ПАРНИШКА (МАЛЕЦ, НЕДОРОСЛЬ, ПОДЛЕТОК, ПОДРОСТЕНЬ, ХЛОПЕЦ, ОТРОК)

Лицо мужского пола от 6—7 лет до наступления совершеннолетия, нуждавшееся в заботе и обу­чении, социально неполноценное, обладавшее второсте­пенными функциями в обрядовой сфере, в семейном и об­щественном быту. В народной традиции мальчик восприни­мался как носитель положительной семантики мужского начала: чистоты, благополучия, богатства, удачи (см. Мужик). Сыновья считались силой и «надежей» семьи, их рождение воспринималось как благословение Божие. Но вместе с тем в подростке видели существо с неустойчивой половой при­родой, открытое влияниям потустороннего мира.

Основой для такого взгляда служило традиционное пред­ставление о «дикости» и неподконтрольности процессов рождения и роста, находящихся вне миропорядка. Бытие детей, только врастающих в культуру, находилось во власти природных стихий и нечистой силы. Характерная для пе­риода детства близость к природному миру была свойст­венна и подростку. На несовершенство и неоконченность формирования «человеческих» качеств представителей этой возрастной группы указывали термины «недорост», «недо­росль», «недолеток», «недокунок». Но само их употребление, как и использование других названий («подлеток», «подрос — тень», «подростыш»), производных от понятий времени и роста, существенно отличало подростков от детей и свиде­тельствовало о начале их общественного бытия, включении в социальную структуру на младших ролях. Приобретение хозяйственных функций отразилось в возрастных наимено­ваниях: «бор(о)новолок» — ведущий лошадь при бороньбе, «навощик» — помогающий вывозить навоз на поля, «пахо — лок» («паорок», «подорок») — помощник при пахоте. Тер­мин «пахолок» использовался на второй стадии подростко­вого периода, приблизительно с 14—15 лет. Он мог быть употреблен по отношению к совершеннолетнему парню, Отражая зависимый статус наемного работника (батрака). Подобным образом и применяемый на пороге совершенно­летия термин «П.» («парнишок», «парнюга», «парнёк»), про­изводное от наименования следующей возрастной группы, указывал на зависимое положение младшего члена коллек­тива. Незрелость и «младшие» роли в социуме отразились и в повсеместно бытовавших определениях: «малец», «мало­леток», «молыга», «малко», «малайка».

Нижней границей подросткового возраста являлось семи­летие. В церковной традиции со второй половины XVII в. оно считалось временем пробуждения разума, окончанием периода безгрешности, границей младенческого чина погре­бения и было принято как возраст, с которого ребенок вклю­чался в литургическую жизнь и приобщался к таинству по­каяния. С этого момента и до 14 лет ребенка именовали «отроком». В народной традиции, испытавшей значительное церковное влияние, окончание детства было промаркировано

Как момент физического, психологического и социального «формирования» пола, когда ребенок приобретал соответ­ствующие полу одежду, прическу и хозяйственные функции. Возрастной переход часто сопровождался ритуалом развязы­вания пуповины, перекликавшимся с родильной обрядностью и символизировавшим завершение процесса «очеловечива­ния». В возрасте 7—8 лет ребенку предлагали распутать узел на высушенной матерью пуповине. Успешное завершение испытания связывалось с приобретением разума, понятливо­сти, памяти, правильной речи, возможности выполнять лю­бую работу. Отрицательный результат препятствовал даль­нейшему росту и «очеловечиванию»: «Если не развяжет, будет туп, как скотина». Обряд знаменовал окончательный переход в «этот» мир и одновременно подразумевал рас­крытие границ внутреннего пространства, а также возмож­ность хозяйственного освоения внешнего мира, считавшегося до этого опасным. С прохождением испытания связывалось и физическое «формирование» пола. Обрезание пуповины Новорожденного на предмете, соответствовавшем мужскому или женскому занятию, направляло его природу по пути формирования половых признаков, развязывание же узла актуализировало половые связи и «развязывало» сексуальную энергию. Именно в сформированности пола традиция видела приобретаемую «греховность», при этом естественным, пра­вильным ходом взросления считалось появление стыдливости, как осознание ребенком своей половой принадлежности.

