науки, давно укоренилось мнение, и они сомнева­ются, что знание и доброта совместимы, боятся, что большее понимание может привести к манипуляции людьми, холод­ному стремлению к власти. Этот страх выливается в байки о детях психологов и психиатров, когда любой недочет, любая неудача подхватываются и раздуваются в «очередной экспе­римент над детьми». Поэтому очень важно, как будут воспри­нимать антропологов в тех отдаленных уголках света, где они стали уже неотъемлемой частью пейзажа наряду с торговцем, государственным чиновником и миссионером, какие станут рассказывать о них истории. В настоящее время чаще всего антропологов, работающих в юго-западной части Тихого оке­ана, обвиняют в том, что они сбрасывают свое платье и наде­ваются в местные «костюмы». Заметьте, никто не обвиняет их в том, что они нарушают ход жизни местного населения, без­жалостно ломают посадки, чтобы иметь возможность понаб­людать обряд сельскохозяйственной магии, или, скажем, что они отравляют специально несколько людей разного пола и возраста, чтобы выяснить разницу в похоронных обрядах. Однако неизменно их обвиняют в том, что украшения циви­лизации, парик, рубашки, гетры антропологи отбрасывают прочь ради того, чтобы переодеться в травяную юбку, набед­ренную повязку или вообще чтобы ходить нагишом. У меня самой был случай, когда я принимала государственного чи­новника, одетая в безукоризненный белый полотняный кос­тюм, но через три месяца это не помешало ему живописать, как я выглядела в травяной юбке и махровом полотенце. Но хоть такие истории и возмутительны, можно найти в них и уте­шение. Потому что хотя антропологи практически никогда не снимают всех украшений цивилизации и не переодеваются в туземную одежду, тем не менее в россказнях о них есть не­сколько моментов, верно отражающих дух их работы. Так, от­каз от украшений цивилизации и желание примерить на себя — попытаться понять — местную культуру отражает ос­новное намерение антрополога; отбрасывание расовых, клас­совых и гигиенических предрассудков, которыми заражены европейцы и американцы, согласие принимать пищу из рук туземцев — без этого невозможно ничего понять. И наконец, байки совершенно верно отражают, что основным методом исследования антрополога является не эксперимент, а наблю­дение и личное участие. Антрополог не только фиксирует, что местные жители едят саго, но и пробует сам съесть столько, чтобы стало ясно, насколько оно насыщает; не только запи­сывает и фотографирует, как ребенок цепляется за шею мате­ри, сидя у нее на спине, но и сам носит этого ребенка, чтобы ощутить его ручонки у себя на шее; спешит или следует с не­охотой на церемонию; стоит на коленях, наполовину ослеп­ленный дымом благовоний, когда говорят духи предков или, напротив, отказываются явиться. Антрополог погружается в местную обстановку и наблюдает за происходящим, но не ста­новится туземцем. Таким образом, истории про антрополо­гов достаточно правильно улавливают суть их работы: прини­мать людей, среди которых они работают, такими же разум­ными существами, как и они сами, не больше и не меньше. Прилагать все усилия для точной и подробной записи их обы­чаев, причем стараясь своими действиями не нарушить ткань их жизни, рассматривая ее как ценное дополнение к науке о человеке.

Пережив столь полное погружение в чужой образ жизни, антрополог затем сопоставляет конкретные данные и свое осоз­нание различных культур. Если повезет, как мне, то постепен­но удается познакомиться с рядом сопоставимых примитивных обществ, причем каждое новое ложится в памяти антрополога на предыдущие, усиливая контрастность, столь же неизглади­мо, как и в записных книжках. Но независимо от того, много различных обществ удастся изучить или нет, антрополог ис­пользует материал о них, осмысляя, к примеру, записи об эски­мосских обычаях, даже если он никогда не был в Арктике, или с новым пониманием воспринимать рассказываемую в Новой Гвинее историю, в которой женщины упрекают мужчин фра­зой: «Неужели у тебя нет костей?»

Для выяснения вопроса о женском и мужском, видах отли­чия детей мужского и женского пола, взрослых мужчин и жен­щин у антропологов существуют свои методики. Мы не прибе­гаем к выполненным размытыми красками картинкам, на ко­торых мужчины видят одни образы, а женщины — другие. Не прибегаем к подсчету, насколько чаще девочки строят низкие и уютные домики, а мальчики — башни. Не подвергаем груп­пы мужчин и женщин тестам на скорость машинописи или на­жимания кнопок. Не впрыскиваем мужские и женские гормо­ны в крыс или морских свинок для проверки изменения их по­ведения. Не занимаемся подробным исследованием истории болезни приходящих к нам в клинику пациентов, демонстри­рующих столь глубокие структурные отклонения, что половую принадлежность этих людей трудно определить. Не выясняем мы и причин анатомического, эндокринного и психического свойства, приведших к перемене образа жизни мужчин, решив­ших жить, как женщины, или женщин, принявших решение жить, как мужчины. Все эти подходы к изучению половой диф­ференциации вполне результативны и важны. Но метод антро­пологов — непосредственно на месте исследовать примитив­ные общества, не подгоняя их заранее к теориям, а вместо это­го задавать вопросы открытого типа1. Как маленькие девочки и мальчики осознают свою роль в различных обществах? Ка­кие типы поведения считаются женскими, какие — мужскими? Какое поведение респонденты затрудняются соотнести со свой­ственным определенному полу? Насколько женщины похожи на мужчин для данной культуры, насколько они отличаются? На начальной стадии мы не стремимся конкретизировать, су­ществуют ли какие-либо черты характера, которые члены дан­ной культуры соотносят с принадлежностью к тому или иному полу, скажем, пассивность, инициативность, любопытство, склонность к абстрактному мышлению, интерес к музыке. Од­нако мы спрашиваем, чего люди разных культур ожидают от поведения детей, как они используют разницу в поле ребенка для определения социальной роли и каким образом им удается получить желаемую реакцию.

