ПАРЕНЬ (ПАРЕНЕК, ПАРЯ, МОЛОДЕЦ, МОЛОДЧИК, МАЛЫЙ, МА­ЛЕЦ, ДЕТИНА, ЮНОША, ХОЛОСТЯ ГА)

Представитель по­ловозрастной группы мужской молодежи брачного возраста от момента совершеннолетия до вступления в брак.

В русской крестьянской общине XIX—XX вв. этот статус не только констатировал физическую и моральную готов­ность молодого человека к браку, но требовал от него соот­ветствия возрастным и этическим нормам, комплекс кото­рых носителями традиции определялся как «удаль»», «ухар­ство», «молодечество».

Демонстративное балагурство и веселость на празднич­ном гулянье, в столкновениях с другими П., в общении с девушками, во время совместных толок и работ составляли основу возрастного поведения П. При этом в ритуальных действиях «удаль», принимавшая форму озорства и хули­ганства, оправдывалась в глазах деревенского общества са­мой природой носителей этого статуса, кипящей в них при­родной энергией, еще не обузданной браком.

Термин «П.», широко распространенный в русской дерев­не XIX в., появился довольно поздно, другим славянским языкам он не известен и изначальный смысл его до сих пор остается не вполне ясным. Некоторые лингвисты связывают слово «парни» с древнеиранским «рагпа», обозначавшим со- циовозрастной класс, включавший в себя холостых и жена­тых молодых мужчин, обладавших соответственно военными и свадебными функциями. В русской традиции XIX—XX вв. термин не включал в себя ни военного, ни сугубо свадеб­ного смысла и употреблялся как наиболее общее определе­ние для этой возрастной категории.

Одним из будничных вариантов обращения, бытовавших в мужском кругу, было «паря», которое относилось к воз­растным терминам социально-хозяйственного и родового про­исхождения подобно подростковому «паорок»/«робя» или со­бирательному «ребята». Возрастная терминология этого типа этимологически восходит к значениям «ребенок»/«малень — кий» и «раб»/«работать», то есть определяет эту категорию

Как тех, кто не имеет всей полноты прав взрослого, но спо­собен и должен работать. Подобные термины применялись, как правило, и к П., и к подросткам, объединяя их в единую социохозяйственную группу и указывая на схожесть их про­изводственных функций в семье и общине.

Такие термины, как «малый», «малец», «детина», «вью- нош», «отрок», «хлопец», относившиеся к П., также могли употребляться и по отношению к подростку, но им придава­лось разное значение. Так, в устах девушки во время хоро­вода или игры на посиделке словом «малый» назывался тот, кого девушка отвергала как неравного себе, предпочитая ему «молодого» — ровню, равноправного партнера.

В сходном значении использовался на празднике, в обря­де, преимущественно в молодежном кругу, термин «моло­дец». Его аналоги существуют во всех славянских языках, что указывает на древнее происхождение. Он сосредоточи­вает в себе «военно-свадебный» смысл, являющийся сущ­ностью статуса П. Особенно ярко это проявилось в фольк­лоре, где словами «молодец», «парень молодой», «молодчик удалой» определялся потенциальный жених, который должен был добыть (отвоевать) себе невесту и удержать ее, пройдя через многочисленные испытания. Поэтому и фольклорное, и бытовое название «молодцы», объединявшее как холос­тых, так и женатых молодых мужчин, подчеркивало в них, с одной стороны, полноту и высокую степень их брачного потенциала, а с другой — их бойцовские качества, наличие которых требовалось для вступления в брак.

Широкое распространение в качестве возрастного терми­на имело слово «жених». Его начинали использовать на пике совершеннолетия П., приблизительно через год-два после вступления в этот возраст, говоря о нем: «начал женишить — ся». Наблюдая за гуляньем, пожилые крестьяне с гордостью называли П. своей деревни «женихами». В молодежном кругу этим термином не пользовались.

