Этика постижения

Специалист в области социальных наук, работающий с зарождающимся знанием, которое, несомненно, при должной разработке изменит облик нашего мира, несет тяжелое бремя от­ветственности. Когда этот ученый говорит, что, обретя понима­ние, люди станут более свободными в выборе своего жизненного предназначения, он утверждает не только, что постижение есть благо само по себе, но также и то, что он может предложить хотя бы часть этого постижения или по крайней мере путь к его обре­тению. Есть люди, которые утверждают, что возрастание понима­ния всегда разрушительно, что как только человек утрачивает не­винность — т. е. способность игнорировать неосознанные и не — признаваемые части собственной личности, которые играли не­ясную роль в его действиях, — он утрачивает и ту ограниченную способность к хорошему поведению, которую имел. Те из нас, кто верит в важность осознавать себя, кто убежден в том, что лишь когда человек начнет лучше понимать самого себя, мы обретем способность построить мир, в котором мужчины и женщины смо­гут в большей степени реализовать свой потенциал и жить в гар­монии друг с другом, — придерживаются противоположной по­зиции. Мы считаем, что человек уже утратил ту невинность, ко­торая была возможна в донаучную эпоху, и теперь, когда его не­винность уже поколеблена, человек вынужден продолжать дви­гаться дальше или принять наказание — либо за самообман стра­уса, прячущего голову в песок, либо за цинизм, в котором альтер­нативные решения — власть или непосредственное удовлетворе­ние. Мы считаем, что новая, иная невинность достижима, новая целостность, в которой наставление Христа «Пусть твоя левая рука не знает, что делает правая» снова будет означать единство и ин­теграцию, но на другом уровне[23].

Ни один специалист в области социальных наук, который близ­ко соприкасался с применением достижений в его профессиональ­ной области во время Второй мировой войны, или тот, кто глубо­ко изучал способы применения пропаганды и идеологической ра­боты в предшествующей ей период после Первой мировой вой­ны, не может усомниться в том, что осознание и постижение мо­гут быть как конструктивными, так и деструктивными, что соци­альные науки сами по себе не являются большей гарантией добра для человечества, чем теоретическая физика. Если безответствен­но подходить к научным разработкам, и физика, и социальные науки могут вести как к добру, так и ко злу, хотя в случае соци­альных наук злом будет загнивание социальных структур, а не сти­рание с лица земли десятка квадратных километров какого-ни­будь современного города. Большинство ученых, занимавшихся в разных странах разработкой психологического оружия, участво­вавших в операциях, направленных на укрепление взаимоотно­шений между союзниками или улучшение нравственной атмос­феры внутри страны, в целом принимали позицию, что во время войны их работа состояла в том, чтобы побеждать врагов, поддер­живать хорошие отношения с союзниками и укреплять нравствен­ные устои общества. Этические основания операций, ведущих к указанным целям, необходимо было вырабатывать по ходу дела[24], на заседаниях комиссий по вмешательству, в службах разведки и Контрразведки, на допросах военнопленных, при перемещении войск, в штабах союзных войск, при планировании операций, включавших перехват писем или проработанные кампании про­тив распространения слухов. Пока еще не подведены даже пер­вые итоги: многие из тех, кто принимали в этом участие, еще не высказались о том, что им удалось узнать. Но ни один человек, кто во время войны пользовался разработками социальных наук, не сомневается в том, что здесь существует проблема, с которой необходимо разбираться.

Продолжая работать в беспокойное мирное время, мы видим перед собой задачу прояснить самим себе и миру этику постиже­ния, этику, которая послужит руководством для тех, кто начинает применять социальные науки осознанно и ответственно. Один из вопросов дискуссии состоит в том, стоит ли предоставлять любые знания в такой форме, чтобы они могли с легкостью быть исполь­зованы теми, кому нельзя предъявить претензии за их неправиль­ное применение. Если мы начинаем анализировать современную культуру — нашу собственную, культуру союзника, беспокойно­го друга или вероятного и признанного врага, — то этот анализ, в зависимости от своей точности, может быть использован либо во благо, либо во зло. Это очень отличается от простого описания культуры мундугуморов, которые уже шестнадцать лет тому назад были исчезающей рассеянной группой людей на берегах некоей неведомой реки в Новой Гвинее. Только если мы получим такое этнологическое знание об отдаленном племени и обозначим его крайне абстрактно, и потом переведем в конкретную современ­ную ситуацию, это знание сможет быть использовано в практи­ческих целях. Политическая пропаганда, те люди, которые стро­ят козни, а также рекламщики, которые хитро продвигают одну марку товара за счет другой, агенты зарубежных властей, пытаю­щиеся внести раскол в другую страну или вынудить союзника со­трудничать, не смогут использовать эти данные без дальнейших шагов, без более продвинутого знания. Действенность приклад­ной антропологии зависит не только от знания набора абстрак­ций, вынесенного из лабораторий первобытного общества, но так­же от конкретного знания ситуации, которую необходимо менять[25].