Подобного рода опрос несет несколько функций. Во-первых, он устраняет предубеждения и заранее заданные нашей культу­рой представления о мужчинах и женщинах, касается ли это тра­диционных представлений о врожденных различиях либо отно­сительно более современных попыток отменить большую их часть. Это освобождает сознание от всякого рода аргументов за и против феминистского движения, начиная с туманных идил­лических представлений о всеобщем мире под предводитель­ством женщин до агрессивных доказательств неспособности женщин к созданию великих музыкальных произведений. При­ходится буквально выметать, словно пожухлые листья с парко­вых дорожек по осени, тысячу и одно утверждение такого сорта, чтобы начать мыслить непредубежденно: «Разве это не по-муж — ски?»; «Мужчины — что большие дети»; «Женщины так ребяч­ливы»; «Женщины чувствительнее мужчин»; «Мужчины чув­ствительнее женщин»; «Женщины более непостоянны, чем муж­чины»; «Мужчины более непостоянны, чем женщины»; «Пове­дение женщин более разнообразно»; «Поведение мужчин более разнообразно» и т. д.

Однако от того, что антропологическая методика заключа­ется в погружении в чужую культуры, изучение чужого языком обычаев, возникает особая трудность, связанная с необходи­мостью передать результаты людям своей культуры. Предста­вить очерк сильно отличающихся обычаев одной культуры не так сложно. Но можно подробно описать в книге образ жизни самоанцев, манус, эскимосов или баганда и провести за собой читателей в их жилища, усадить среди плакальщиков на похо­ронах или включить в свадебный танец, передать им настолько невероятные беседы, свидетелями которых были сами, что хотя бы часть впечатлений антропологов от контакта с иной культу­рой передастся читателям. Совсем нелегко бывает, когда тре­буется разобраться в системах родства, где бабушка и внучка обозначаются одним термином, где двоюродным и троюрод­ным братьям и сестрам предписываются различные ритуалы обращения, или осознать, каким образом дух отца не дает бол­тать невестке. Если антрополог действительно хочет передать ощущение живых обычаев изученного им народа, в книге это вполне можно сделать. Читателям представляется возможность сравнить три культуры в одной книге, для этого нужно не толь­ко перенестись на другой континент, но и сопоставить мягкие семейные обычаи индейцев пуэбло и папуасов с нравами кан­нибалов. По прошествии времени названия экзотических пле­мен забудутся, конкретные примеры из жизни, ритуалы, свя­занные со смертью, колдовством и различными периодами че­ловеческой жизни сольются в памяти, но останется главное — исключительное многообразие проявлений и выражения нашей человеческой натуры.

Пока мы лишь стремились, чтобы отчет антрополога мог помочь образованному читателю, будь то психиатр, биолог, гео­лог, судья, врач-педиатр или мать пятерых детей, постичь две вещи: либо что с некоторыми проблемами человеческого по­ведения (скажем, с подростковыми или склонностью к пьян­ству) можно справляться как-то иначе, да и сами они могут от­личаться (восприимчивость к искусству), либо степень, до ко­торой обычаи могут отличаться. Для того чтобы выполнить пер­вую задачу, разрушающую заданность представления, что при­обретенное поведение может развиваться только так, как это принято у нас, достаточно сравнения с единичной другой куль­турой. Для успешного решения второй требуются три-четыре.

В данной книге я стремлюсь выполнить иную задачу. Я не просто хочу живо зафиксировать, что у различных народов по­ловые роли распределяются разным образом, не только проде­монстрировать, как воспитывается то или иное их восприятие с самого раннего детства, через подростковый период с плав­ным переходом к обычаям взрослых мужчин и женщин. Я пы­таюсь донести до читателя те позитивные открытия сходства, сделанные при сопоставлении многих культур, те основы жен­ского и мужского, которые непременно следует принимать во внимание. Мне важно как сообщить о выводах, так и о том, как я к ним пришла.