Обозначением перехода в новую возрастную категорию была смена прически и одежды. Мальчиков, которых до этого в некоторых местах брили наголо, начинали стричь, как парней, — «под горшок», сохраняя челку и оставляя открытыми уши. До 6—7 лет в одежде детей не было явных половых различий, мальчик и девочка ходили в рубашке из ситца или холста, подпоясанной поясом, другой одежды, как и обуви, у них не было. После того как сын начинал «при­ходить в свой разум», родители заготавливали для него кос­тюм, равноценный взрослому, с тем отличием, что он вклю­чал меньшее количество предметов и выкраивался из старой одежды родителей, а также почти не декорировался. Повсе­местно мальчики носили рубаху-косоворотку, штаны, пояс, по праздникам к ним добавлялись картуз, сапоги или лапти, а зимой — катанки. Одежда, которую получал ребенок, счи­талась первым «настоящим» нарядом, и обращение с ней часто сакрализировалось. Так, в некоторых местах штаны для мальчика полагалось сшить в один присест, иначе, когда вырастет, ему будет сложно найти невесту. В некоторых деревнях получение нового костюма сопровождал ритуал, призванный способствовать оформлению пола: нарядного мальчика сажали на коня, а девочку на лавку около прялки. Полный костюм не только отражал пол, но и способствовал его закреплению, поэтому в начале этого возрастного перио­да особую актуальность приобретал запрет примерять одеж­ду и украшения противоположного пола под страхом утраты присущих своему полу качеств, а также способностей, ума и даже жизни.

Шитье первых «портченок» было важным событием в жизни мальчика. В Архангельской губ. подростки называли младших «бесштанниками», не желали принимать их в ком­панию и дразнили:

Бесштанный рак,

Полезай в овраг;

Там кошку дерут,

Тебе латку дадут.

С момента появления костюма более старшие уже не гнушались мальчиком, да и сам он осознавал себя полно­правным членом мальчишеской компании. В то же время несвоевременная или запаздывающая замена костюма вос­принималась как свидетельство нарушения полоролевого стереотипа. Мальчики гуляли отдельно от девочек, дружба с ними среди сверстников, а иногда и среди взрослых, вы­смеивалась и считалась постыдной. Группа мальчишек фор­мировалась по территориальному, соседскому принципу и часто имела неформального лидера, который в дальнейшем мог вырасти в парнишеского атамана. Прием новичков в устоявшийся коллектив сопровождался розыгрышами и под­шучиванием, часто затрагивавшими половую тематику, то есть своеобразной проверкой на обладание «взрослым» зна­нием. Испытание физической силы, выносливости, ловкости было основой большинства мальчишеских игр, победа или поражение в которых формировали личный статус под­ростка. Играм мальчиков этого возраста уже соответство­вал мужской характер, проявлявшийся как в тематике, так и в состязательности, нацеленности на победу и суровости нравов. Проигравший, замеченный в жульничестве, нару­шении правил, должен был не только понести наказание, но и выдержать его, ничем не выдав своего страха, боли или возмущения. Убежавшего от испытания или проявив­шего во время наказания слабость изгоняли из компании, подвергали насмешкам.