Без знания американской, русской, французской, германской, китайской, английской, японской культур даже самое подробное изучение эскимосов, готтентотов, арапешей и шайеннов в целом остается вполне безобидным и безопасным. Однако как только тот же самый анализ производится в отношении современных культур, проявляются новые возможности для эксплуатации, ма­нипуляции, коррупции и разрушения. Эту опасность мы должны встречать лицом к лицу. Чем больше мы знаем сами о себе и о других народах мира, тем больше вреда мы можем нанести, так же, как и принести больше пользы. Только в том случае, когда человек верит в бдительность, в то, что истина сделает людей свободными, человек имеет оправдание пытаться создать и рас­пространить подобное знание.

Те из нас, кто глубоко озабочены взаимоотношениями меж­ду нашими навыками в области социальных наук и нашим ми­ром, пытаются решить эту проблему разными путями. Как при­кладные антропологи, мы до сих пор ограничиваем себя очень простыми этическими требованиями друг к другу. Мы настаи­ваем на том, что прикладной антрополог должен иметь в виду и принимать в расчет цели и средства, должен продумывать как можно больше последствий, должен принимать в расчет благо целого и должен быть верен идее возникающего в обществе динамического равновесия, чтобы будущее было свободным. За этими императивами, простыми и незавершенными, но до­статочно сложными для любой совести, каждый должен под­вергнуть свои методы исследования проверке собственными этическими нормами[26].

Существует второй аспект проблемы, который может быть обобщен высказыванием «Недостаточное знание опасно»: что бы кто-либо из нас не говорил по поводу современных куль — тур — это всего лишь недостаточное знание, оно частично, не­адекватно сформулировано, неполно, так же, как и любая на­ука, особенно в период своего зарождения или нового роста. Но очень немногие, кто исследовал историю медицины с пер­вой операции по трепанации черепа до современной пересад­ки роговицы, согласятся, что мы должны были бы вообще от­казаться от медицины, потому то на каждом историческом этапе первые попытки операций не были успешными. Недостаточ­ное знание, если это первое знание, — это тот способ, посред­ством которого люди продвигаются к новому знанию, и к нему приходится относиться, как к опасному, только когда практик или пациент переоценивает это знание. Старый аптекарь де­лал лучшее из возможного на своем уровне, но ему не нужно было запрещать практиковать в силу недостаточности позна­ний до тех пор, пока не появились медицинские училища, на­чавшие распространять знания более высокого уровня. А ког­да они появились, пришлось ограничивать права не тех, кто будет применять средства первой помощи, но аптекаря, а по­том медсестры. Недостаточное знание может быть опасно, ког­да его используют те, кто разделяют только часть растущей тра­диции. Аптекарь и медсестра, которым доступны лекарствен­ные средства и методы, которые они недостаточно изучили, чтобы понять, все же пользуются доверием у тех, кто знает еще меньше, и поэтому их медицинская практика должна быть стро­го регламентирована и подвергаться контролю. Но запрещать лучшему хирургу максимально использовать свои навыки и знания по максимуму в новой операции или применять новое лекарство, разработанное при максимальной защите экспери­мента, значило бы остановить развитие медицины. Опасность наступает тогда, когда практик берет с согласия и ведома паци­ента его жизнь в свои руки, опасность заключается в самом па­циенте, который переоценивает опыт врача и доверяет ему даже тогда, когда врач сам его предупреждает: «здесь можно верить, но доверять нельзя».