Эту задачу куда сложнее осуществить, а насколько слож­нее — можно проиллюстрировать одним случаем из жизни. Как-то раз в этнологическую статью, которая должна была вый­ти под редакцией известного геолога, я включила абзац, где описывала представления самоанцев о признаках наступившей беременности, которые в точности совпадали с современными акушерскими данными. Редактор вернул статью с пометкой «как и во всем мире». Если бы я писала, что у некоего народа считается, что тошнит по утрам беременных только первенцем, либо что беременность там продолжается шесть месяцев, ре­дактор бы не возражал, потому что это бы отличалось от наших представлений и наблюдений. Поэтому всего нескольких слов о людях, которые не видят связи между соитием и зачатием либо считают, что младенцы в миниатюрной форме скитаются в сне­гу, пока не вскарабкаются в утробу матери по шнуркам ее боти­нок, достаточно, чтобы завладеть воображением читателя, ощу­тимо его встряхнув. «О, — подумает читатель, — значит, люди не всегда так хорошо представляли себе механизм зачатия, как мы теперь (воистину, следует быть проницательным читателем, чтобы добавить последнее замечание, ибо нам свойственно по­лагать, что ученым теперь все известно), хм, интересно, зна­чит, я понимаю, как это могло повлиять на устройство семьи и на то, насколько отцы хотят присматривать за детьми», и т. д. «Когда я говорю, что мало в каких культурах люди оказались способными совершенно умаляет роль матери, хотя, скажем жители острова Россел верят, что отец откладывает яйцо в лоно матери2, которая рассматривается как пассивный приемник, а черногорцы отрицают, что мать имеет какое-либо отношение к ребенку3, эти факты тоже поражают, потому что читателю очевидно, что отрицать роль матери в качестве родителя гораз­до сложнее, чем роль отца. Но если не провести читателя через серию таких потрясений, сопоставимых по силе с образами полузамерзших Дюймовочек, ползающих в снегу в поисках ма­теринских шнурков, либо близнецов, которые в ожидании ре­инкарнации скачут маленькими птичками среди группы жен­щин, желая выбрать из них подходящую мамочку, если напи­сать: «Во всех человеческих обществах признано, что женщи­ны вынашивают детей» — читатель скорее всего согласится и проигнорирует мое утверждение, разве что спросит: «Ну и что?»

Однако между расхожим утверждением «естественно, инцест повсюду неприемлем», которое проистекает оттого, что гово­рящий воспитан в убеждении запретности инцеста в своей куль­туре, и утверждением антрополога «у всех известных челове­ческих обществ существуют правила против инцеста» — боль­шая разница, заключающаяся в огромном объеме накопленного опыта и собранных данных, чем неспециалист обладать не мо­жет. Инцест для человека, воспитанного в XX веке в США, бу­дет означать сексуальные сношения между биологическими родителями и детьми, а также родными братьями и сестрами. Двоюродные братья и сестры для него в эту категорию попа­дать не будут, хотя он может считать, что подобный брак спо­собен привести к безумию, или же принадлежать к секте, где для его разрешения требуются особые причины. Для антропо­лога инцест относится к одной родственной группе, однако его утверждение будет сделано на основе изучения огромного ко­личества различных инцестуальных групп, куда включаются от нескольких сотен членов клана до таких случаев, когда в раз­ряд двоюродных родственников, на которых запрет не распро­страняется, попадает двоюродная бабушка. После сопоставле­ния данных о запрете на инцест по всем культурам племен Зем­ли, с их многообразными расширяющими и ограничивающи­ми условиями, утверждение антрополога обретает новую сте­пень абстракции. Между утверждениями «Естественно, инцест повсюду неприемлем» и «V всехизвестныхЧеловеческих обществ существуют правила против инцеста» лежат тысячи дотошных исследований, проведенных в свете походной лампы или кост­ра, путешественниками, миссионерами и современными уче­ными на различных континентах. Но как тому, кто пишет, предъявить эти наблюдения читателю, чтобы возникло жела­ние понять сообщаемое?

Обычно для преодоления преграды между наблюдениями ученого и наблюдениями человека, в данной науке несведу­щего, мы пользуемся простой властью авторитета. На супе­робложке книги или на титульном листе я обозначаю все свои регалии, все звания и награды или наиболее престижные из них. Читатель может таким образом убедиться в моей квали­фикации. Если же он желает найти более убедительные под­тверждения — может проверить, что я собой представляю, по какому-нибудь справочнику Затем, убедившись, что данный автор действительно там значится, что я в свое время подверг­лась обязательному ритуалу получения ученой степени, по­лучала награды, участвовала в экспедициях и публиковала специальные монографии, читатель знакомится с предложен­ной ему книгой как плодом труда «авторитетного специалис­та в данной области». Если же он вдруг пожелает воспользо­ваться моим материалом, скорее всего ему придется прове­рить, согласны ли с моим мнением другие специалисты, на­сколько сильны мои позиции среди них, насколько аргумен­тированы позиции моих противников и чем объясняются их возражения — существом дела или политико-идеологически­ми пристрастиями и приверженностью научной традиции. В том же случае, если мнение, высказываемое в книге, будут пытаться применить в повседневной жизни, такие читатели рано или поздно окажутся втянутыми в спор, где в ответ на мнение одного специалиста, обрушиваемое на чью-то голову, на их собственные найдут мнения других авторитетов. Резуль­тат такого «обмена мнениями» столь же легко предугадать, как и ответ на детский вопрос: «Мамочка, а что произойдет, когда человек, верующий только в Бога, и человек, верящий только в науку, задумают поговорить о природе?» Тупиковый резуль­тат таких споров есть лишь проявление тупиковых конструк­ций в сознании современных людей, которым принятое ими существование витаминов, атомов, эндокринных желез и ком­плексов веществ в размышлениях о сложностях современной жизни помогают мало.

