ДЕВСТВЕННОСТЬ (НЕВИННОСТЬ, ЦЕЛОМУДРИЕ, ЧЕСТЬ, ЧЕСТНОСТЬ)
Одно из основных качеств девушки или парня, достигших совершеннолетия. В традиционной культуре эта «скрытая» для окружающих физиологическая характеристика считалась важной прежде всего для девушки, что, собственно, отражено в номинации «девственность»; с наибольшей силой она актуализировалась в свадебном обряде.
Основной признак Д. — целостность — содержится в таких именованиях целомудренной девушки, как «целка», «непочатая», и наоборот, «в названиях девушки, утратившей девственность… подчеркивается нарушение целостности [рус. целка ломаная; перм. нецельная; Оренбург, неуце — левшая; олон. колотое копыто; яросл. порушена, криночка снятая)» (2, с. 35).
На поздних этапах формирования свадебной обрядности физиологический признак целостности невесты в большей степени озвучивался в морально-этическом плане: как синонимичные Д. выступали понятия честности, невинности. Девственницу так и называли: «хорошая», «честная», «невинная», «безвинная». Знаменательно, что в русских диалектах сама свадьба называлась «бесчестьем», а в свадебной поэзии звучал мотив «обесчещенья» девушки: олицетворение женской доли — «белая кика» грозит сшибить с головы невесты девичью красоту и тем самым «обесчестить» перед всеми.
Д. девушки или утрата ее прежде времени устанавливалась, превращаясь из «скрытого» признака в очевидный, обычно после постельного обряда в первую брачную ночь. Вместе с тем в русской традиции конца XIX — начала XX в. сохранились реликты добрачного узнавания целостности невесты. Так, в южно-русских губ., а также в Псковской и Тверской обряд расплетания косы совершался на квашне, что соответствовало обряду белорусской свадебной традиции, в котором сесть на дежу или кадку с рожью позволялось только девственнице.
Однако наиболее распространенным способом проверки Д. невесты была демонстрация ее рубахи или брачной простыни. Чтобы предотвратить подлог, свахи провожали молодых со свадебного пира до самой брачной постели, а в некоторых традициях перед тем, как оставить их наедине, переодевали невесту в чистую рубашку; в Черниговской губ. в XIX в. даже снимали с невесты серьги, украшения, вынимали из волос шпильки, то есть следили, чтобы не осталось никаких металлических предметов, что позволило бы совершить обман. Показательно, что венчальная рубаха невесты в Архангельской губ. изготавливалась из белого холста и называлась «исцельницей»; в некоторых местах она называлась «целошной». Брачная рубашка и простыня с пятнами Крови служили доказательством целомудрия невесты. Эти предметы выставляли напоказ не только родственникам, но и другим участникам свадьбы, а также всем односельчанам. В некоторых местностях, например в Оренбуржье, этот обычай сохранялся до 1960-х гг.
Кровь как результат дефлорации стала в традиционной культуре основой для символических обозначений Д., доминирующим признаком которых является красный цвет. Так, на Брянщине в случае подтверждения Д. невесты к жерди прикрепляли красный флаг или фартук и ходили так по селу. В Псковской губ. процессию, направлявшуюся на второй день свадьбы из дома жениха к родителям невесты, возглавлял человек, несущий на длинной палке красный платок. Во многих локальных свадебных традициях в качестве знака невинности невесты выступала красная лента. В Поволжье ею на второй день свадьбы повязывали горлышко бутылки. В Калужской губ. лентами и цветами украшали горшок.
Во Владимирской губ. сваха и женщины, участвовавшие в свадьбе, пришивали к одежде и другим предметам розовые ленточки и ходили или разъезжали по улицам, стуча в заслонку и сковородки, — это было знаком того, что с невестой «все благополучно».
Противопоставлением красному цвету как знаку Д. выступали белый и черный, символизировавшие «бесчестье». У терских казаков нечестную невесту выводили в публичное место в рубахе, испачканной навозом. В Полесье вешали на дом или укрепляли на шесте белый, черный (синий, как вариант черного) флаг, вымазанную сажей брачную рубаху, грязную тряпку, служащую затычкой для печной трубы. С этими фактами соотносился широко распространенный у восточных славян обычай мазать дегтем ворота или окна нечестной невесты.