Ответственное поведение тех, кто использует научные мето­ды любым способом, который может оказать значительное вли­яние на жизнь коллег, состоит в глубоком осознании смысла того, что они делают. Ответственность состоит в том, чтобы доносить до других людей это знание о связи новой информации с жиз­нью каждого человека и жизнью его детей. Нет другой башни из слоновой кости кроме той, в какую сам ученый запечатывает себя и обещает, что результаты его исследований никогда никому не будут сообщаться ни в какой форме. Обучение, усвоение нового знания не опасно, потому что знания всегда очень мало, но очень опасно не знать, насколько этого знания недостаточно. Антро­полог, работающий в обществе, как в Соединенных Штатах, так и в Британии, часто сталкивается в первую очередь с полным скептицизмом, и потом, если его вообще принимают, с таким же полным и иррациональным доверием. Его обязанность в та­ком случае — установить в своем собственном сознании и в со­знании других, что именно в данный период развития антропо­логии он знает, что он может надеяться узнать, и каковы могут быть последствия такого знания.

В связи с тем разделом книги, который имеет отношение к американской культуре, я постаралась максимально четко обо­значить в терминах американской культуры риск и «предохра­нители», которые, как мне кажется, вовлечены в это конкрет­ное обсуждение. Знание культуры в силу своего особого отно­шения к свойственному именно нашему народу обычаю само­критики влечет в Америке опасности, отсутствующие в других культурах, хотя у них свои уязвимые места на пути возрастаю­щей осознанности.

У нас в Америке всегда были честолюбивые мечты, перво­поселенцы мечтали добраться на своем фургоне до звезд. Мы не можем придти к согласию по поводу того, каким образом необходимо строить новый фургон и по какому пути он дол­жен следовать, но у нас почти нет сомнения, что до тех пор, пока видна хотя бы одна звезда в небе, мы, американцы, не можем направить свой фургон к менее высокой цели, чем эта звезда. Для нас невозможно стремиться к чему-то меньшему, чем совершенство. У нас есть очень много способов ограничи­вать наше определение этого совершенства или закрывать гла­за на состояние веревки, которой мы пытаемся прицепить фур­гон к звезде. Иногда мы фургон отцепляем, чтобы просто про­катиться для удовольствия, но с самого первого вдоха этого воздуха, про который недавние иммигранты из Европы гово­рят, что у детей от него такие розовые щечки, мы вдыхаем убеж­дение, что не может не быть звезды.

Но общество, которое пытается прицепить свой фургон к звез­де, которое посвящает себя постоянному стремлению к недости­жимому идеалу, когда идеалы вчерашнего дня, будучи достигну­ты, низводятся на роль несовершенного приближения к идеалам завтрашнего дня, привержено и многим другим вещам, опреде­ленным стилям предрекания будущего и бунта, охотно приносит в жертву какой-то выдумке огромное количество населения, гиб­нут и отдельные люди, предавшие те идеалы, которых они не смог­ли достигнуть или жить дальше в их свете. Мы оказываемся при­вержены постоянному нахлесту нетерпеливых революционеров и утопистов, их постоянной битве с ностальгирующими реакцио­нерами, причем те и другие с трудом выдерживают это напряжен­ное противостояния. В подобном обществе, где так много людей неизбежно обладают различными представлениями о благе и о том, как необходимо решать проблемы, возникающие тогда, ког­да мы прицепляем свой фургон к звезде, любой, кому есть что ска­зать, становится объектом тщательного рассмотрения, а каждый из говорящих — это часть некоего целого. Существуют пророки, которые предупреждают нас о том, что видение звезды становит­ся смутным или что прежняя звезда упала и надо найти какую-то другую звезду. Есть люди, которые находят новые звезды, есть люди, которые находят непереносимым расстояние между звез­дой и фургоном, который, грохоча, пробирается сквозь полуза­мерзшие колеи во время весенней оттепели, и говорят: «Хватит, это медленное паломничество никогда не кончится, давайте от­режем эту чертову веревку от звезды, освободимся от бесконеч­ного движения к недостижимому идеалу, который всего лишь об­ман, и накинем ее на то-то прочное и устойчивое, достоверное, в прошлом или в будущем, и быстренько поедем туда». Есть люди, которые думают, что посредством революции мы можем создать рай на земле. Есть люди, которые говорят: «Посмотрите, какая невозможно огромная дистанция между вашим фургоном и ва­шей звездой. Примите же тот факт, что вы никогда не сможете достигнуть ее. Обрежьте веревку, и покончим с этим. Давайте при­нимать жизнь такой, какая она есть, давайте прокатимся на этом фургоне с ветерком, давайте получать удовольствие, у нас только одна жизнь». Все эти точки зрения характерны для жизни амери­канцев, каждый боится другого, каждый боится, что другой зас­тавит страну, и таким образом, и его, следовать тому пути, кото­рым он не хочет следовать. Это в природе нашего типа цивилиза­ции — считать, что все эти точки зрения должны присутствовать. Это проблема нашего типа цивилизации, мы должны найти пути, которыми каждый может внести свой вклад в целое.