Мне бы хотелось добиться большего. Между своим утвер­ждением и восприятием его читателями мне бы хотелось вста­вить некую цезуру, паузу, за время которой читатели смогли бы не просто принять мое право как специалиста высказать его, но поняли бы как я пришла к такому утверждению.

Чтобы лучше представить себе, какого типа опыт привно­сит антрополог в разрешение любых человеческих проблем, возьмем расхожее утверждение «любовь отыщет себе дорогу» — один из лейтмотивов нашей культуры. У молодого американца эта фраза скорее всего вызовет в сознании образы трудных пе­реездов, скажем, автостопом через все Соединенные Штаты, либо 36 часов за рулем с парой остановок, чтобы перекусить хот-догом, ради того, чтобы успеть повидаться с девчонкой, пока та не отправилась в Европу или не решила выйти замуж за другого. Или же, скажем, планы девушки скопить достаточно денег, купить подходящую ткань, придумать фасон и сшить са­мой платье для танцевального вечера, чтобы снова очаровать прежнего милого на танцах. Можно себе представить целую череду различных препятствий, которые надо преодолеть: не­поладки автомобилей, сложности на работе, недостаток денег, нестыковки авиарейсов, а то и несговорчивость родителей, если любящие достаточно молоды либо родители достаточно бога­ты, чтобы их мнение принималось в расчет. Причем к карти­нам из собственного опыта будут примешиваться сцены из фильмов, эпизоды романов, радиосериалов, к примеру, как Том Микс пересекает бесконечную прерию, одна из полных эмо­ционального напряжения ролей Ингрид Бергман, несколько реплик из «Ромео и Джульетты», какая-нибудь строчка из по­лузабытой «валентинки». У более умудренных к переживани­ям могут примешаться сомнения в сущности любви — не явля­ется ли это лишь сентиментальным обозначением «бури гор­монов», причем и у них в общую картину вольются образы пронзенных сердец, морских узлов «верные влюбленные» и надпись «Джонни любит Алису» на стене заброшенного дома. Любовь — общепризнанное чувство, испытываемое людьми, которых мы можем представить наподобие нас самих, кто оде­вается, как мы, ездит на автомобилях, соревнуется с соперни­ками, при отказе борется с депрессией, а при согласии готовы прыгать до небес. Даже историю «Ромео и Джульетты» в Аме­рике зачастую воспринимают, будто она происходила пример­но с такими же парнем и девушкой, как и живущие на сосед­ней улице, а кровная месть — лишь как украшение сюжета. В конце концов никому доподлинно не известно, что пережи­вали сами Ромео и Джульетта. Причем и Шекспир знал не на­много больше нашего, потому что он, английский драматург, писал об этом для английских зрителей начала XVII века. Зна­ние прошлого может подарить нам ряд красивых выражений, однако они обозначали собой чувства, малопонятные теперь, когда верность после смерти вызывает подозрения, пагубно отражается на друзьях и родных, да и вообще представляет ин­терес скорее для психиатра, чем для поэта.

Между подобным молодым читателем, который ничего, кроме США, не видел, а на обычаи других веков и других на­родов смотрел исключительно сквозь очки, предоставленные Голливудом и современными авторами исторических романов, с чьих страниц они предстают мало отличающимися от тех, что свойственны американцам сегодня, и антропологом, си­дящим рядом с новогвинейским охотником за головами под крытой камышом крышей его дома, есть много отличий. У нас в США миллионы людей, которые в силу того, что их родите­ли были иностранцами, нутром чувствуют, что жизнь может сильно отличаться в различных обществах. Есть также много тысяч людей, живших в странах Европы, Азии и Латинской Америки не наездами, у которых были близкие отношения с медсестрой, любовником или другом в тех краях, и для них фраза «любовь отыщет себе дорогу» будет иметь совсем дру­гой смысл. Они жили в семьях сербов и шотландцев, влюбля­лись в немок-медсестер и итальянок, у них остались друзья во Франции, причем между ними устанавливались куда более близкие и доверительные отношения, чем между белым уче­ным XX века и членами племени на Новой Гвинее. С позиций своего эмоционального опыта такие люди могут спросить: «Если задачей является установление живых эмоциональных взаимоотношений с людьми иного образа жизни, не являют­ся ли те, кто уже жили и любили в иных странах, лучше под­готовленными для понимания поведения с позиций межкуль­турного взаимодействия, чем ученые, разгуливающие с блок­нотами, не столько наблюдающие, сколько занятые их запи­сью?» На первый взгляд, тут трудно возразить. Перед внут­ренним взором встает образ американского малыша, который, уперевшись ножками и крепко сжав зубы, пытается вырвать­ся из цепких рук немецкой тетушки, или молодого американ­ского художника, который с замиранием сердца следит, сидя напротив своей жены-француженки, за мимолетным отраже­нием настроений на ее лице. И если сравнить эти картинки с видом антрополога, который записывает свои наблюдения, сидя за столом в деревне охотников за головами, которым сам факт нанесения знаков на бумагу может представляться ма­гическим обрядом, то представляется маловероятным, что антрополог лучше разберется в том, что бродит в голове у охот­ника за головами, чем маленький ребенок и любящий моло­дой человек, которым это жизненно необходимо, разберутся в чужих ценностях тех, кого они хотят понять.

