МУЖИК (МУЖЛАЙ, МУЖЧИН)

Зрелый мужчина с момента вступ­ления в брак и до старости; собирательное название — мужичье (мужиковина, мужичняг, мужняк, мужчинья). М. занимал лидирующее положение в деревенском общест­ве: глава семьи, хозяин, распорядитель имущества и глав­ный его собственник. Он нес ответственность за семью и хозяйство перед людьми и Богом. Обеспечивая, защищая и воспитывая подрастающее поколение, выступал гаранто существования рода и преемственности, способствовал пере­даче культурной эстафеты следующим поколениям.

Термин «М.» произошел от праславянской формы «муж», родственной древнеиндийскому manus, что означает «чело­век», «мужчина» и интерпретируется для индоевропейских языков как обозначение хозяина, свободного, почтенного и именитого человека, царя, а в переводе на ритуально-ми — фологический код соответствует имени прародителя пле­мени и первочеловека. В результате присоединения к слову «муж» уменьшительного суффикса образовалось слово «му­жик», которое еще в эпоху славянской древности приобре­ло социально дифференцирующую окраску. В западно-сла — вянских языках им называли маленького человечка, карлика или несовершеннолетнего (подростка). Возможно, по анало­гии с тем, что людей, более низких в правовом отношении, признавали за меньших и несовершеннолетних, в Древней Руси слово «М.», сохраняя спектр значений слова «муж», закрепилось как обозначение человека низкого сословия, крестьянина, простолюдина. В этом качестве оно бытовало в русской культуре и в XIX в., отмечая сельского жителя, пахаря, земледельца. Отсюда и глагол «мужичать», то есть быть пахарем, заниматься крестьянским хозяйством: «Му — жичаем помаленьку: пашем да сеем» (см. Пахарь, Сеятель). В Московской, Смоленской, Псковской, Архангельской губ. часто и слово «мужчина» употреблялось в народной среде прежде всего в качестве определения крестьянина, про­столюдина: «Мужчиной называется мужик, барина так не назовут».

Социально-правовой смысл термина «М.», подразумевав­ший в середине XIX в. прежде всего тяглового (обложенного податью) крестьянина, повлиял на формирование представ­лений о возрастных границах. Так, начало и окончание «мужицкого возраста» соотносилось с принятием «полного тягла» при вступлении в брак и выходом из него в шесть­десят лет: «Это был исправный мужик; он за старостью из мужиков вышел (тягло сложил)». Эту связь подтвержда­ли и глаголы, обозначавшие снятие тягла: «измужичиться», «отмужичить» — перестать быть М.

В народной патриархальной традиции значения понятий «М.» и «муж» тождественны и обозначают женатого чело­века, главу семьи, хозяина. М. были основой общества, они составляли его костяк — «сход» или общинное правление, на которое возлагалось решение всех общественных дел, поддержание порядка и традиций внутри общины, а также сношения с государством. Высокое общественное поло­жение и социальные функции внесли значительный вклад в формирование представлений о мужчине как о существе более высокой природы по сравнению с женщиной. Это

Утверждение подразумевало самодостаточность, целостность мужского статуса, в то время как ущербная «человечности» женщины предопределяла ее зависимое положение и необ­ходимость присутствия рядом с ней мужа, обеспечивавшего социальное бытие и защиту от внешнего мира: «Жена без мужа — вдовы хуже»; «Без мужа не жена»; «Мужичок хоть с кулачок, дак мужикова женка; за его завалюсь, никого не боюсь». Это отразилось в оценке всего, связанного с муж­чиной, как настоящего, полного, здорового, достигшего выс­шей степени развития и выражалось такими понятиями, как мужество, стойкость, сила.

В русской традиции именно сила стала знаковым поня­тием в определении мужского статуса. Она подразумевала не только физическую, моральную, сексуальную силу, а также лидерство, наличие социальных прав, но и обладание муж — чиной-хозяином особой продуцирующей энергией, обеспечи­вавшей преумножение и плодородие хозяйства и соотносив­шейся непосредственно с его мужской потенцией. Достаток в семье и урожай в поле зависели от степени «плодородно­сти» хозяина и от его умения передать ее полю (см. Пахарь), Скоту, пчелам и т. д.

Другим традиционно мужским признаком была разум­ность. Недаром ее проявление связывали с переходом в сле­дующий возрастной период, например семилетие, совер­шеннолетие, зрелость, а переход от старости к дряхлости происходил с потерей разумности, что воспринималось одновременно и как размывание половой идентичности: «На бабский разум перешел».