Один из путей решения этой проблемы — это переключить внимание с истинной природы звезды или вызывающей сожа­ление скорости фургона к взаимоотношениям между ними, т. е. крепости веревки[27]. Веревка должна быть достаточно крепкой для того, чтобы те, кто знают, что там есть звезда, могли бы одол­жить свои глаза тем, кто находится на земле или страдает кури­ной слепотой, а те, кто боится, что звезда упадет, могли бы по­бедить свой страх и двигаться дальше. Веревка не должна быть настолько туго натянута, чтобы фургон поднимался на дыбы и медленнее двигался. Тогда те, кто обеспокоен скоростью пере­движения фургона, испытывают искушение сказать: «Давайте примем какой-нибудь идеал, достижимый во времени и в этой жизни, и доедем побыстрее». Другие, не ощущая движения, говорят: «Давайте просто перережем веревку». Когда человек думает о крепости веревки, это не означает, что он подвергает сомнению значимость звезды или значимость скорости фурго­на, такой человек просто говорит: «Я признаю, что природа моей культуры — это одна из систем отсчета цивилизации, и внутри нее я лучше всего приспособлен работать, и я беру на себя ответственность беречь и лелеять ее. Я принимаю важность пророка Иеремии, но когда Иеремий будет слишком много, люди просто впадут в отчаяние, но не раскаются. Я признаю значимость Амоса и Осии, но и опасность, которая заключает­ся в том, что когда слишком большое внимание уделяется не­способности человека жить в соответствии со своими идеала­ми, люди будут стараться как-то «срезать» свой путь. Некото­рые устремятся в светлое будущее, что является темой комму­нистического идеализма, другие захотят «срезать» в чрезмерно упрощенное принятие власти и силы как главной ценности, — к этому тяготеют фашисты. И наконец, я принимаю значимость тех людей, которые выступают просто за радость и говорят: «Но я хочу жить сейчас, пока я не умер, удерживая и пророков, и утопистов от того, чтобы бросить эту жизнь теперешних людей на алтарь какой-то будущей жизни, чтобы им подобные в ка­кой-то момент могли жить лучше». Принимая все это, человек спрашивает себя: «Что я должен делать?»

Сохранять веревку в нужной степени натяжения означает не отпускать наши идеалы слишком далеко от практики, от нашей обыденной жизни. Это означает всегда искать те облас­ти, где это происходит, и наиболее надежные способы умень­шения напряжения. В главе XVII «Возможен ли брак на всю жизнь?» я подробно обсуждала одну из тех областей, где из-за того, что наш идеал брака явно подразумевает гарантию, что брак продлится всю жизнь, гарантию, которую наше общество не поддерживает больше, — мы приговариваем к смерти тыся­чи брачных союзов, которые иначе могли бы быть спасены. Таким же образом, в существующих идеалах, которые мы выд­вигаем для женщин, подразумевается, что женщины наделя­ются полноценной свободой выбора, а после говорим, что тот выбор, который делают многие из них — создание и обеспече­ние семейного уюта для мужа и детей — в какой-то степени неправилен. При воспитании мальчиков мы одновременно тре­буем от них высокого уровня защитной агрессивности, и убеж­даем их в том, что первым лезть в драку — плохо[28].

Построив свою культуру, всегда ориентированную на будущее, на некий образ, сотканный из деталей, каждая из которых, будь она достигнута, должна была бы быть отвергнута как недостаточ­но хорошая, — мы все больше и больше привязываемся к необхо­димости ни на секунду не расслабляться и постоянно наблюдать за этими образами, а также теми, кто должен их воплотить в жизнь.

Сама я, ничуть не сомневаясь, посвящаю все свои усилия ре­шению этой задачи: сделать так, чтобы та веревка, соединяющая фургон и звезду, была натянутой, но не слишком туго, прочной и не тяжелой. Лично я принимаю культуру, в которой я живу и дви­гаюсь, обладаю собственным бытием и могу работать на благо все­го человечества. Я принимаю тех пророков, которые оплакивают наше несовершенное, замутненное видение. Я признаю право революционера бросать вызов и разрушать то общество, которое само недостаточно прочно, чтобы противодействовать ему. Я признаю неукротимую волю к жизни тех, кто, будучи угнетен требованиями, большими, чем они могут вынести, требуют радо­стей и наслаждений, пусть легких и дешевых, но они предпочита­ют радость апатии и отчаянию. Я признаю видение святого, но оставляю за собой право указать, что священнослужители иногда вместо того, чтобы сохранять это особое видение, создают такие способы жизни, которые вовлекают людей в грех. Я признаю так­же тех, кто говорит: «Я отказываюсь от всего этого, это — не мой путь, я не хочу ни меняться, ни принимать это. Я — чужой в этой стране, я родился не в свое время. Остановите Землю, я сойду!»