Существовал еще целый ряд ситуативных наименований для отражения оттенков социовозрастного статуса или лич­ных качеств П., особенностей его поведения, умения одевать­ся и т. п., характеризовавших внутреннюю структуру и иерар­хию группы П. (см. Ребята). Особую группу молодежного сообщества, предназначенную идти в армию, в последний год до призыва именовали «некрута» — рекруты. В ситуации праздничного гулянья бытовала также терминология «боевой» организации, кулачного боя или драки. Особое место в дере­венском молодежном быту занимали обозначения П. как участников посиделок, на которых завязывались любовные отношения: «игровые», ««игралыцики», «посиделыцики», «бе- седники», «занималыцики», «почетники», «дружники» и т. п.

В отличие от девушки верхняя возрастная граница П. была выражена менее четко. Критерием совершеннолетия выступало обычно физическое развитие и степень овладе­ния трудовыми навыками. В разных местах России наступ­ление совершеннолетия П. колебалось между 15 годами, утвержденными церковью как начало брачного возраста еще в XVIII в. (1774 г.), и 18 годами, установленными Сино­дом с 1830 г. в качестве брачного возраста.

В первой половине XIX в. нижняя возрастная граница П. (то есть женитьба) была значительно приближена к совер­шеннолетию. П. старались женить до наступления 18 лет, что было продиктовано как экономическими причинами, так и нравственными соображениями. Родители не хотели, чтобы сын «зря болтался», избаловался, разленился от воль­ной жизни, поэтому стремились «обстепенить и обсеме­нить» его. Во Владимирской губ. и в конце XIX в. наилуч­шим возрастом для женитьбы считали 17,5 лет. Одной из причин широкого распространения более поздней женитьбы стало введение в 1874 г. всеобщей воинской повинности с 21 года. В связи с этим границы брачного возраста П. передвинулись на 16/18—22/26 лет. Там, где все же сохра­нялся обычай женитьбы до призыва, его объясняли жела­нием привязать молодого человека к дому, заставить его вернуться после службы в родную деревню. Повсеместно не женившиеся до 30 лет автоматически выбывали из группы годной к браку молодежи (см. Холостяк).

Четкого и развернутого ритуала, отмечающего совершен­нолетие или вхождение подростка в группу мужской моло­дежи, у русских не сохранилось. Исключением могли слу­жить обычаи во время приема в профессиональные объеди­нения, подобные рыболовецким артелям поморов. Отголоски же инициации древности можно встретить в играх военно — спортивного характера, в календарных ритуалах с ряженьем, А также в фольклоре. Многие волшебные сказки и былины отражают представления о возрастном переходе и, возмож­но, содержат воспоминания об инициационных испытаниях древнеславянского периода.

Фактически в XIX — начале XX в. возрастной переход П. осуществлялся постепенно в результате приобщения к трудо­вым занятиям, участия в отхожих промыслах, в развлечениях взрослых (драки, кулачные бои, состязания, обходы и игры ряженых). Это обеспечивало главное — вхождение в парни — шескую артель — ватагу. Такое приглашение означало, что кандидат прошел первый этап признания его силы, способ­ностей, ума, а следовательно, и возраста. Вторым этапом было испытание новичка на искушенность, что происходило на вечеринках во время игр, содержавших наказания, под­шучивания, розыгрыши, подколют. Они доставляли новичку неудобство, боль и стыд, а следовательно, имели посвяти­тельный характер (см. Игровое испытание парня на посидел­ках). Но и на этом испытания на возрастную состоятель­ность не заканчивались. В течение всего досвадебного перио­да П. постоянно подтверждал статус взрослого, доказывал его в состязаниях, соревновании и соперничестве с товарищами, в столкновениях с противниками из других деревень.