И все же у антрополога есть опыт, дающий ему неоспори­мое преимущество и над молодым человеком, всю ночь объяс­нявшимся в любви на чужом языке, и перед женой, последо­вавшей за мужем в чужую страну. Такое преимущество дает ему цель, присущая его науке. Если вам шесть лет и мамочка хочет, чтобы вас воспитывала гувернантка-немка, отчего в доме пе­ребывало уже их несколько, вы присмотрелись к их повадкам и знаете, как избавиться от очередной фройлейны, пусть хотя бы ради того, чтобы на ночь рассказали другую сказку. Если вы владелец фабрики, ритм работы которой постоянно срывается из-за межнациональных стычек рабочих, то волей-неволей при­дется научиться «ладить с итальянцами», а если политический деятель — то со временем научитесь играть на подобных конф­ликтах. Но и для ребенка, присматривающегося к гувернант­кам, и для новенького в классе в чужой стране, для любовника, изучающего лицо любимой, для невестки, пытающейся распо­знать, чего хочет свекровь-иностранка, наблюдение — всегда лишь средство для достижения конкретной практической цели в жизни. Что придает самим наблюдениям иной характер, не­жели у антрополога, ведь новому возлюбленному и новому пси­хоаналитику вы будете рассказывать в разной манере даже об одном и том же происшествии. О поразившем вас в детстве эпи­зоде (как вы бродили по заброшенному дому в одиночку, или увидели, как соседский врач ампутировал кисть руки ранено­му, или как на ваших глазах отец упал с мельницы) любимому человеку или другу вы расскажете, желая укрепить ниточку сво­их взаимоотношений, ища сочувствия, понимания и доверия. И ваш рассказ будет подстроен к предыдущим репликам, что­бы служить откликом в общем разговоре и крепить возникшую связь, углублять доверие. В беседе же с психоаналитиком ис­кренний взаимообмен впечатлениями, необходимый для уста­новления близких взаимоотношений, сменяется включением в процесс поиска причин психических нарушений. Если пси­хиатр достаточно квалифицирован, а пациент заметно страда­ет от тревог и страшных воспоминаний, приведших его за по­мощью к врачу, тогда объективный акцент на поиске причин сохранится до конца лечения, достигнутое понимание также будет использовано не для укрепления личных взаимоотноше­ний, а для закрепления результатов лечения, и в итоге пациент навсегда сможет закрыть за собой дверь кабинета, где прово­дились консультации, чтобы больше туда не возвращаться. Па­циент изменится. Опыт врача от общения с пациентом будет значительно отличаться от опыта пациента, более того, они вряд ли захотят обсуждать его вместе.

Когда антропологи прибывают в деревню какого-то племе­ни, в одиночку или женатой парой, чтобы поселиться там на время, ситуация также находится под сознательным контролем. Антрополог предпринимает изучение чужой культуры не для того, чтобы ему тут выстроили дом, посадили сад, носили по­клажу, строили посадочную полосу для самолета или обрати­лись в его религию. Он даже не ставит себе целью, как хотел бы врач, вылечить их от болезней и изменить представление о са­нитарии, убеждая, например, чтобы они хоронили мертвых на чистеньком кладбище поодаль от деревни, а не под полом хи­жин, «чтобы им было не так одиноко». Антрополог не хочет ни улучшать жителей деревни, ни обращать их в свою веру, ни пра­вить ими, ни торговать с ними, ни вербовать их, ни лечить. Он лишь хочет понять их и добавить эти данные в общую копилку сведений о человеческих ограничениях и возможностях[4]. По­добно психоаналитику, который должен направить все свои действия к достижению одной цели — излечения больного, антрополог должен вести наблюдения, чтобы понять действия окружающих его людей и их культуру. Для непрофессионала обсуждения методики работы психоаналитика могут показать­ся маловажными. К примеру, к чему дискутировать по такому вопросу, как стоит или нет пожимать руку пациенту, посещая его на дому, обязательно ли иметь в кабинете для консультаций два выхода? Но именно потому, что отношения между врачом и пациентом не являются полноценными взаимоотношения­ми, а лишь осуществляются ради определенной цели, стилизо­ваны, так и важны эти детали, кажущиеся на первый взгляд пу­стяковыми.