Пусть смеются враги, Мол, дай волю ему — Бросит весь материк За другую страну[29].

Ибо любовным воображением людей еще не было созда­но культуры, где было бы равное место для каждого темпе­рамента[30], нет и культуры, которая бы хранила столько бла­гословений, перевешивающих боль, обязательно причиняе­мую кому-то из людей этой самой культурой. Я так же при­знаю ответственность за то, чтобы защищать свободу от лю­бого, кто стремится посягнуть на нее[31]. Принимая как часть мира, в котором я живу и храню свою душу, тех, кто понял, что они здесь жить не могут, я сталкиваюсь с особенным рис­ком быть непонятой, точно так же, как и все те, у кого есть эта особенная вера в развитие. Но понимание необходимо, чтобы гарантировать, что каждый будет судим по его под­линным заслугам, а не по каким-то возможно, ненамерен­ным, но тем не менее разрушительным фальсификациям. Те, кто считает эту страну сонмищем грехов и злобы, где люди забыли о Боге и живут только сегодняшним днем, позабыв о своей душе и своих ближних, — едва ли смогут поверить, что я признаю многие из их обвинений и соглашаюсь с ними, но не соглашаюсь с теми средствами, которые они готовы при­менить, чтобы исправить ситуацию. Меня шокирует, как в этой стране сейчас обращаются со смертью, но я не считаю, что простой призыв к покаянию сможет исправить здесь хоть что-нибудь. Не верю я также и в то, что следующий правиль­ный шаг — это снова перепоручить мертвецов священникам, забрав их у сотрудников похоронных бюро. Вместо этого я стараюсь осторожно описать нашу утрату понимания духов­ных измерений смерти и соотнести это с теми изменениями, которые происходят в нашем обществе. Рейнвольд Нибур со­вершенно неправильно понимает меня и считает, что я верю в современные погребальные ритуалы[32]. Ибо как же чело­век может не осуждать их, если он полностью не на стороне дьявола? Те, кто решили двигаться к светлому будущему, уто­пии на Земле, прогрессивной или реакционной, используя этот идеал как цель, за которую следует сражаться, — и по­беждать, — таким же образом с легкостью сочтут меня сво­им врагом. В силу моих понятий о том, что составляет нашу культуру, я признаю их право бросать мне вызов, — даже тог­да, когда я прилагаю все усилия, чтобы упрочить наше об­щество, дабы они не сумели разрушить его. Все потому, что я верю в общество, которое позволяет людям такие вызовы. Те же, кто оставили битву за стремление к звездам и сидит, занавесив окна, надеясь, что еда, выпивка, секс или деньги принесут им то счастье, которого их лишили чрезмерно час­тые разговоры о звездах в детстве, — обеспокоенно заерзают в своих креслах, если они вообще, конечно, что-то читают, и пожелают, чтобы эта книга превратилась в радиопередачу, — чтобы они могли переключить программу.

В моем голосе неизбежно будет звучать эхо тех самых голо­сов, приведших их к самостоятельно избранному поиску лич­ного счастья, к которому они стремятся сейчас. Они испугают­ся: а вдруг мне удастся победить? Они боятся, что попались, будучи соблазненными ложным обещанием «если ты будешь хорошим, жизнь будет иметь смысл», — но они чувствуют, как радость и сила выхолащиваются из их энергичной и чувствен­ной любви к жизни. И наконец, что касается тех, кто сам, по своей воле, решил оставить эту Землю, — они не предатели, а вечные изгнанники из собственной страны, — они могут по­чувствовать себя преданными — в особенном смысле, если они читали мои отчеты и отчеты других антропологов об иных, да­леких странах. Из этих описаний они могли узнать, что суще­ствуют в действительности такие стили жизни, где они бы не чувствовали себя чужаками, а были бы дома. И, когда мы со всей возможной верностью и точностью описываем другую жизнь и другой способ структурирования мира, применяемый там, а после с такой же верностью ценностям описываем то, как мы сами, как целостный народ, создавали свой мир, — тог­да они чувствуют себя обманутыми. Ибо насколько бы они ни отвергали тот стиль жизни, в котором родились, считая его, возможно, предназначенным для других, но не для них са­мих, — часть этого мира живет в их сердцах. Они, в конце кон­цов, говорят на языке своих матерей; матери по крайней мере передали им некое представление о человечности, которое пре­доставило возможность рассматривать отказ как вероятный и достойный выбор. Эти люди скажут, что описывать иные куль­туры — правильно и хорошо, а пытаться со скрупулезной точ­ностью передать тот набор ценностей, что характерен для Аме­рики — это манипуляция.