Управление хозяйством, торговля, взаимоотношения с внешним миром требовали от мужчины-хозяина таких личностных и поведенческих качеств, как ум, ответствен­ность и справедливость, которые для вращающейся в домашнем кругу женщины считались необязательными. Пословицы, отражая подобный стереотип, относили проти­вопоставление мужчины и женщины по этому признаку к божественному замыслу: «Женщина носит длинные во­лосы потому, что так заповедал Бог, желая волосами по­полнить недостающее количество ума, которым наградил мужчину»; «У бабы волос долог, а ум короток». Этиологи­ческие легенды связывали длину женских волос с вмеша­тельством нечистой силы в процесс творения, что предо­пределило отступление от изначальной «человеческой» природы и замену ума на хитрость: белорусы и украинцы объясняли это творением женщины из хвоста собаки или черта. В то же время в народных представлениях стриже­ные волосы мужчины (молодые стриглись до ушей, пожи­лые — по шею, выстригая выемку на лбу) имели непо­средственное отношение к понятию богоподобия и избран­ности перед Богом, поэтому отращивание длинных волос для него считалось грехом. Более того, во многих старооб­рядческих районах существовал обычай выстригания ма­кушки у взрослых мужиков, так называемого гуменца. В Тверской губ. такую прическу называли «венцом» и счи­тали символом бессмертия. Противопоставление длинных волос и стриженых проявилось и в пословицах, например: «Пустая голова не лысеет, не седеет».

Поступки мужчины воспринимались как более осмыс­ленные и деловые, а решения — справедливые. Социаль­ная востребованность придала больший вес и значение мужскому слову и честности в ведении дел, что, в свою очередь, не было обязательным для женщины, которая могла не отвечать за свои слова. О мужском умении дер­жать слово говорили: «Бык вяжется воловодом, а чело­век — словом»; «Коня коруют уздами, а человека слова­ми», в то время как крепость женского слова постоянно подвергалась сомнению: «Не верь жене в дому, а коню в дороге»; «Баба что мешок, что положишь, то несет». Умение договориться, жить в мире и действовать сообща также считалось мужским свойством. Это качество, как составляющее статуса зрелого мужчины, в быту выража­лось в степенности и сдержанности. Разговаривая между собой, М. держались степенно, «разговаривали» (жестику­лировали) правой рукой, засунув левую за кушак. Бойкая речь с активной жестикуляцией считалась бабьей чертой. Атмосфера серьезности и деловитости витала на буднич­ных собраниях деревенских М., происходивших осенью и зимой в трактире или в арендованной на окраине избе, а весной и летом — на улице. Там обсуждались хозяйст­венные и общественные заботы, выслушивались рассказы стариков, солдат, странствующих ремесленников, расска­зывали анекдоты, сказки, былички, читали вслух, пели мужские песни, играли в карты, пили.

В сакральной сфере основой «человеческих» качеств мужчины были первотворение, богоподобие и особые, близ­кие отношения с Богом. Истинность, правильность творе­ния, с народной точки зрения, предопределила большую степень устойчивости мужчины к влияниям потусторонне­го мира, его противостояние «нечистому», а следовательно, и его ритуальную «чистоту», в противовес «нечистоте» жен­ского начала (см. Баба). В традиционных представлениях свидетельством «чистоты» мужчины считалось его право входить в алтарь. Эти представления регламентировали как повседневный этикет, так и ритуальную сферу, особенно строгие запреты налагались церковью и традицией на со­прикосновения женщины в состоянии «нечистоты» с сак­ральным: считалось грехом входить в церковь, касаться креста, икон, святой воды. Нарушение запрета влекло неми­нуемое божественное наказание, в том числе и в сфере по­ловой идентичности: у такой женщины могла вырасти боро­да. Это косвенно указывает на то, что и сама сфера цер­ковного (священного) рассматривалась как мужская, так как в фольклоре борода выступает символом преимуществен­ного положения мужчины. В церковной символике муж — екая борода соотносилась с бородой Адама, которая «обна­руживает в нем мужа древнее Евы… природы более силь­ной». Именно в бороде видели русские старообрядцы «образ и подобие Божие», а отпускание бороды и усов почитали «святым делом». Разное отношение к сакральному предопре­делило существование мужской и женской сфер в рамках церковной культуры: различались каждодневные молитвы мужчин и женщин, они обращались за помощью к разным святым покровителям (см. Святые покровители, Женские святые покровители), различными были и формы натель­ных крестов.