Поэтому, планируя поселиться в туземную деревню, антро­полог тщательно взвешивает все мелочи, подчиняя их своей главной задаче. Где стоит построить дом? Не там, откуда от­крывается самый красивый вид, или где воздух лучше всего, или где тише всего, или куда реже забредают свиньи, или по­дальше от домов сварливой старой вдовы Маннгвон, которую всегда трясет от злости, да Квови Коги Кумбана, чей новорож­денный сынишка Магджиендо все плачет и плачет, ни на ми­нуту не смолкает — его было отдали в другую семью, но потом вернули среди ночи. Нельзя руководствоваться обычными со­ображениями при выборе места жилища — ни красотой, ни спокойствием, ни благоприятностью для здоровья. Начинать следует с общего плана поселения, особо отмечая, где распо­ложены святилища, мужские дома, места отдыха, наиболее ча­сто используемые маршруты перемещения. Затем выяснить, чьи дома прежде стояли на незанятых участках, причем какая за ними была слава. Если, к примеру, как случилось с нашим домом в Алитоа, там располагался прежде дом для мужских церемоний, то земля будет считаться «горячей» и посетители будут опасаться приходить к вам, чтобы перенасыщенная ма­гическими чарами земля не поглотила частицу их существа. Или, как было у манус, вместе с пустырем к вам может перейти по наследству дух обитавшего там недавно умершего человека, отчего его родственницы ни за что не переступят порог вашего нового дома. Однако мотивом отказа от перенасыщенного ма­гией места или обиталища агрессивного духа должно быть не собственное стремление к спокойствию или пристрастие к бо­лее мирным духам, а трезвый выбор другого расположения глав­ного наблюдательного пункта, каким станет ваш дом, как дос­тавляющего меньше осложнений для работы.

К примеру, мы выбрали место расположения дома в деревне Тамбумум на реке Сепик в 1938 году по следующим соображени­ям: оно находилось не в самом центре, а ближе к тому краю дерев­ни, где она ближе всего подходила к соседней, что позволяло рас­ширить контакты и с соседней деревней. Достаточно близко оно было и от большого мужского дома — оттуда доносились звуки флейт, тогда муж мог отправиться туда и посмотреть, что проис­ходит. Наш дом стоял в окружении нескольких домов, где было по многу маленьких детей, по их крикам и плачу можно было до­гадаться о происходящем — я знала особенности голосов всех де­тей, поэтому, заслышав в два часа ночи тревожные нотки в голосе двухлетней Немангке, поспешила туда и застала родителей в та­кой сильной ссоре, что мать запретила дочери приближаться к отцу. Кроме того, наш дом стоял как раз между двух троп — муж­ской, проходившей берегом реки, и женской, которая шла с внут­ренней стороны деревни. Покая сидела и работала, мне были вид­ны все, проходившие мимо, даже не надо было записывать имен, однако они отмечались у меня в голове, и если вдруг из них фор­мировалась группа, о цели которой я не могла догадаться, либо несколько человек, обычно не ходивших вместе, вдруг объединя­лись, я тут же шла смотреть, что происходит. Мы строили дома без стен, используя только большое брезентовое полотнище как настил, и приходилось его натягивать, часто посреди ночи, когда разыгрывалась сильная буря. Сразу за дверью располагалась удоб­ная платформа, где люди любили вечерами собираться и подолгу беседовать; от палящих лучей полуденного тропического солнца такой открытый дом давал мало защиты, но он служил замеча­тельным наблюдательным пунктом. Наконец, последним обсто­ятельством, решившим выбор места для дома, был тот факт, что жена нашего соседа Бангвина была беременна, а в примитивных общинах очень сложно наблюдать роды, потому что либо дети рождаются часа в два ночи, либо тогда, когда мать ловит рыбу на реке. В итоге, правда, и у Тчамволе ребенок родился, когда она рыбачила, но я находилась достаточно близко, чтобы слышать, как Бангвин ругал жену, что она слишком долго ходит беремен­ной, Тчамволе же отвечала: «Отчего ты кричишь? Ребенок родит­ся, когда пожелает. Он — человек, и сам выбирает, когда ему по­явиться на свет. Ведь он не поросенок или щенок, чтобы рождать­ся, когда того захотят другие». Мы смогли заснять на пленку ссо­ру, когда Бангвин порубил на мелкие кусочки плетеную корзину, служившую кроватью его второй жене (как если бы в американ­ских условиях он разнес рояль или новую машину), а также сцену, когда Тчамволе, которая после родов находилась в другом доме и ходила там за ребенком, в порыве ревности ко второй жене, на­слаждавшейся в это время супружеским вниманием Бангвина, подошла к кокосовым пальмам, принадлежавшим ей, первой жене, и поместила на них запрещающий знак. Поэтому, с антро­пологической точки зрения, выбор места рядом с домом беремен­ной женщины вполне оправдался.

