ВЕКОВУХА

(БЕЗЗАМУЖНИЦА, БОБЫЛИХА, БРАКОВКА, ДЕВУНИ — ХА). Старая дева, по традиционным представлениям, жен­щина, вышедшая из брачного возраста. Статус В. близок по ряду признаков к статусу стариков.

Различным стадиям перехода девушки от брачного воз­раста к статусу старых дев соответствовали названия, опре­деляющие то или иное ее состояние. Так, названия «непетое волосье», «однокосок», «седокосая» подчеркивали, что «не­веста» осталась с девичьей прической, не прошла свадеб­ного обряда изменения головного убора; «девка-нерядйха» говорило о том, что она перестала носить девичьи наряды; «засидёлка», «засйдок», «засидуха» — указывали, что девуш­ка засиделась на молодежных собраниях и вовремя не вы­брана в жены; «домовуха», «домаха» — означали, что по возрасту девушка переставала посещать молодежные поси­делки и сидит дома; «старка», «перестарка», «пожилая девка», «залетная невеста» — связывали с немолодым воз­растом невесты. «Николаевской девкой» называли В. по сходству с долгим прохождением военной службы мужчи­нами. Названия «переспелица», «переспелка», «переспелуха» исходили из представлений о границах времени для заму­жества. Девушка, упустившая свое время, «перестаривает — ся». Ее состояние расценивалось как ущербное, считалось, что она не нашла применения своим потенциям.

Институт брака рассматривался как обязательное условие существования, поэтому даже физические недостатки не могли служить препятствием для него. Остаться В. счита­лось великим грехом и позором. В Ростовском у. Ярослав­ской губ. если девушка не хотела выходить замуж за парня, То родные укоряли ее: «Полно, дура, плюесся за Колюньтю — то, — в домовухи захотела». Допустимым основанием для безбрачия (кроме случаев сознательного выбора безбрачной жизни — см. Черничка) признавались только явные физи­ческие недостатки. Ими могли быть: хромота, безрукость, кривобокость, горбатость или то обстоятельство, что девуш­ка «слишком рыжая». В качестве причин, по которым де­вушка, не имеющая внешних изъянов, не смогла выйти замуж, указывали чаще всего порчу или нарушение ею ри­туальных запретов (нельзя было прясть и ткать по пятницам и в праздничные дни, сидеть на пороге дома лицом во двор — иначе сваты проедут мимо). Могло помешать заму­жеству и позднее физиологическое созревание девушки. В Псковской губ. полагали, что если у девушки рано начи­нались регулы (месячные), то она рано выйдет замуж, а если до шестнадцати лет их не было, то быть ей старой девой.

Когда случалось, что родители считали нравственным пре­ступлением выдать замуж младшую дочь раньше старшей, младшая могла засидеться в девках. О невесте, которая долго не выходила замуж, говорили: «Как сорока на березке засиделась». Засидевшуюся невесту родители сажали в са­лазки и возили по селу, выкрикивая: «Эй, надолба, надолба! Кому надо надолбу?» Домохозяин, у которого был взрослый сын-жених, приглашал родителей «надолбы» к себе в дом, где без долгих проволочек совершали рукобитье, богомолье, и свадьба следовала иной раз на другой день. Повсеместно старая дева могла выйти замуж только за вдовца, причем немолодого. Свое будущее девушки-невесты пытались опре­делить во время святочных гаданий: они обхватывали рука­ми изгородь и считали колья, приговаривая: «вдовец, моло­дец». Четное количество, или «молодец», указывало на ско­рую свадьбу, а нечетное, или «вдовец», предвещало остаться в старых девках либо выйти замуж за вдовца.

Изменения в одежде и поведении старых дев происхо­дили постепенно, по мере взросления девушки. С опреде­ленного момента она уже не посещала беседы, и тогда ей устраивали ритуальную свадьбу. В Псковской губ. в Масле­ницу девушки выгоняли В. с беседы — символически жени­ли на парне, обряженном во рвань и обмотанном соломой, которая здесь служила знаком пустоты и выхолощенности. В. и девушки, не вышедшие в мясоед замуж, выходили на гору и пели длинные песни. В. до двадцати пяти лет еще на­деялись выдать замуж, считали невестами, а впоследствии переводили в разряд старых, после чего они начинали оде­ваться в более темное, как старухи, но при этом, несмотря на возраст, ходили без поневы. В Калужской губ. старые девы не имели права на ношение женской одежды, поэтому одевались в одну рубаху, без повойника и носили одну косу. Матери В. горевали о судьбе своих дочерей, так как за них некому было заступиться, их подвергали насмешкам. В Во­логодской губ. полагали, что старая дева в семье личность самая жалкая, даже если она была трудолюбивой и скром­ной, ей приписывали злобный характер. «Поповой собаки, отставного солдата да старой девки злее нет!» — гласила поговорка. Занятия В. также менялись и соответствовали возрасту: сначала она выполняла домашнюю работу, как и другие женщины в семье, посещала посиделки своей воз­растной группы, со временем принимала на себя обязанно­сти старых женщин. Если в семье отсутствовали старшие женатые братья, старая дева могла стать хозяйкой-болыпу — Хой, со всеми свойственными этому статусу функциями и привилегиями (см. Болъшуха). Если же девушка не желала переходить на положение «непетой косы» и продолжала ходить на вечеринки и беседы, то про нее злословили: «Ну, этой бы пора уж покойников мыть, а она все гуляет».