Все мы, мужчины, женщины и дети, пророки, революционе­ры, гедонисты, циники и разочаровавшиеся, те, кто заботятся о прочности веревки, — все мы пытаемся укрепить свои сердца против любой манипуляции, — до тех пор, пока не примем ее. А чтобы принять «нашу», «свою» внутреннюю манипуляцию, мы должны переименовать ее, назвать ее «волей Бога», или «волей партии», или «естественным влечением, которое невозможно отвергнуть». Мы боремся с манипуляцией не на жизнь, а на смерть, когда она приходит извне. Но те из нас, кто, признавая ценности демократического общества, полностью привержен тому обществу, которое может расти и меняться, и внутри кото­рого люди имеют право делать новый выбор, — не только бо­рются с чужой манипуляцией, они еще и дают слово, что не ста­нут манипулировать сами. Эта проблема очень сложна и посто­янно меняет свой облик. Она не решается путем открытого обо­значения собственных целей и намерений, потому что те, кто разделяет их частично, воспримут такое обозначение позиции как манипуляцию. Эта проблема не решается путем четкого и последовательного отказа от всех усилий, направленных на от­дельных людей, и путем работы только с культурными процес­сами, хотя это и очень существенно[33]. Эта проблема не решается путем сохранения чувства скромности, смирения и относитель­ной беспомощности, когда человек работает с культурными про­цессами, хотя это тоже важно[34]. Не решается она и путем по — именования того, против чего кто-то борется, так же четко. Дья­вол бросает человека в постель к чужим, и он же искажает яс­ность видения. Эта проблема не решается путем объединения себя с целостностью — для мира, потому что люди, которые не являются целостными, могут почувствовать, что само утвержде­ние о целостности — это бесчестное соблазнение. Проблема не решается даже путем описания методов, которые применяет че­ловек: «Смотрите, вы можете увидеть то же, что вижу я, если вы проследуете пройденным мною путем. Посмотрите — это за­ключено в игрушке, которая лежит на полу, в газете, которую вы держите в руках, в последнем объявлении, звучавшем по радио, в заголовке, который выкрикивают мальчишки — продавцы га­зет». Потому что тогда те, кто чувствуют, что попали в ловушку этой жизни, что это — очередной заговор, очередные козни, иг­рушку подложили туда специально, чтобы подтвердить этот пункт доказательства, диктора на радио подкупили, а газетный заголовок — розыгрыш[35].

Проблема выбора между свободой и знанием может быть решена, я считаю, только в обществе, где есть те, кто работают, и те, с кем они работают, — писатели и читатели, учителя и уче­ники, целители и те, кто обращаются за исцелением. Они учат­ся разделять веру в то, что умножение знания может действи­тельно освободить людей, что человек может повлиять на то, чтобы культура стала ближе к образу и подобию человека, на­сколько бы люди ни были различными, — без манипуляции, без той власти, которая убивает, без утраты невинности, кото­рая лишает нас спонтанности. Более того, я верю, что специа­лист в области социальных наук, который работает в одиночку и представляет интересы всего лишь одного сегмента своего общества, будь то революционеры, реакционеры, реформато­ры, правительственное бюро, национальная организация, на­учная дисциплина или пропагандистский культ, — этот чело­век сталкивается с риском разрушить нечто важное, если его предпосылки не будут поняты всеми остальными[36]. Остальные, на которых его работа влияет непосредственно, и те, на чью любовь это может повлиять спустя 50 лет, не должны соглашать­ся ни с его методами, ни с его целями. Но они должны пони­мать природу убеждений, которыми он руководствуется. В мо­ем собственном случае я верю, что истина, воспринятая как понимание людей, живущих на этой планете сегодня, может сделать этих людей свободнее и тем самым лучше.