Понятие Д. в народной культуре воплощалось не только на цветовом уровне, но также на предметном и акциональном.
В западно — и южно-русских губерниях благодаря красному цвету символом Д. невесты являлись ягоды калины. Поэтому в Курской губ. брачная рубашка со следами невинности молодой, которую приносили и раскладывали прямо перед гостями, называлась «калиной». В Оренбургской губ. после постельного обряда гости требовали на «честный суд» рубашку молодушки, и если она оказывалась «с краской», «с честью», то чествовали и родителей новобрачной. Устраивалась пирушка, которая называлась «калинкой», где их потчевали калиновой настойкой. На Украине родителям честной невесты из дома жениха посылали хорошего качества настойку, к горлышку бутылки привязывали кисть калины.
На стыке цветового и предметного уровней с понятием Д. соотносятся цветы или один цветок, обычно искусственные, которыми украшали свадебные атрибуты, обозначающие невинность невесты. Так, в Нижегородской губ. на второй день свадьбы во время произнесения свахой благодарственных слов родителям молодой, сумевших охранить дочь от бесчестья, дружка ловким движением ножа сбивал с круглого свадебного «курника» прикрепленный к нему цветок.
Наиболее распространенным предметным символом целомудрия невесты выступал целый, иногда новый сосуд: горшок, кринка, кувшин, реже другая посуда. Битье горшков утром после брачной ночи — практически повсеместно бытовавшее у русских действо — являлось метафорой дефлорации. При этом важно было, чтобы горшки использовались целыми. Битый же или дырявый сосуд, а также просто черепок символизировали утраченную до брака Д. Так, в Калужской губ., если невеста не была девственницей, горшок с разбитым днищем надевали на палку и носили по селу со «страшными» песнями. В Полесье в таком случае черепок от разбитого горшка клали на голову матери или отца невесты, либо жених поднимал черепок от горшка из мусорной кучи и клал его на стол. На Русском Севере битье горшков дублировалось разбиванием стакана или рюмки с вином. Это делал сам жених во время утреннего стола после брачной ночи. Если все было в порядке, он со всей силы бросал наполненный стакан в матицу или об стену; в противном случае разбивал его об пол или не бил вовсе.
Такие действия соотносились с разнообразными акциями деструктивного характера в обрядах расставания с девичьей красотой — разрушением, сжиганием, разбрасыванием тех или иных ее материальных воплощений. Уничтожение целостности предметных изображений девичьей красоты символизировали утрату Д. в процессе свадебного обряда (см. Девичий головной убор, Кудель, Лента, Расплетание косы, Свадебное деревце, Свадебный веник). Такое сопоставление вполне закономерно, поскольку Д. являлась одним из обязательных признаков девичьей красоты.
Соотнесение дырявой, прохудившейся посуды и утраченной до времени Д. проявлялось в публичном поднесении Матери невесты водки в стакане без дна, так что в ее руках напиток выливался на пол.
Противопоставление признаков «целого» (как целомудрия) и «дырявого» (как его отсутствия) нашло отражение в ритуалах свадебного стола, проходившего в доме родителей новобрачной на второй день свадьбы. На Русском Севере, в Псковской губ. обязательным блюдом этого стола была яичница, которую привозили из дома жениха. В случае нечестности невесты ее родителям подавали яичницу с вырезанным куском и плевали. Повсеместно мать невесты готовила блины, которыми первым потчевала молодого. Если он прокусывал в блине середину и откладывал его, всем становилось ясно, что его жена не сохранила Д. до свадьбы. То же означал и вырезанный им в стопке блинов клин, что сопровождалось словами: «Теща, заливай клин». В некоторых местностях молодой должен был подать теще блин с деньгами: если все «в порядке», то он опускал на блин рубль, а если нет — то вместо целой монеты сыпал мелочь.