Начало подросткового периода четко выделялось благо­даря включению мальчика в социально-трудовую жизнь общины. С 5—6 лет детей начинали приобщать к выполне­нию домашних дел, постепенно увеличивая число и значи­мость трудовых обязанностей. Семилетие становилось важ­ным рубежом на этом пути, знаменовавшим начало хозяй­ственного освоения внешнего пространства. На Русском Севере с 7 лет мальчики приучались загонять во двор скот, с 8—9 лет гонять лошадей на водопой, сидеть на лошади и управлять ею. Летом, отвозя обед родителям в поле, маль­чик привыкал, стоя в телеге, править запряженной лошадью. К 9—10 годам подросток уже умел управляться с лошадью, запрягать ее. Усвоение этих навыков, с одной стороны, способствовало приобщению к выпасу лошадей в ночном, что было важным этапом в социализации мальчика в кол­лективе сверстников, а с другой — делало возможным его участие в земледельческом труде отца. Повсеместно маль­чик 8—10 лет становился подручным при бороньбе: шел за бороной, вел под уздцы лошадь или сидел на ней верхом. Кроме того, помогал отцу сгребать сено, подавать снопы на овин и молотить, для чего ему иногда делали специальный небольшой цеп. Зимой он вместе с отцом возил из леса дрова и мог самостоятельно наколоть их. К 10—12 годам П. уже умел плести лапти, изготовлять веревки, чинить обувь. Считалось великим позором, если о мальчике 9—12 лет говорили: «Ему только бабки околачивать», то есть играть в бабки, а не заниматься делом. Двенадцатилетнего маль­чика начинали привлекать к вывозу на поля навоза («наво — щик») и приучать к пахоте («паорок», «подорок»). Отец «за недосугом» редко объяснял сыну, как нужно пахать, П. сам перенимал приемы, которые мог усвоить на остав­ленном для него небольшом участке пашни. В конце под­росткового периода (в 14 лет) он учился косить. Участвовать в сенокосе ему еще не позволяли, но он мог накосить травы в своем огороде на корм скотине. Обычно к 15—16 годам подросток полностью овладевал этим умением, что делало его взрослым в глазах окружающих и «полурабочим» при найме. На пороге совершеннолетия он уже владел и всеми остальными трудовыми навыками, необходимыми для само­стоятельной жизни. Оставался только сев, считавшийся наиболее трудной и ответственной работой, его осваивали не ранее 18 лет, с наступлением совершеннолетия.

Подростковый возраст был и временем усвоения грамо­ты, приобщения к ремеслу и промыслам, участия в наймах Летом некоторых мальчиков отдавали в наем в подпаски или пастушки. В зимнее время они могли проходить обучение ремеслу на дому у мастера, обычно в течение двух-трех лет. В местах, где мужчины были заняты рыболовецким или охотничьим промыслом, мальчики сначала снабжали их необходимыми припасами, а затем и сами, объединяясь в небольшие артели, участвовали в ловле рыбы, охоте на сусликов, колонков, кротов. В промысловых районах пере­ход мальчиков в категорию подростков осуществлялся благодаря приобщению к этим мужским занятиям и часто оформлялся своеобразным ритуалом, восходящим к архаи­ческим традициям мужских организаций. В качестве посвя­щения можно рассматривать испытания «зуйков» у поморов на мурманских промыслах: им давали невыполнимые зада­ния, обманывали, накладывали в мешки камни вместо рыбы, заставляли самих добывать себе пропитание, устраивали между ними состязания и т. п. В рыболовецких, охотничьих, офеньских, ремесленных артелях, куда подростки вступали в возрасте 8—12 лет, прежде чем стать полноправными членами, они проходили испытательный срок, во время которого приобретали трудовые навыки, учились традицион­ным обрядам и обычаям, усваивали условный язык.

Осуществление хозяйственной функции и соблюдение связанной с ней пространственной ориентации способство­вало стабилизации половой природы. Некоторые локальные традиции сохранили архаические представления об опасно­сти контакта мальчика этого возраста с женской хозяйст­венной сферой. Так, в Брянском Полесье матери, отгоняя сыновей от дежи, пугали их: «Не бегай кала дежки. Не ди — вися у дежку, а то не буде барада рость! Будеш як баба».