Старые девы, как не реализовавшие своих жизненных потенций, в ритуально-магических ситуациях выступали как в отрицательной, так и в положительной роли. Как положи­тельные эти потенции выступали во время эпидемии или эпи­зоотии у животных и были направлены на оберег. Широко распространенный, особенно в южно-русских губерниях, обряд «опахивания» села или деревни представлял собой пропахивание сохой или бороной в полночь охранительного круга — черты вокруг деревни. Участницами его могли быть только лица, имеющие статус девственниц, то есть наделен­ные признаками чистоты, — девушки, старухи, вдовы, не имеющие половых сношений в течение нескольких лет, и старые девы (см. Вдовство). Мужчины для исполнения ритуа­ла не допускались вовсе, а случайные встречные избивались. В полночь участницы обряда, в количестве семи — двенадца­ти человек (в зависимости от региона), выходили на окраину села. В соху впрягалась одна из девушек, остальные сопро­вождали ее, исполняя песни с угрозами и часто ненорматив­ной лексикой, размахивая кочергами и ухватами, что должно было отпугнуть «мор». Своим внешним видом и поведением участницы процессии уподоблялись лиминальным, то есть лишенным социальных признаков субъектам, которые созда­вали обрядовую границу. Аналогичные действия производи­лись во время засухи, когда в полночь — ритуальное безвре­менье — в таком же составе участницы обряда ходили рас­чищать родник, чтобы призвать дождь. При этом старухи расстилали свои рубахи на огородах, замечая, сядет ли на них роса, которая являлась признаком приближающегося дождя. Старые девы, отмеченные статусом чистоты и непорочности, приглашались повсеместно для обмывания, снаряжения по­койников и сидения около них.

Однако участие в ритуалах, имеющих продуцирующее значение, старым девам было запрещено. Их не приглашали в повитухи, они не могли присутствовать при родах, наступ­ление которых от них скрывали. Считалось, что за каждый волос присутствовавшей В. роженица «переносит муки», потому что старые девы сами не испытывали родовых мук. Волосы, по народным представлениям, являлись признаком жизненной силы человека, в данном случае они обладали от­рицательным значением. В. не звали в стряпухи на свадь­бах, они не имели права ставить квашню и выпекать хлеб для всей семьи. Хлеб в традиционных ритуалах осознавался аналогом человека, а старые девы, соотносимые с отрица­тельными, а не с продуцирующими свойствами, могли на­вредить семейным, а также урожаю. Так, старым девам не дозволяли начинать жатву. Работу должна была начинать женщина здоровая, имеющая детей, находящаяся в репро­дуктивном периоде. Старым девам приписывали вредонос­ные свойства, на них налагали ответственность за «закруты» (завязанные колосья) в поле во время созревания хлебов, «пережин» поля — магического способа перевода урожая.

Старые девы в магической сфере занимались как знахар­ством, так и ведовством. Таким образом, девушки, не всту-

Пившие в брак в свое время до окончания возраста возму­жалости, расцвета жизненных сил или до наступления реальной старости, обретали особый двойной статус, позво­лявший им принадлежать сразу к двум категориям общи­ны — к неженатым (как к социальной группе) и к старым (как к возрастной группе). Это накладывало свой отпечаток на форму поведения, на состав и маркировку одежды (соче­тание девичьих компонентов со «старушечьим» цветовым кодом), на их функции в обществе и семье.

Литература:

1. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общи­ны XIX — начала XX в. Половозрастной аспект традиционной культуры. JL, 1988; 2. Виноградов Г. С. Самоврачевание и скотоле — чение у русского старожильческого населения Сибири. Восточная Сибирь. Живая старина. 1915. Вып IV; 3. Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903; 4. Словарь русских народ­ных говоров. Вып. 10, 11; 5. Ярославский областной словарь. Вып. — 1981, 1982 гг.

Н. Прокопьева