Специалист в области социальных наук, который убежден в связи между знанием и свободой, с одной стороны, и хорошей жизнью — с другой, может конструктивно работать только в обществе, которое понимает его позицию. Вред приносит не усилие человека, когда с целями и средствами, которые он при­меняет, кто-то другой не соглашается. Вред возникает, когда эти методы и цели неправильно поняты. Католические и про­тестантские врачи уже давно сотрудничают в рамках медицин­ской профессии, все они привержены клятве Гиппократа, но католики и протестанты ссылаются на разные религиозные убеждения каждый раз, когда им приходится во время родов выбирать между жизнью матери и жизнью ребенка. До тех пор пока один продолжает понимать другого и верит во взаимоот­ношения между религиозной и медицинской этикой, — не со­мневается в искренности католического убеждения в том, что вы не можете забрать жизнь, чтобы дать жизнь, даже если это означает допустить, чтобы мать умерла, и в искренности про­тестантского убеждения, что жизнь, которая уже частично была прожита, должна иметь больше привилегий перед жизнью, ко­торая еще не началась, — этика всего общества не оказывается нарушенной. Но если протестанты не могут увидеть взаимо­связь католической веры и центрального убеждения в ответ­ственности врача за жизнь, и попытаются интерпретировать поведение католиков с точки зрения некой пропаганды, чтобы католиков стало больше, или же католики, в сравнимом непо­нимании, будут убеждены, что протестант предпочитает убить ребенка, тогда возможность здорового в этическом плане со­трудничества между католиками и протестантами окажется в серьезной опасности. Признание сущностных различий меж­ду несогласием с позицией, чьи основные предпосылки ты осоз­наешь, хотя и отвергаешь их, с одной стороны, и отвержением некой позиции, потому что ты ее вовсе не понимаешь — с дру­гой, обеспечивает нам некое руководство в том плане, как мы можем использовать появляющееся у нас сейчас понимание культуры. Невозможно прийти к компромиссу с теми, кто ра­туют за убийство.

Именно потому я верю, что для достаточного количества американцев представление о важности свободы приходит из знания и понимания, а не по принуждению, не как некая ис­тина свыше, именно поэтому я считаю, что здесь вполне оп­равданно использовать методы, основанные на этом убежде­нии. Тем же, кто не верит в эту развивающуюся свободу, но считает, что какое-то другое решение лучше для человечества, важно понимать взаимосвязь между моим подходом и их. Если они смогут назвать мой подход неправильным, исходя из пра­вильных соображений, тогда мир, в котором мы пытаемся со­здать некое понимание, продолжит быть безопасным миром для тех, кто живет в нем. Жечь ведьм в обществе, где и ведь­мы, и охотники на них приходят к согласию, что ведьмы со­стоят в союзе с дьяволом, — это согласованный мир, в кото­ром каждое следующее поколение сохраняет выбор — стано­виться ведьмами или нет. Когда же добрых и мягких людей, которые по-своему любят Бога, обманным путем заставляют жечь как ведьм, тех, кто на самом деле ведьмами не является, но просто по-другому любят Бога, тогда вся культурная этика оказывается под угрозой. Внутри группы, где человек работа­ет, есть равное обязательство прояснять положения, из кото­рых он исходит, тем, кто соглашается, и тем, кто не согласен с его целями и методами.

В приложении III я рассматриваю некоторые аспекты роли женщин и мужчин в нашей американской культуре.