С приобщением к мужской хозяйственной сфере сын переходил под опеку отца, роль которого в воспитании ста­новилась все более заметной. До этого связанный рамками дома мальчик считался «маминым владением и служкой». Например, в Вологодском у. пока сыновья были малы, они назывались «детьми матери», лаская их, она так и говорила: «Это еще мой сын». В это время отец мало общался с ними, наказывал в редких случаях, чаще это делала мать. С 12 лет, как только сыновья начинали помогать отцу и сопровождать его в поездках, они выходили из-под надзора матери и ста­новились «его детьми», в отличие от дочерей, которые оста­вались «детьми матери». Теперь мать общалась с сыновьями меньше и уже не смела наказывать их за провинности.

В народном восприятии именно отцовское воспитание и наказание имело особое значение в становлении мальчика. Считалось, что достойным членом общества он мог вырасти только под надзором отца. Случавшееся при этом приме­нение силы рассматривалось не как экзекуция, а как наука («поука»), наказывать означало «учить»: «За дело побить — уму-разуму учить»; «Это не бьют, а ума дают»; «Бьют не ради мученья, а ради ученья (спасенья)». Существовал такой обычай, как «битье для памяти» при размежевании полей: хозяева подводили к меже сыновей и пороли их для того, чтобы те запомнили, где проведена межа. Подобное вос­приятие наказания было тесно связано с представлениями о его допустимости по отношению к мальчикам не ранее семи лет только в крайнем случае, как средство воздействия на озорников. В целом отношение к детям опиралось на любовь, заботу и терпимость. Пока их считали «глупыми» (в некоторых местах почти до самого совершеннолетия), к ним относились мягко, родительская суровость была ско­рее исключением из правил. Как только родители решали, что «дитя уже при своем разуме», с ним начинали обра­щаться более строго. Провинившегося подростка приводили к отцу, который наказывал его независимо от доказанности вины, так как взрослому обвинителю доверяли всегда боль­ше, чем словам сына. В случае серьезного проступка к нему могли применить розгу, ремень, «шелеп» или двухвостую Плеть, которые вывешивались на видном месте для устра­шения. Строгость и «учение» считали правильным выра­жением отцовской любви. Крестьяне Архангельской губ.

Говорили: «Люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с малых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он». Если же отец не мог сдержать сына, заставить слушаться, его упрекали: «Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится». Отцов­ское наказание расценивалось не только как средство обу­чения правильному поведению, но и как способ формиро­вания «человеческой» природы. Восточно-славянские пред­ставления о потусторонней природе озорства отразились в украинском обычае приговаривать, наказывая ребенка: «Не тебе б’ю, а тих злих дух1в, що в To6i стоя, ти нащо наугодниюв божих запустив до себе», а также в смоленской пословице о детской работе: «До дванадцати годоу дзщя чорту робщь работу».

Представления о стихийности, несамостоятельности маль- чика-подростка и необходимости его сдерживания отрази­лись в бесправном социальном положении: П. не имел права голоса в семье, высказанные им мысли и желания не при­нимали в расчет, обидами пренебрегали. Как свои, так и чужие помыкали им, он не располагал собой и должен был во всем подчиняться старшим: выполнять мелкие домашние работы, поручения отца, матери, старших братьев, идти в найм, если этого требовали нужды семьи. Заработанными деньгами распоряжались родители, не спрашивая его мне­ния. Исключение составляли только промысловые и ожод — нические районы, где мальчики к 14—15 годам, имея свой заработок, могли частично тратить его на себя, готовя взрос­лый комплект одежды. Чем ближе было совершеннолетие, тем заманчивей для подростка становилась брачная сфера и тем более жестко регламентировали его поведение. Взрос­лые парни, а также родители следили, чтобы подросток не ходил на свидания к взрослым девушкам, не появлялся на вечеринках и в хороводе. Нарушавшего запрет наказывали: били, закидывали шапку на крышу, подвешивали вниз голо­вой, зацепив голенищами сапог за колья тына, перерезали очкур, на котором держались штаны, и т. п. Должный от­пор получали его претензии и со стороны девушек-невест. Наказание подростка при попытках проникновения в брач­ную сферу свидетельствовало о начале лиминальной фазы инициации с характерным для нее унижением инициируе­мого и подготавливало переход в следующую возрастную категорию.

