ПАРНИШКА (МАЛЕЦ, НЕДОРОСЛЬ, ПОДЛЕТОК, ПОДРОСТЕНЬ, ХЛОПЕЦ, ОТРОК)
Лицо мужского пола от 6—7 лет до наступления совершеннолетия, нуждавшееся в заботе и обучении, социально неполноценное, обладавшее второстепенными функциями в обрядовой сфере, в семейном и общественном быту. В народной традиции мальчик воспринимался как носитель положительной семантики мужского начала: чистоты, благополучия, богатства, удачи (см. Мужик). Сыновья считались силой и «надежей» семьи, их рождение воспринималось как благословение Божие. Но вместе с тем в подростке видели существо с неустойчивой половой природой, открытое влияниям потустороннего мира.
Основой для такого взгляда служило традиционное представление о «дикости» и неподконтрольности процессов рождения и роста, находящихся вне миропорядка. Бытие детей, только врастающих в культуру, находилось во власти природных стихий и нечистой силы. Характерная для периода детства близость к природному миру была свойственна и подростку. На несовершенство и неоконченность формирования «человеческих» качеств представителей этой возрастной группы указывали термины «недорост», «недоросль», «недолеток», «недокунок». Но само их употребление, как и использование других названий («подлеток», «подрос — тень», «подростыш»), производных от понятий времени и роста, существенно отличало подростков от детей и свидетельствовало о начале их общественного бытия, включении в социальную структуру на младших ролях. Приобретение хозяйственных функций отразилось в возрастных наименованиях: «бор(о)новолок» — ведущий лошадь при бороньбе, «навощик» — помогающий вывозить навоз на поля, «пахо — лок» («паорок», «подорок») — помощник при пахоте. Термин «пахолок» использовался на второй стадии подросткового периода, приблизительно с 14—15 лет. Он мог быть употреблен по отношению к совершеннолетнему парню, Отражая зависимый статус наемного работника (батрака). Подобным образом и применяемый на пороге совершеннолетия термин «П.» («парнишок», «парнюга», «парнёк»), производное от наименования следующей возрастной группы, указывал на зависимое положение младшего члена коллектива. Незрелость и «младшие» роли в социуме отразились и в повсеместно бытовавших определениях: «малец», «малолеток», «молыга», «малко», «малайка».
Нижней границей подросткового возраста являлось семилетие. В церковной традиции со второй половины XVII в. оно считалось временем пробуждения разума, окончанием периода безгрешности, границей младенческого чина погребения и было принято как возраст, с которого ребенок включался в литургическую жизнь и приобщался к таинству покаяния. С этого момента и до 14 лет ребенка именовали «отроком». В народной традиции, испытавшей значительное церковное влияние, окончание детства было промаркировано
Как момент физического, психологического и социального «формирования» пола, когда ребенок приобретал соответствующие полу одежду, прическу и хозяйственные функции. Возрастной переход часто сопровождался ритуалом развязывания пуповины, перекликавшимся с родильной обрядностью и символизировавшим завершение процесса «очеловечивания». В возрасте 7—8 лет ребенку предлагали распутать узел на высушенной матерью пуповине. Успешное завершение испытания связывалось с приобретением разума, понятливости, памяти, правильной речи, возможности выполнять любую работу. Отрицательный результат препятствовал дальнейшему росту и «очеловечиванию»: «Если не развяжет, будет туп, как скотина». Обряд знаменовал окончательный переход в «этот» мир и одновременно подразумевал раскрытие границ внутреннего пространства, а также возможность хозяйственного освоения внешнего мира, считавшегося до этого опасным. С прохождением испытания связывалось и физическое «формирование» пола. Обрезание пуповины Новорожденного на предмете, соответствовавшем мужскому или женскому занятию, направляло его природу по пути формирования половых признаков, развязывание же узла актуализировало половые связи и «развязывало» сексуальную энергию. Именно в сформированности пола традиция видела приобретаемую «греховность», при этом естественным, правильным ходом взросления считалось появление стыдливости, как осознание ребенком своей половой принадлежности.