Появление такого признака физической зрелости, как растительность на лице, еще не делало П. в глазах окру­жающих взрослым, но, безусловно, было важной вехой на пути взросления. В ряде южно-русских губерний вплоть до конца XIX в. сохранились элементы обрядов, магически сти­мулирующих рост усов и бороды, а соответственно и на­ступление зрелости. В Рязанской губ. бытовал такой обычай: подростка, у которого только-только стала появляться первая поросль на лице, усаживала на плетень мать или какая-либо старшая родственница, после чего соседская дочка прово­дила над верхней губой молодого человека мокрой веткой. В Тульской губ., где появление первых признаков расти­тельности на лице П. в шутку называлось «болезнью», для ее лечения также приглашали девушку. С распущенными волосами, усевшись на помело и накрывшись полотном, она трижды обскакивала вокруг подростка, «опахивала» его с приговором: «Здравствуй, добрый молодец! Тебе, молодцу, ус и борода, а мне честь и красота!»

В глазах окружающих наиболее заметными, а часто и первыми признаками наступления совершеннолетия было изменение костюма, который становился дороже, разнооб­разней и приобретал ярко выраженную возрастную симво­лику (см. Наряд парня). В молодежной среде щегольство было частью возрастного поведения. Неопрятного П., одето­го в некрасивую, немодную одежду, девушки не допускали к участию в хороводе. Такой П., чаще всего по крайней бедности, мог долгое время вообще оставаться без пары, потому что его стыдились выбирать в кавалеры.

Претерпевала изменения и прическа. Так, в Тверской обл. в 1920—1930-х гг. П., которых до этого стригли «под ерша», получали право носить стрижку «под челку» только с 17—18 лет, после зачисления их в ватагу. Во время празд­ничных гуляний эта прическа символизировала молодечест­во, так как зачесанная на левый глаз челка демонстрировала воинственные намерения.

Вследствие взросления изменялось отношение окружаю­щих. Совершеннолетнего называли полным именем, напри­мер — «Иван», а не как подростка — «Ванька», взрослые мужики здоровались с ним за руку, сверстницы обраща­лись к нему по имени-отчеству, и он отвечал им тем же. П. менее понукали в семье, редко наказывали побоями. Несмотря на зависимое положение, от него ожидали боль­шей разумности, ответственности и самостоятельности в поступках, к его мнению прислушивались. На взрослого сына отец мог на непродолжительное время оставить хо­зяйство, поручить его заботам семью, доверить деньги при купле-продаже, ему разрешалось присутствовать на сходе вместо отца. В отличие от подростка П. сам решал, кула пойти на заработки, и оставлял себе некоторую часть заработанных денег, чтобы потратить их на свои нужды. Но в то же время он был не вправе самостоятельно решать вопросы женитьбы и лишь высказывал родителям свои пожелания.

В целом ему предоставлялась значительно большая сво­бода, чем раньше. Он мог пользоваться главным правом возраста — гулять и ухаживать за девушками. Родители снисходительно относились к частым отлучкам взрослого сына из дому, приговаривая: «Пусть погуляет, на то и есть молодость, парень — не девка, ребенка не принесет». Учи­тывая потребности сына, родители освобождали его от мел­кой работы по хозяйству, значительно облегчали гнет семей­ных обязанностей. Но такое положение дел, когда нагуляв­шийся за ночь П. выходил на работу в поле полусонным или отсыпался утром на сеновале, было тягостно для семьи, поэтому его старались быстрее женить.

Выходя из привычного семейного распорядка, жизнь П. перемещалась в иную социальную и временную плоскость. Жизнь молодежи активизировалась в ночное, праздное вре­мя и словно протекала на границе человеческого и поту­стороннего миров, чему способствовало также и ее переход­ное состояние. Почти все свободное время П. проводил в молодежной среде (см. Ребята, Ватага). Благодаря системе наказаний и поощрений, мужское сообщество диктовало ему правила поведения, сложившиеся, с одной стороны, из-за стремления подражать поведению женатых мужчин, а с другой — желания соответствовать девичьим представ­лениям о наилучшем кавалере («дроле», «духане», «прихи — хене», «масете», «жубре», «жадобе»).