К 13—15 годам подростки уже смотрели на жизнь серьез­но и усваивали манеры взрослых. П. степенно рассказывал о семейных работах, аренде земли и уходе за скотом, знал, сколько земли засеяно и каким хлебом, рассуждал о том, какой предстоит урожай. С этого возраста он начинал обра­щать внимание на ровесниц. Теперь подростки не только не чуждались общества девочек, но и проводили свободное время, собираясь в их компании на «маленькие» или «сахар­ные» посиделки, на которых подражали взрослой молодежи.

Во многих местах в преддверии совершеннолетия им разре­шалось появляться и около хоровода, и на молодежных собраниях, где они занимали худшие места. Вовлечение их в игру чаще всего имело цель позабавить присутствую­щих, а для самого подростка несло испытательный смысл (см. Игры посиделочные). В праздники подростки участво­вали в кулачных боях, «зачинали» драки, играли с парнями в мяч и шары. Взрослые мужики также допускали их в ка­честве слушателей и зрителей в свои компании во время игр или коллективной выпивки.

Подросток начинал выполнять соответственную обря­довую функцию. Высокий духовный статус отрочества, чистота и мужская семантика предопределили его роль в свадебной обрядности, в мужских ритуалах, например в обряде засева (см. Сеятель). Значение всеобщего прокор­мления имело и его участие в святочных обходах посе- валыциков. В то же время переходное состояние возлагало на подростка, прежде всего мальчика, обязанность по осу­ществлению посреднической функции между мирами жи­вых и умерших. Одаривая обходивших дома детей, крестья­не в их лице угощали души предков, чтобы заручиться их поддержкой в начале года (святочные обходы) или накануне сельскохозяйственных работ (пасхальные обходы). При этом спецификой детских обходов было: пространство, ограни­ченное территорией родной деревни, проведение в «челове­ческое» время суток (утро, вечер) и упрощенный, по срав­нению со взрослыми, репертуар. Это говорит о вторичности детских обрядовых функций, перешедших к ним по мере изживания обряда или утраты его смысла. Имитацию обря­довых действий взрослых можно видеть также в подростко­вом (чаще всего мальчишеском) «окликании Егория», «вью — нишнике», «виноградье», «средокрестье» и «вербовании». Кроме того, подростки были активной группой в женских ритуалах встречи весны: приманивали птиц, имитировали их пение, призывали солнце, дождь, а также участвовали в сти­мулирующих и обережных обрядах — хлестании вербой, обливании водой. Как самые молодые члены социума, они символизировали начало и конец празднования, осуществ­ляли «встречу» и «проводы» коляды и Масленицы.

Литература:

1. Байбурин А. К. Обрядовые формы половой идентификации детей // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб., 1991; 2. Баранов Д. А. Образ ребенка в народной эмбриоло­гии // Материалы по этнографии. Т. 1. СПб., 2002; 3. Берн­штам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала XX в. Л., 1988; 4. Бернштам Т. А. Молодость в символизме переходных обрядов восточных славян. Учение и опьгг Церкви в народном христианстве. СПб., 2000; Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001; 5. Косогоров А. Русское народное воспитание // Живая старина. 1906. Год XV.

Вып. IV; 6. Морозов И. А. Отрок и сиротинушка (возрастные обря­ды в контексте сюжета о «похищенных детях») // Мужской сбор­ник. Вып. 1. М., 2001; 7. Чарушин А. А. Воспитание детей у народа (отрочество и юность) // Известия Архангельского общества изуче­ния Русского Севера. Архангельск, 1917. № 5; 8. Шангина И. И. Рус­ские дети и их игры. СПб., 2000; 9. Щепанская Т. Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) // Антропология насилия. СПб., 2001.

В. Холодная