Обозначением перехода в новую возрастную категорию была смена прически и одежды. Мальчиков, которых до этого в некоторых местах брили наголо, начинали стричь, как парней, — «под горшок», сохраняя челку и оставляя открытыми уши. До 6—7 лет в одежде детей не было явных половых различий, мальчик и девочка ходили в рубашке из ситца или холста, подпоясанной поясом, другой одежды, как и обуви, у них не было. После того как сын начинал «приходить в свой разум», родители заготавливали для него костюм, равноценный взрослому, с тем отличием, что он включал меньшее количество предметов и выкраивался из старой одежды родителей, а также почти не декорировался. Повсеместно мальчики носили рубаху-косоворотку, штаны, пояс, по праздникам к ним добавлялись картуз, сапоги или лапти, а зимой — катанки. Одежда, которую получал ребенок, считалась первым «настоящим» нарядом, и обращение с ней часто сакрализировалось. Так, в некоторых местах штаны для мальчика полагалось сшить в один присест, иначе, когда вырастет, ему будет сложно найти невесту. В некоторых деревнях получение нового костюма сопровождал ритуал, призванный способствовать оформлению пола: нарядного мальчика сажали на коня, а девочку на лавку около прялки. Полный костюм не только отражал пол, но и способствовал его закреплению, поэтому в начале этого возрастного периода особую актуальность приобретал запрет примерять одежду и украшения противоположного пола под страхом утраты присущих своему полу качеств, а также способностей, ума и даже жизни.
Шитье первых «портченок» было важным событием в жизни мальчика. В Архангельской губ. подростки называли младших «бесштанниками», не желали принимать их в компанию и дразнили:
Бесштанный рак,
Полезай в овраг;
Там кошку дерут,
Тебе латку дадут.
С момента появления костюма более старшие уже не гнушались мальчиком, да и сам он осознавал себя полноправным членом мальчишеской компании. В то же время несвоевременная или запаздывающая замена костюма воспринималась как свидетельство нарушения полоролевого стереотипа. Мальчики гуляли отдельно от девочек, дружба с ними среди сверстников, а иногда и среди взрослых, высмеивалась и считалась постыдной. Группа мальчишек формировалась по территориальному, соседскому принципу и часто имела неформального лидера, который в дальнейшем мог вырасти в парнишеского атамана. Прием новичков в устоявшийся коллектив сопровождался розыгрышами и подшучиванием, часто затрагивавшими половую тематику, то есть своеобразной проверкой на обладание «взрослым» знанием. Испытание физической силы, выносливости, ловкости было основой большинства мальчишеских игр, победа или поражение в которых формировали личный статус подростка. Играм мальчиков этого возраста уже соответствовал мужской характер, проявлявшийся как в тематике, так и в состязательности, нацеленности на победу и суровости нравов. Проигравший, замеченный в жульничестве, нарушении правил, должен был не только понести наказание, но и выдержать его, ничем не выдав своего страха, боли или возмущения. Убежавшего от испытания или проявившего во время наказания слабость изгоняли из компании, подвергали насмешкам.
Начало подросткового периода четко выделялось благодаря включению мальчика в социально-трудовую жизнь общины. С 5—6 лет детей начинали приобщать к выполнению домашних дел, постепенно увеличивая число и значимость трудовых обязанностей. Семилетие становилось важным рубежом на этом пути, знаменовавшим начало хозяйственного освоения внешнего пространства. На Русском Севере с 7 лет мальчики приучались загонять во двор скот, с 8—9 лет гонять лошадей на водопой, сидеть на лошади и управлять ею. Летом, отвозя обед родителям в поле, мальчик привыкал, стоя в телеге, править запряженной лошадью. К 9—10 годам подросток уже умел управляться с лошадью, запрягать ее. Усвоение этих навыков, с одной стороны, способствовало приобщению к выпасу лошадей в ночном, что было важным этапом в социализации мальчика в коллективе сверстников, а с другой — делало возможным его участие в земледельческом труде отца. Повсеместно мальчик 8—10 лет становился подручным при бороньбе: шел за бороной, вел под уздцы лошадь или сидел на ней верхом. Кроме того, помогал отцу сгребать сено, подавать снопы на овин и молотить, для чего ему иногда делали специальный небольшой цеп. Зимой он вместе с отцом возил из леса дрова и мог самостоятельно наколоть их. К 10—12 годам П. уже умел плести лапти, изготовлять веревки, чинить обувь. Считалось великим позором, если о мальчике 9—12 лет говорили: «Ему только бабки околачивать», то есть играть в бабки, а не заниматься делом. Двенадцатилетнего мальчика начинали привлекать к вывозу на поля навоза («наво — щик») и приучать к пахоте («паорок», «подорок»). Отец «за недосугом» редко объяснял сыну, как нужно пахать, П. сам перенимал приемы, которые мог усвоить на оставленном для него небольшом участке пашни. В конце подросткового периода (в 14 лет) он учился косить. Участвовать в сенокосе ему еще не позволяли, но он мог накосить травы в своем огороде на корм скотине. Обычно к 15—16 годам подросток полностью овладевал этим умением, что делало его взрослым в глазах окружающих и «полурабочим» при найме. На пороге совершеннолетия он уже владел и всеми остальными трудовыми навыками, необходимыми для самостоятельной жизни. Оставался только сев, считавшийся наиболее трудной и ответственной работой, его осваивали не ранее 18 лет, с наступлением совершеннолетия.