Осознавая себя взрослым, П. стремился вести себя соот­ветственно. Менялась его манера говорить, походка стано­вилась более степенной, важной, взгляд уверенным, в жиз­ненный обиход открыто входили привычки, разрешенные только взрослым: питье спиртных напитков (см. Выпивка), Курение табака. П. начинал сторониться подростков, желая войти в компанию тех, кто постарше, не упускал случая посмеяться над малолетками. Да и сами взрослые начинали приглашать его на свои собрания, разрешали присутствовать при мужских разговорах и участвовать в них.

Чтобы нравиться девушкам, П. выходили на гулянье тщательно умытыми и причесанными, опрятно и щеголевато одетыми, а на рубеже XIX—XX вв. еще и надушенными дешевым одеколоном. Они старались показать свою силу и храбрость, ловкость и проворство, оборотливость и изобре­тательность, переходившие часто в озорство, бесшабашность и балагурство. Все это, наряду со склонностью к веселью и остроумием, умением играть на гармони, петь и плясать, более всего ценилось девушками. В Вологодской губ. девки, «высматривая» П. в женихи, говорили: «Подбей-щека, да под — бей-нога», то есть хоть и драчун, но умет хорошо плясать.

Игровые формы поведения, «скоморошество» П. выра­жалось также в развязности и дерзости, в склонности к «выходкам», например, исполнению фривольных песенок, рассказыванию сказок, анекдотов, побасенок с эротической окраской. По обычаю, девушку украшала скромность, а П., наоборот, должен был демонстрировать интерес к противо­положному полу. Так, во Владимирской губ. пели:

Милашка моя, Уважь-ка меня! Если будешь уважать, Я с тобой буду лежать.

В среднерусской полосе эталоном внешней привлекатель­ности П. были гордая поступь, смелый вид, высокий рост, дородство, свежий и румяный цвет лица, кудрявые волосы. Во Владимирской губ. похвалой П. было такое высказыва­ние: «Какой у тея, Дуняха, жених-то, ровно бык здоровый, большой, краснорожий!»

В компании П. старались скрывать свои недостатки, вы­пячивать достоинства, обсуждение которых считалось хоро­шим тоном. Ощущение сопричастности и единения со своей половозрастной группой проявлялось наиболее ярко во вре­мя драк, а также в общении с девушками, определяя харак­тер ухаживания (см. Ребята).

В ритуалах П. чаще всего выступал как член своей груп­пы. При этом основной его ритуальной обязанностью в об­щине было участие в коллективных обходах: крестных ходах и обходах колядовщиков, славильщиков, волочебников, ря­женых. В обрядах сообщество П. выполняло посреднические функций между человеческим и потусторонним мирами, благодаря переходности его статуса. При этом «удаль» не­редко трансформировалась в «буйство», в так называемые ритуальные бесчинства, а природная энергия выплескива­лась в окультуренных, смеховых формах агрессии и эроти­ки, придавая их действиям в контексте ритуала оплодотво­ряющее, животворное значение. Ряженые ватагами бродили по улицам деревни, нападали на запоздавших прохожих, с такой силой стучали в стены изб, что с божниц слетали иконы. Стремясь напугать хозяев, заглядывали в окна, дер­жа во рту головешку или уголек, чтобы изо рта шел дым и сыпались искры. В этом проявлялась одна из особенно­стей статуса П., проходящего растянутый во времени обряд посвящения и поэтому «отверженного», то есть находящего­ся на границе миров, что делало возможным для него кон­такт с нечистиками, заложными покойниками.

Литература:

1. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской обши — ны XIX — начала XX в. Л., 1988; 2. Бернштам Т. А. Молодость в символизме переходных обрядов восточных славян. Учение и опыт Церкви в народном христианстве. СПб., 2000; 3. Громыко М. М. Тра­диционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986; 4. Морозов И. А Женитьба добра молодвд. М, 1998.

В. Холодная