СЕЯТЕЛЬ

Крестьянин, осуществлявший посев зерновых и техниче­ских культур.

С точки зрения традиционного мировоззрения, мужик, за­севая поле, выполнял главную функцию хозяина — обеспе­чивал семью пропитанием. Особое значение перед началом сева имел молитвенный контакт с высшими силами и Богом, а также контакт с землей, выраженный в ритуализирован­ных действиях, которые содержали архаическую семантику

Ее «оплодотворения» и передачу ей плодородной силы. Поэ­тому, во-первых, сев должен был осуществляться мужчиной, участие в нем женщин считалось грехом: «С землей рабо­тать не ее [бабы] дело. Землю только поганит…»; «Самим Господом положено, чтобы сеял мужик, потому бабе сеять грех»; «Раньше в поле с севалкой ни одной бабы не уви­дишь, ну и урожаи были хорошие». Вторым обязательным условием считалось проведение сева здоровым и нестарым человеком, обладавшим социальной полноценностью и высо­ким личным статусом, демонстрировавшим обладание высо­кой степенью плодородной силы. Третьим качеством засе — валыцика могла быть богоизбранность, на которую указывал выпадавший ему жребий. Все три качества соотносились со статусом общественного засевалыцика, действия которого должны были обеспечить благополучное начало сева для всей деревни.

Обычно на сход собирались все женатые мужчины-хозяе — ва, за исключением больных. Голосованием или жребием они избирали на почетную должность первого засеваль- щика, человека с «легкой рукой», счастливчика. Вот как об этом пелось в одной из смоленских песен:

Сидят мужичье, мужи честные, Они радуют раду добрую… «А хто ж у нас щасливый муж, Щасливый муж, хозяинушка? И он же у нас на запашичках, И он же у нас на засевычках…»

В Демянском у. Новгородской губ. для жеребьевки в шляпу кидали косточки и каждый хозяин, обнажив голову, вытаскивал одну. Тот, кому доставалась косая косточка — «косынка», становился засевалыциком. Во Владимирской губ. при выборе засевалыцика руководствовались прежде всего репутацией кандидата. Обычно в С. избирали человека бо­гобоязненного и благочестивого, семья которого считалась наиболее благополучной, дружной и удачливой. В случае успеха он мог засевать не один год подряд, а после его смерти право на первый сев переходило по наследству к сы­новьям. Мотив благополучности хозяйства как отражение наличия мужской производящей силы, соотносимой с потен­цией, предопределил то, что в некоторых местах из числа претендентов исключали стариков, говоря, что их «черед уже вышел». В Московской iy6., если жребий падал на хо­зяина старого или больного, он перепоручал засев своему сыну, за чем внимательно следило сообщество, иначе обще­ственный засев считался недействительным и выбирался новый засевалыцик. В то же время в других местах участие стариков в засеве считалось наиболее предпочтительным ввиду их «чистоты» и особой близости к Богу. Самого ста­рого жителя деревни, даже если он уже не мог ходить, сы­новья привозили на телеге в поле и выводили, поддерживая под руки, на пашню. Старик брал горсть из лукошка, в ко­тором смешали свое зерно все хозяева деревни, и бросал ее на пашню, после чего каждый мог начинать сев на своей полосе.

В избрании человека на должность первого засевалыцика, а в особенности при выпадении ему этого жребия, крестья­не видели проявление милости Божьей, поэтому часто в этом качестве утверждали священника — «божьего чело­века». В Раненбургском у. Рязанской губ., чтобы заручиться поддержкой вышних сил перед севом, на Пасху, священника приглашали отслужить общий молебен на околице села. Деревенский староста выносил стол, ставил на него сосуды с водой и овсом, а крестьяне клали по пирогу от каждого двора. После молебна священник, окропив хлеб и зерно, символически засевал — разбрасывал овес горстями на все стороны, а мужики ловили его шапками или полами одеж­ды, чтобы добавить к своему посевному зерну. В Лихвин — ском у. Калужской губ. молебен, на котором присутствовала вся деревня, устраивался в день засева яровых на краю поля. Там устанавливали стол, на нем была чаша со святой водой, свечи и несколько караваев хлеба. За столом, спиной к полю и лицом к священнику, выстраивались крестьяне с иконами в руках. Отслужив молебен, священник произво­дил засев, кидая горсть зерна из севалки (в которую от каж­дого двора ссыпалось по горсти) на пашню, а после этого в сопровождении дьячка, несшего чашу с водой, обходил участки всех хозяев и кропил их святой водой. Следом за священником шел общественный засевалыцик — крестья­нин, «распочинавший» сев. В Смоленской губ. схожий мо­лебен совершался в день сева озимых.