Читатель в моем понимании отклонений в рамках нашего общества найдет очень немногое, что позволит говорить об обществе в целом, как о пациенте. Я не собираюсь обсуж­дать культурное значение проституции, гомосексуального промискуитета, венерических заболеваний, острого алкого­лизма и преступлений на сексуальной почве. Все это случа­ется, и частота, и форма, которую это принимает, служат показателями плохого приспособления, которое существует в Соединенных Штатах как и в любом современном обще­стве. Это симптомы состояния общества, так же, как фобии и навязчивые действия пациента являются симптомами за­болевания. Они системным образом связаны с культурой, и если бы я собиралась писать полный отчет по какому-то при­митивному обществу, я бы обязательно включила описание всех существующих в нем отклонений. Но хотя слова Jloy — ренса Фрэнка «общество является пациентом», вероятно, и справедливы, отдельные американцы, читающие книгу об американском обществе, сами по себе не являются пациен­тами, которые добровольно пришли в комнату для консуль­таций, где, пока их лечат, они еще и защищены от тех про­зрений, которые слишком быстро на них наваливаются. Именно из-за того, что неудачи плохо приспособившихся людей системным образом связаны с наилучшими достиже­ниями хорошо приспособившихся людей, обсуждение этих аспектов культуры может в данном контексте иметь небла­гоприятные последствия. Если читателя заставят поверить и признать, что здоровая тенденция в его собственной лично­сти, то достижение, которым он обязан своей культуре, очень тесно связано с поведением, которое он должен и может от­вергать и отвергает, — тогда он извлечет мало пользы из ана­лиза основных течений культуры. Здоровые, обязанные сво­им здоровьем отказу от решений, могущих пагубно сказать­ся на их здоровье или привели к опасному отклонению от нормы, попросту отбрасывают подобные рассуждения. Или же они могут начать действовать подобно врачу, который, на­читавшись Фрейда, залез на крышу автобуса и торжествен­но рассматривает в себе гомосексуальные чувства по отно­шению к пассажирам-мужчинам; заключив же, что никаких гомосексуальных чувств у него нет, он спускается с крыши, чтобы яростно напасть на прозрения Фрейда, — такой про­цесс скорее затормаживает, нежели продвигает развитие пси­хотерапии. Особенные конфликты, проявляющиеся у огром­ного большинства алкоголиков, присутствуют практически у каждого американца, но человеку, который не является ал­коголиком, возможно, не стоит слишком близко рассматри­вать их и, возможно, не стоит напоминать ему об этом. А для тех, чье приспособление к культуре неустойчиво, подобное обсуждение может вообще быть опасным. Хотя никакое представление культурологической точки зрения, почему некоторые американцы пьют или совершают преступление, не приводит само по себе к проявлению этих симптомов, даже описание может совершенно без нужды заставлять лю­дей укреплять свои моральные заслоны. А это, в свою оче­редь, означает что читатели, чье приспособление к жизни по­колеблено осознанием, что не только благодатью Божьей жи­вут они, могут, вместо того чтобы милосердно раскрыть объя­тия, начать разрушительный крестовый поход против тех, кто слабее, чем они. Большая часть крестовых походов основы­валась на мобилизации именно таких тенденций, но специ­алист в области социальных наук остановится на некоторое время, прежде чем дать старт еще одному

Общество — это пациент. Те, кто испытали в какой-то сте­пени боль или понесли ущерб, дают нам бесценное понимание того, что с обществом не так. Но для того чтобы исцелить об­щество, нам нужны люди, могущие использовать свою силу для того, чтобы изменять процессы в культуре, которые ведут к бо­лезни. Я верю, что эти люди, чья культурная интеграция оста­лась неповрежденной, смогут лучше использовать для этого силы нового понимания, прозрения того, как для сравнитель­ного антрополога выглядят основные закономерности культу­ры. Психиатр на вечеринке может замечать у своих друзей сим­птомы, которые тревожат его, но он удерживает себя в рамках, чтобы не упоминать их до тех пор, пока кто-нибудь из друзей не придет в его кабинет как пациент. Таким же образом антро­полог, который рассматривает современное общество, может замечать симптомы, которые очень тревожат его, и это виде­ние может служить основной движущей силой его работы.

Но я считаю, что подобный анализ должен быть оставлен для специализированной работы компетентных групп, где очень хорошо развита этика ответственности. Когда мы пишем о том, что находится в свободном доступе для всех заинтересо­ванных граждан, я считаю, что мы должны ставить себя на ме­сто этого читателя и не заставлять его принимать или отвергать интерпретации, следствия из которых этот человек не хотел бы слышать, если бы полностью осознавал их[37]. Мы еще не дос­Тигли такой стадии социальной осознанности, когда живущие обычной жизнью мужчины и женщины могут позволить себе знать о культурной психодинамике, которая объединяет их с психопатами и преступниками или теми, кого неспособность переносить ограничения культуры привела к алкоголизму или к болезни в качестве защиты от этих ограничений. В тот самый момент, когда мы признаем факт общей человечности и ответ­ственности как граждан за то, чтобы улучшать этот уязвимый мир, мы должны также, по крайней мере в том мире, в котором мы живем сегодня, отстраниться от такого подробного знания. Проблема ответственности за наше осознанное поведение, за поведение, которое мама называла хорошим, и за которое учи­тель ставил нам оценку, за дарование которого мы молимся, ради которого работаем и бесконечно боремся с собой, доста­точно сложна.