Отражением такой системы представлений было лидерст­во мужчины в церкви, а также жреческие функции хозяина в кругу своей семьи. В церкви М. стояли ближе к иконо­стасу, первыми подходили под благословение, на елеепома — зание, к кресту и причастию. Представления о мужском первенстве отразились в обычаях, связанных с установле­нием духовного родства. Тех, кто еще ни разу не был вос­приемником, старались приглашать первый раз на крестины к мальчику. Для девушки нарушение такого правила могло сказаться на сфере брачных отношений. В Смоленской губ. говорили: «Девка должна первый раз крестить парня, иначе замуж не выйдет», а в Орловской губ.: «Если первой окрес­тит девку, век в девках просидит». В доме и на улице женщина всегда пропускала мужчину вперед, уступала ему первые роли. Если семья была большой и все ее члены не могли одновременно поместиться за обеденным столом, сначала обедали мужчины, затем женщины, которым иногда запрещалось сидеть и они ели стоя. Отражением близо­сти мужчины к Богу была и пространственная ориентация дома на мужскую и женскую части. Принадлежащими муж­чине считались святой угол, передняя и правая половины дома. Мужчины работали и отдыхали, спали днем и прини­мали гостей в будни в мужской части избы, включавшей передний угол и стену от него к порогу, иногда подполатье. Эту тенденцию повторяло расположение домочадцев за сто­лом во время трапезы: во главе стола под иконами, на самом почетном месте сидел хозяин, справа от него разме­шались по старшинству сыновья, слева — дочери; хозяйка подавала на стол и сидела слева от мужа или напротив, около печи.

Наделенность мужчины особой священной миссией в наи­высшей степени проявлялась в обходах колядников и воло — чебников, в которых некоторые исследователи видят лиц, выступающих в роли посланцев высших сил и передающих от них благо людям. Принимая участников обряда в доме на Рождество и Пасху, оказывая им гостеприимство, мужчина — хозяин вступал через них в контакт с душами предков и при­нимал благо для всей семьи и хозяйства. Полученное симво­лически раздавалось им в ходе ритуальных обходов хозяйства

И праздничных трапез, когда каждый из домочадцев после молитвенного обращения хозяина к Богу (домочадцы произ­носили только «Аминь!») получал свою долю из празднич­ных блюд или из освященных в церкви пасхальных даров (кулича, яиц, пасхи). Аналогичное по смыслу действие хозяин осуществлял и в будни, нарезая и раздавая за обедом хлеб и мясо, в то время как все остальные кушанья подавались хозяйкой. Совершая ритуальный обход, хозяин также обра­щался к Богу и, замыкая магический круг, «освящал», очи­щал внутреннее пространство, обеспечивал защиту от поту­стороннего мира, а чтобы обеспечить преемственность, при­глашал души предков на семейную трапезу. Еще более ярко эта функция хозяина проявилась в ритуалах при выборе места, закладке и строительстве дома, в ходе которых он выделял из «природного» пространства часть, которую «освя­щал», «очеловечивал» и превращал в защищенное внутрен­нее пространство. Структурообразующая функция, то есть сохранение замкнутого внутреннего пространства и целост­ности семьи, представляется одной из основных в статусе мужчины.

Основой этого была возможность без ущерба для себя вступать в контакт с потусторонним миром. Именно поэто­му мужчина был более устойчив к опасностям отдаленного пространства, в котором была сконцентрирована его хозяй­ственная деятельность, в традиции он соотносился с внеш­ним пространством, в то время как внутреннее считалось женским: «Мужик в лесу не вор, дома не хозяин». Мужчина занимался обработкой земли (боронил, пахал, сеял, вывозил урожай и удобрения, молотил, укладывал и сушил урожай в овине), косил, вывозил сено, в домашнем хозяйстве в его обязанности входила заготовка дров и древесины и т. п. Значительная часть работ, производимых им в пределах дома, также была ориентирована на внешнее пространство: изготовление и ремонт сельскохозяйственного инвентаря, починка жилых и хозяйственных строений, а также уход за лошадьми. Преимущественно мужскими были отхожие промыслы — торговые и ремесленные, лесные (от охоты до смолокурения), зверобойные и рыболовецкие. Мужскими считались и профессии, выполнение которых, с народной точки зрения, требовало непосредственного контакта с по­тусторонним миром, — пастуха, мельника, пасечника, плот­ника, кузнеца, гончара и пр.