Подростковый возраст был и временем усвоения грамоты, приобщения к ремеслу и промыслам, участия в наймах Летом некоторых мальчиков отдавали в наем в подпаски или пастушки. В зимнее время они могли проходить обучение ремеслу на дому у мастера, обычно в течение двух-трех лет. В местах, где мужчины были заняты рыболовецким или охотничьим промыслом, мальчики сначала снабжали их необходимыми припасами, а затем и сами, объединяясь в небольшие артели, участвовали в ловле рыбы, охоте на сусликов, колонков, кротов. В промысловых районах переход мальчиков в категорию подростков осуществлялся благодаря приобщению к этим мужским занятиям и часто оформлялся своеобразным ритуалом, восходящим к архаическим традициям мужских организаций. В качестве посвящения можно рассматривать испытания «зуйков» у поморов на мурманских промыслах: им давали невыполнимые задания, обманывали, накладывали в мешки камни вместо рыбы, заставляли самих добывать себе пропитание, устраивали между ними состязания и т. п. В рыболовецких, охотничьих, офеньских, ремесленных артелях, куда подростки вступали в возрасте 8—12 лет, прежде чем стать полноправными членами, они проходили испытательный срок, во время которого приобретали трудовые навыки, учились традиционным обрядам и обычаям, усваивали условный язык.
Осуществление хозяйственной функции и соблюдение связанной с ней пространственной ориентации способствовало стабилизации половой природы. Некоторые локальные традиции сохранили архаические представления об опасности контакта мальчика этого возраста с женской хозяйственной сферой. Так, в Брянском Полесье матери, отгоняя сыновей от дежи, пугали их: «Не бегай кала дежки. Не ди — вися у дежку, а то не буде барада рость! Будеш як баба».
С приобщением к мужской хозяйственной сфере сын переходил под опеку отца, роль которого в воспитании становилась все более заметной. До этого связанный рамками дома мальчик считался «маминым владением и служкой». Например, в Вологодском у. пока сыновья были малы, они назывались «детьми матери», лаская их, она так и говорила: «Это еще мой сын». В это время отец мало общался с ними, наказывал в редких случаях, чаще это делала мать. С 12 лет, как только сыновья начинали помогать отцу и сопровождать его в поездках, они выходили из-под надзора матери и становились «его детьми», в отличие от дочерей, которые оставались «детьми матери». Теперь мать общалась с сыновьями меньше и уже не смела наказывать их за провинности.
В народном восприятии именно отцовское воспитание и наказание имело особое значение в становлении мальчика. Считалось, что достойным членом общества он мог вырасти только под надзором отца. Случавшееся при этом применение силы рассматривалось не как экзекуция, а как наука («поука»), наказывать означало «учить»: «За дело побить — уму-разуму учить»; «Это не бьют, а ума дают»; «Бьют не ради мученья, а ради ученья (спасенья)». Существовал такой обычай, как «битье для памяти» при размежевании полей: хозяева подводили к меже сыновей и пороли их для того, чтобы те запомнили, где проведена межа. Подобное восприятие наказания было тесно связано с представлениями о его допустимости по отношению к мальчикам не ранее семи лет только в крайнем случае, как средство воздействия на озорников. В целом отношение к детям опиралось на любовь, заботу и терпимость. Пока их считали «глупыми» (в некоторых местах почти до самого совершеннолетия), к ним относились мягко, родительская суровость была скорее исключением из правил. Как только родители решали, что «дитя уже при своем разуме», с ним начинали обращаться более строго. Провинившегося подростка приводили к отцу, который наказывал его независимо от доказанности вины, так как взрослому обвинителю доверяли всегда больше, чем словам сына. В случае серьезного проступка к нему могли применить розгу, ремень, «шелеп» или двухвостую Плеть, которые вывешивались на видном месте для устрашения. Строгость и «учение» считали правильным выражением отцовской любви. Крестьяне Архангельской губ.
Говорили: «Люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с малых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он». Если же отец не мог сдержать сына, заставить слушаться, его упрекали: «Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится». Отцовское наказание расценивалось не только как средство обучения правильному поведению, но и как способ формирования «человеческой» природы. Восточно-славянские представления о потусторонней природе озорства отразились в украинском обычае приговаривать, наказывая ребенка: «Не тебе б’ю, а тих злих дух1в, що в To6i стоя, ти нащо наугодниюв божих запустив до себе», а также в смоленской пословице о детской работе: «До дванадцати годоу дзщя чорту робщь работу».