Осознание сева как священного акта повлияло на фор­мирование в семье обычая перепоручать его начало стари­ку или мальчику. В этом русская традиция перекликалась с представлениями белорусов о зависимости удачного сева от «невинности» его исполнителя, от степени его физиче­ской и моральной чистоты. Требование чистоты отразилось и в обычаях, предшествовавших выезду С. в поле: он обя­зательно мылся в бане, надевал чистую праздничную одеж­ду, иногда рубаху, в которой принимал причастие; хозяйка наводила в доме чистоту и порядок, покрывала стол чистой скатертью. Эти действия чаще всего объясняли стремлением сохранить хлеба, которым предстояло уродиться «чисты­ми», лишенными сорняков. Иногда при избрании семейного засевалыцика использовали элемент богоизбранности. Если семья включала нескольких лиц мужского пола, а тем более уже женатых, на засевалыцика указывал жребий. Для жере­бьевки могли воспользоваться испеченными в среду на Кре­стопоклонной неделе Великого поста «крестами», в один из которых запекали нательный крестик, монету или зерно. Тот, кому доставался отмеченный «крест», даже если это годовалый ребенок, должен был засевать.

И все же предпочтительным семейным засевалыциком являлся зрелый мужчина — хозяин. Это мотивировалось представлениями о севе как об акте оплодотворения земли, передаче ей мужской производящей энергии. На что ука­зывает комплекс предписаний, регламентировавших поведе­ние и одежду С. При посеве зерновых он должен был идти по пашне босиком, без шапки, без пояса (чтобы не сдержи­вать рост злаков). В некоторых случаях зерно, предназна­ченное для посева, полагалось нести в старых мужских шта­нах, а в севалку или штаны С. класть яйца, которые затем крошили и разбрасывали вместе с зерном или целиком за­рывали в землю. Бытовало убеждение, что в качестве кол­довского приема хозяину нужно начать сев в полночь голым, тогда урожай будет особенно обильным, а колос «яд­реным». Наиболее ярко оплодотворяющая символика обна­жения С. проявлялась при посеве льна и конопли: в Брян­ской обл., выйдя на поле, мужик спускал штаны до колен, чтобы лен рос ему по пояс; посев производили без штанов или в обнаженном виде и в некоторых уездах Вологодской, Симбирской, Московской и Олонецкой губ.; в Поречском у. Смоленской губ. до или после сева мужик голым объезжал поле на лошади. Идею оплодотворения земли содержат ма­гические действия хозяина и хозяйки, символизировавшие Соитие: катание и кувыркание по житу в день начала сева или в Юрьев день. В Трубчевском р-не Брянской обл. преж­де чем начать сев хлеба, баба с мужиком катались по участ­ку земли, «чтоб жито двойные колосья родило».

Статус С. включает в себя выполнение роли жреца при вступлении в молитвенный контакт с Богом и небесными силами, при испрашивании у них благополучия и доли для своей семьи. Священность акта посева обусловлена и тем, что хлеб (рожь, жито) назывался в народе «божьим да­ром», «духом святым» и считался воплощением самого Бога. О связи мужской функции сеяния с верховной сак­ральной силой говорят словесные формулы, ему сопутство­вавшие. Часто они ограничивались молитвой «Отче наш» или призывом: «Благослови/зароди, Господи», но в некото­рых местах при засеве сохранилась традиция произнесе­ния особых молитв. Например, в Ярославской губ., бросив первую горсть, С. крестился, кланялся на все четыре сто­роны и говорил: «Дай, Боже, урожай всем православным христианам»; в Тверской губ. при засеве приговаривали: «Народи, Господи, с полосьмины три осьмины, народи, Господи, на птиц небесных, на всю нищую братью и на всех православных», а в Московской: «Пошли, Господи, милость свою на всякую долю, на нищую долю, на сирот­скую долю, на птиц небесных, на свое семейство». Обра­щаясь за помощью к Богу или наиболее почитаемому свя­тому, С. устанавливал связь с ними и заключал договор, благодаря которому его действия приобретали способность обеспечить прокормление не только для своей семьи, но

И для всех людей, вне зависимости от социального стату­са, а также для зверей, птиц и скота. При этом упомина­ние птиц, а также нищих могло символизировать заботу о доле умерших, так как они нередко выступали в роли посредников между миром предков и миром потомков. Так, молитва С. об изобилии подразумевала идею всеоб­щего прокормления и обеспечивала поддержание благопо­лучного существования мироздания.

Литература:

1. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общи­ны XIX — начала XX века. Л., 1988; 2. Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001; 3. Левкиевская Е. Е. Магическая функция хозяина в восточнославянской традиционной культуре // Мужской сборник. Вып. 1. М., 2001.

В. Холодная