Во многих местах существовал запрет на выполнение мужчиной женских обязанностей. Разделение труда было заметнее в полуземледельческих и промысловых районах Русского Севера, а также в рамках большой семьи. Муж­чина, нарушавший его, унижал мужское достоинство и становился посмешищем в глазах односельчан; кроме того, соприкосновение с женской хозяйственной сферой могло повредить его половой идентичности. По этим причинам хозяин не заходил в печной угол, не заглядывал в сундуки и клети, где хранился женский скарб и орудия труда или его продукты, не касался утвари, используемой в жен­ских занятиях, кроме процесса изготовления или починки. На ярмарке мужчины закупали мужской инвентарь (косы, топоры, грабли, вилы, мотыги, оселки, бабки для клепания кос), женщины — посуду, сита, ложки и т. п. Особенно опасным для мужчины считался контакт с хлебной дежой. В некоторых местах крестьяне верили: если он заглянет в дежу, тесто не поднимется, хлеб не удастся, а он сам утратит мужественность. Поэтому в Брянском Полесье Матери отгоняли от дежи сыновей, пугая их тем, что у них не вырастут борода и усы. Сходную опасность виде­ли и в соприкосновении с прядильными и ткацкими ору­диями труда.

Полученное от Бога главенство оправдывало в народном сознании закрепление за мужчиной первенства и главенства в семье (см. Большак). Сосредоточение власти в руках жены Воспринималось как безусловное принижение мужского статуса, ущербность мужественности: «Не скот в скоте коза, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак, не птица в птицах нетопырь, не муж в мужах, кем жена владеет». Мужа, у которого всем в доме распоряжалась жена, назы­вали «дурковатым», он не пользовался уважением односель­чан и получал прозвище, образованное от имени жены, которое закреплялось и за его потомками. На Руси широко бытовала поговорка: «Лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле».

Экономической основой мужской власти и старшинства были хозяйственные функции. Производительным, принося­щим пропитание и доход считался исключительно мужской труд, на нем зиждились стабильность и благополучие семьи и хозяйства: «Мужик в семье что матица в избе». Его роль отмечена большой ответственностью, что отражалось в по­словице: «Мужик, умирать собирайся, а земельку паши». Отсутствие необходимого для ведения хозяйства числа муж­ских рук неизбежно вело к упадку семьи, а смерть единст­венного кормильца в малой семье — к нищете. Именно поэтому крестьянин Жиздренского у. Калужской губ. назы­вал женщин и детей, оставшихся без М., «сиротами». Эту мысль отражает и широко бытовавшая пословица: «Муже­нек хоть всего с кулачок, да за мужниной головой не сижу сиротой». Как кормилец мужчина выступал главным собст­венником и распорядителем семейного имущества, а также основного достояния — земли, распределявшейся общиной по количеству мужских душ.

Именно владение землей и работа на ней рассматри­вались в традиции как основа статуса и залог власти М.-хозяина. В сакральном значении эти условия являлись обязательными для существования мироздания, так как необработанная (невспаханная) земля и не самосейный, а привозной хлеб считались признаками конца времен,

Свидетельством приближения Страшного суда. При этом общая неустроенность жизни и неблагополучие связыва­лись крестьянами с ослаблением мужской власти в хозяй­стве: «Сейчас все плохо, потому что мужиков-хозяев нет, бабы верховодят». В легенде о временном переходе власти к женщинам подчеркивалось, что идея стабильности миро­порядка неразрывно связана с мужской властью и заклю­чалась в соблюдении традиций гостеприимства и под­держании циркуляции будней и праздников, что являлось залогом правильного хода вещей и своевременного обнов­ления мира, а также укрепления связи с Богом и пред­ками, как подателями благ. Власть и авторитет отца обес­печивали детям полноценность социальной и «человече­ской» природы, правильность жизненной программы. Вместе с тем, являясь наиболее мобильным и усваиваю­щим внешние влияния, М. обеспечивал неизменность существования социума как самостоятельного и единого целого, имеющего корни и будущее.

Литература:

1. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общи­ны XIX — начала XX в. Л., 1988; 2. Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001; 3. Левкиевская Е. Е. Магические функции хозяина в восточно-славянской традиционной культуре // Мужской сборник. Вып. 1. М., 2001; 4. Архив РЭМ, ф. 10, on. 1, д. 95.

В. Холодная