Подобно выбору места для жилища и конструкции самого дома ко всем прочим моментам следует подходит с точки зрения улуч­шения возможностей для наблюдения. Слуг выбирают не потому, что они хорошо готовят или не воруют, хотя приятно, когда они обладают и этими качествами, но по наибольшей выгоде для прак­тической работы — как представителей двух крупнейших семейств или двух сторон недружелюбных кланов в деревне, либо подби­рают подходящего пола и возраста, чтобы привлечь или хотя бы не отпугнуть тех, кого хотелось бы использовать в качестве ин­формантов. Так у манус, где я хотела исследовать маленьких де­тей, все помощники по дому были чуть моложе четырнадцати лет, потому что с мальчиками более старшего возраста возникала про­блема табу, тогда маленьких девочек не пустили бы ко мне в дом. Подростки 12—14 лет — не самый идеальный вариант в качестве работников по дому, не раз весь обед летел в воду лагуны, над ко­торой стоял на сваях наш дом, когда повара сцеплялись друг с дружкой на кухне. Зато среди нескольких тысяч детских рисун­ков, собранных мною там, было немало и девичьих.

Однако эта необходимость планировать все свои действия, выбирать всегда в пользу наилучшего выполнения основной за­дачи, отнюдь не означает, что ваши взаимоотношения с жителя­ми деревни должны быть холодно-деловыми. Но даже когда у вас на руках обмякшее тельце утонувшего ребенка, которого вы до последнего пытаетесь вернуть к жизни, несмотря на то, что надежды почти нет, вы все же не должны упускать из внимания и то, как ведет себя его мать, в отчаянии бьющая себя по голове деревянным подголовником, а не предаваться самой печали и воспоминаниям об умерших у вас на руках крошках. Все соб­ственные побуждения, которые могут вылиться в стихотворение или молитву, желание написать письмо или покинуть сцену смер­ти и побыть одной (чего вообще никогда не бывает в полевых условиях) — все они должны быть отодвинуты на второй план и подчинены необходимости наблюдать, слушать, регистрировать и пытаться понять. Даже собственные срывы (как было со мной, когда после бессонной ночи, проведенной у постели тяжелоболь­ного балийского ребенка, я ненадолго отлучилась, а когда воз­вращалась холодным утром, какие выдаются там в горах, меня во дворе покусали собаки и я разрыдалась от беспомощности, обиды и жалости к себе) по возможности антрополог должен тоже использовать в качестве стимула для наблюдения — как люди отреагируют на подобное проявление чувств.

Способы вхождения в жизнь местного населения у антро­пологов бывают самые разные — перевязывание ран и язв, по­мощь в починке современных механизмов, участие в охоте, предоставление мясных консервов для деревенского праздни­ка… Но как бы ни сложились ваши отношения, когда на про­тяжении долгих месяцев вы будете жить, открытые всем радос­тям и горестям целой деревни, вы должны всемерно использо­вать их ради главной цели — понять изучаемую вами культуру.

Поэтому те находки, которые антрополог привносит в изу­чение взаимоотношения между полами, отличаются и от впе­чатлений человека, испытавшего на себе воздействие различ­ных культур, и от наблюдений историка, вынужденного конст­руировать картину развития по фрагментарным документаль­ным свидетельствам, дошедшим до нас волей случая. Наподо­бие клинических данных, гораздо менее ярких и увлекатель­ных, чем те же события в изложении романиста, наблюдения антрополога отличаются особым порядком расположения ма­териала и специфической применимостью, но благодаря целе­направленности сбора и наблюдений обладают неповторимой ценностью для понимания человеческого поведения.

Следующий важный вопрос: что именно наблюдает антро­полог при работе с примитивным народом?

Вероятно, важнее всего, что антрополог должен определить пути анализа материала практически в ходе его сбора. К примеру, если лингвист хочет изучить особенности речи говорящих по-ан­глийски жителей Ирландии, Квинсленда или горца из американ­ского штата Кентукки (чей говор явно отличается и интересен для изучения), он вооружится знанием грамматической и фонетичес­кой системы английского языка и других индоевропейских язы­ков. Вопрос, которым задается лингвист, заключается не в том, что собою представляет их говор, а чем он отличается от прочих разновидностей разговорного английского. Однако когда мы от­правляемся исследовать племя на Новую Гвинею, нам приходит­ся задаваться и вопросом о природе его языка, и по отдельным фразам, вытянутым у неловко сидящего с этнологом туземца, мы пытаемся распознать особенности грамматики этого языка. Так же обстоит дело и с изучением поведения мальчиков и девочек, мужчин и женщин. Когда изучаешь роль женщин в некоей южно­немецкой деревушке, то применяешь знания о том, как менялась эта роль в различных странах Европы, как определяет их место римское и тевтонское право, как влияли католицизм и протес­тантизм, и на таком фоне выявляешь особенности, присущие именно данной деревушке. Но в неведомом новогвинейском пле­мени подобный ход мысли невозможен. Когда мы причаливаем или останавливаем носильщиков, если путешествуем по суше, у незнакомого поселения, то не имеем представления, люди како­го пола здесь будут носить украшения, женская или мужская это бритая голова, показавшаяся из-за куста, и кто там виднеется у верхушки пятнадцатиметровой кокосовой пальмы — мужчина, потому что женщинам не пристало заниматься таким опасным и трудным делом, как лазание по пальмам, либо женщина, оттого, что в этих краях лазать на пальмы положено именно детям и жен­щинам. Учиться понимать и разбираться, что к чему, мы должны непосредственно из наблюдений за людьми, в частности понять, как себя ведут здесь свекрови, и есть ли в местном языке слово, обозначающее «свекровь». Антрополог привыкает следовать за ма­териалом, ждать, присматриваться, пока из множества мелких дей­ствий и разговоров небольшой группы людей, среди которых он живет такой насыщенной жизнью, не начнет вычленяться струк­тура. Таким образом удается избежать тех вопросов, которые фор­мулируются лишь на основе опыта нашей и других известных ци­вилизаций4.