Представления о стихийности, несамостоятельности маль- чика-подростка и необходимости его сдерживания отразились в бесправном социальном положении: П. не имел права голоса в семье, высказанные им мысли и желания не принимали в расчет, обидами пренебрегали. Как свои, так и чужие помыкали им, он не располагал собой и должен был во всем подчиняться старшим: выполнять мелкие домашние работы, поручения отца, матери, старших братьев, идти в найм, если этого требовали нужды семьи. Заработанными деньгами распоряжались родители, не спрашивая его мнения. Исключение составляли только промысловые и ожод — нические районы, где мальчики к 14—15 годам, имея свой заработок, могли частично тратить его на себя, готовя взрослый комплект одежды. Чем ближе было совершеннолетие, тем заманчивей для подростка становилась брачная сфера и тем более жестко регламентировали его поведение. Взрослые парни, а также родители следили, чтобы подросток не ходил на свидания к взрослым девушкам, не появлялся на вечеринках и в хороводе. Нарушавшего запрет наказывали: били, закидывали шапку на крышу, подвешивали вниз головой, зацепив голенищами сапог за колья тына, перерезали очкур, на котором держались штаны, и т. п. Должный отпор получали его претензии и со стороны девушек-невест. Наказание подростка при попытках проникновения в брачную сферу свидетельствовало о начале лиминальной фазы инициации с характерным для нее унижением инициируемого и подготавливало переход в следующую возрастную категорию.
К 13—15 годам подростки уже смотрели на жизнь серьезно и усваивали манеры взрослых. П. степенно рассказывал о семейных работах, аренде земли и уходе за скотом, знал, сколько земли засеяно и каким хлебом, рассуждал о том, какой предстоит урожай. С этого возраста он начинал обращать внимание на ровесниц. Теперь подростки не только не чуждались общества девочек, но и проводили свободное время, собираясь в их компании на «маленькие» или «сахарные» посиделки, на которых подражали взрослой молодежи.
Во многих местах в преддверии совершеннолетия им разрешалось появляться и около хоровода, и на молодежных собраниях, где они занимали худшие места. Вовлечение их в игру чаще всего имело цель позабавить присутствующих, а для самого подростка несло испытательный смысл (см. Игры посиделочные). В праздники подростки участвовали в кулачных боях, «зачинали» драки, играли с парнями в мяч и шары. Взрослые мужики также допускали их в качестве слушателей и зрителей в свои компании во время игр или коллективной выпивки.
Подросток начинал выполнять соответственную обрядовую функцию. Высокий духовный статус отрочества, чистота и мужская семантика предопределили его роль в свадебной обрядности, в мужских ритуалах, например в обряде засева (см. Сеятель). Значение всеобщего прокормления имело и его участие в святочных обходах посе- валыциков. В то же время переходное состояние возлагало на подростка, прежде всего мальчика, обязанность по осуществлению посреднической функции между мирами живых и умерших. Одаривая обходивших дома детей, крестьяне в их лице угощали души предков, чтобы заручиться их поддержкой в начале года (святочные обходы) или накануне сельскохозяйственных работ (пасхальные обходы). При этом спецификой детских обходов было: пространство, ограниченное территорией родной деревни, проведение в «человеческое» время суток (утро, вечер) и упрощенный, по сравнению со взрослыми, репертуар. Это говорит о вторичности детских обрядовых функций, перешедших к ним по мере изживания обряда или утраты его смысла. Имитацию обрядовых действий взрослых можно видеть также в подростковом (чаще всего мальчишеском) «окликании Егория», «вью — нишнике», «виноградье», «средокрестье» и «вербовании». Кроме того, подростки были активной группой в женских ритуалах встречи весны: приманивали птиц, имитировали их пение, призывали солнце, дождь, а также участвовали в стимулирующих и обережных обрядах — хлестании вербой, обливании водой. Как самые молодые члены социума, они символизировали начало и конец празднования, осуществляли «встречу» и «проводы» коляды и Масленицы.
Литература:
1. Байбурин А. К. Обрядовые формы половой идентификации детей // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб., 1991; 2. Баранов Д. А. Образ ребенка в народной эмбриологии // Материалы по этнографии. Т. 1. СПб., 2002; 3. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала XX в. Л., 1988; 4. Бернштам Т. А. Молодость в символизме переходных обрядов восточных славян. Учение и опьгг Церкви в народном христианстве. СПб., 2000; Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001; 5. Косогоров А. Русское народное воспитание // Живая старина. 1906. Год XV.
Вып. IV; 6. Морозов И. А. Отрок и сиротинушка (возрастные обряды в контексте сюжета о «похищенных детях») // Мужской сборник. Вып. 1. М., 2001; 7. Чарушин А. А. Воспитание детей у народа (отрочество и юность) // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. Архангельск, 1917. № 5; 8. Шангина И. И. Русские дети и их игры. СПб., 2000; 9. Щепанская Т. Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) // Антропология насилия. СПб., 2001.
В. Холодная