Затем из всего массива данных наших собственных наблю­дений и почерпнутых у других антропологов — образов, фраз, звуков, хранимых в памяти, и фактов, записанных на карточ­ках, которые можно перебирать на досуге, мы извлекаем мате­риал для построения гипотез, их проверки и наметки новых направлений исследования. Таков процесс, отличающий рас­хожее утверждение «Естественно, ни в одном обществе» и ут­верждение антрополога «ни в одном из известных обществ», и мне хотелось бы, чтобы читатели не упускали эту разницу из виду при дальнейшем чтении.

Слово «мужчина» вызывает в моей памяти череду образов мужчин с белой, коричневой, желтой, черной кожей, коротко стриженых, бритых наголо и с огромными узлами волос на го­лове, в вечерних костюмах и облаченных лишь в украшения из блестящих перламутром полумесяцев на обнаженной груди; мужчин с перекатывающимися буграми мускулов на мощных руках и с руками, изящными по-девичьи; тех, кто с трудом мо­жет удержать в корявых пальцах инструмент тоньше тесла, и тех, кто нижет мелкий бисер на нитку; мужчин, которых оскорбляет сам запах младенца, и таких, кто нежно баюкают малышей в крепких своих ладонях; таких, кто постоянно размахивают ру­ками, словно готовясь метнугь копье, и таких мужчин, кто все­гда готов сложить ладони в жесте прощения и мольбы; мужчин от полутора до двух метров ростом. А рядом с ними стоят жен­щины множества оттенков цвета кожи, с обритыми головами или с длинными распущенными волосами, с такими длинными гру­дями, что их иногда перебрасывают через плечо, или с малень­кими, высокими и упругими, как на изваяниях, украшающих гробницу Медичи во Флоренции; женщин, играющих своими травяными юбочками при ходьбе, и таких, которые те же юбоч­ки носят наподобие жестких щитов, охраняющих их честь; жен­щин, чьи руки кажутся без ребенка пустыми, и иных, что держат младенца на расстоянии вытянутой руки, будто это дикая кош­ка и может поцарапать; одни так и рвутся в бой, впереди своих мужей, а другие стремятся укрыться при первых признаках ссо­ры; женщин, чьи руки снуют туда-сюда, не останавливаясь ни на минуту, — и с руками, устало опущенными на колени после долгого дня, полного трудов. А перед ними, позади, рядышком, сидя у матерей на спине, плечах, притянутые к телу куском ма­терии, в сетчатых или плетеных заплечных коробах или пришну — рованные к доскам-люлькам, которые висят на стене типи, — дети. Их одежда может ничем, кроме размера, не отличаться от взрослой, и они будут долго путаться в длинных юбках, пока не научаться ходить, а может отсутствовать вовсе, и лет до десяти — одиннадцати дети могут ходить нагишом; безвольно сидеть на спинах матерей, пока те толкут рис в ступе, или гоняться друг за другом, или сжиматься в комочек, когда плоскодонное каноэ пе­ревернется и ребенок вместе с матерью очутится в воде; кое-где даже нет слова для их обозначения — детей могут вначале назы­вать «мышами» или «жучками», а потом «маленькими людьми», в иных же местах их появления жаждут, а каждое слово воспри­нимают как откровение; где-то считают до появления зубов во­обще еще не людьми, а если зубы вырастают неровно — чудови­щами; одни дети тоскливо жмутся к ногам родителей и не име­ют никаких игрушек, а другие веселы и игривы, будто перепол­нены смехом.

Эта книга о мужчинах и женщинах в детстве и когда они ста­новятся взрослыми. Перед умственным взором читателей пред­станут образы, отличающиеся от моих. Но если им удастся рас­ширить значение слов «мужчина», «женщина», «дети», кото­рые станут рождать отзвук тех разновидностей человеческого поведения, о которых я пытаюсь рассказать, то я сочту свою задачу выполненной.