В народной традиции символом не сохраненной Д. стал хомут как предмет, имеющий форму полого круга. Его надевали в знак позора и бесчестья и на молодую, и на ее мать, а в некоторых местностях и на отца. В таком виде их водили по улице, сопровождая непристойными песнями и издевательствами.
Д. невесты в народной традиции придавалось большое значение, что очевидно по разработанности в русской свадебной обрядности разнообразных акций публичной демонстрации «честности» молодой, приведенных выше. В украинской культуре даже имелся покровитель девушек, защищавший их от бесчестья: им считался св. Касьян. Родители девушек молились ему, чтобы сохранил дочерей в чистоте и целомудрии. В рамках народной культуры, в которой регулирование жизненно важных процессов в судьбе отдельной личности и всего социума происходило посредством ритуала, «несоблюдение невинности до ритуально предписанного момента — вызов всему миропорядку. Не случайно это йа — рушение, по традиционным представлениям, могло пагубно отразиться в самых разных сферах» (1, с. 72). В Воронежской губ. верили, что если невесте удастся скрыть от родителей мужа потерю Д. до брака, то дом обязательно постигнет несчастье: издохнет бык или лошадь, неприятности будут у кого-нибудь из новобрачных. Поэтому не удивительно, что «единственные условия, которые требовали… со стороны невесты, — смиренность и сохранение целомудрия до свадьбы» (5, с. 75).
Кроме того, Д. невесты в традиции приписывалась магическая защитная и продуцирующая сила. Во многих местах, например в Оренбуржье, заболевшего грудного ребенка заворачивали в брачную рубаху матери, что, по поверьям, способствовало выздоровлению. В Воронежской губ. больную голову лечили «покрасой» — девичьей красотой в виде пучков ржи. До венчания «покрасу» подвешивали к потолку дома, а после свадьбы снимали и относили на чердак, бережно сохраняя колоски для лечебных целей. В случае необходимости рожь из «покрасы» варили и настоем обмывали больные места. Однако «покраса» имела силу лишь при том условии, что невеста до свадьбы была девственницей. В противном случае она оказывалась, по народным представлениям, бесполезной и ее выкидывали на улицу. Очевидно, что магическая сила приписывалась девичьей красоте именно в связи с целостностью невесты. В Киевской губ. бесплодным женщинам для обеспечения чадородия традицией предписывалось в день св. Акилины (или Акулины — 13/26 июня) сварить и выпить настой из калины. Калиной, наряду с барвинком и колосьями овса, было украшено свадебное деревце девушки, являвшейся старшей дочерью в семье. Показателен также полесский обычай, по которому невеста вставала правой или обеими ногами на дежу, покрытую тканью и выставленную в воротах или на пороге дома жениха. Это могла сделать только девственница; считалось, что в этом случае в доме всегда будет удаваться выпечка хлеба. Нечестная невеста не имела права наступить на дежу; она обходила или перепрыгивала ее. Обман, по народным поверьям, грозил несчастьем: хлеб не будет родиться, скот погибнет, дети не выживут, в семье не будет ладу — (См. также Свадебное деревце).
Обнаружение нечестности невесты изменяло ход и настроение свадьбы: ряд ритуалов второго и третьего дня не производился, радость сменялась всеобщим неудовольствием. Потеря Д. до брака воспринималась как позор не только невесты и ее родителей, но и всего рода, а подтверждение невинности, напротив, служило их всеобщей чести.
Литература:
1. Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре, структурно- семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993; 2. Зеленин Д. К. Описание рукописей РГО. Пг., 1914—1916; 3. Кабакова Г. И. Девственность // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. М., 1999. Т. 2; 4. Кистяковский А. Ф. К вопросу о цензуре нравов у народа // Записки Имп. РГО по отд. этнографии. 1878. Т. VIII. Отд. I; 5. Козырев Н. Свадебные обряды и обычаи в Островском уезде Псковской губернии // Живая старина. 1912. № 1; 6. Малявкин Г. Станица Червленая Кизлярского отдела Терской области // ЭО. 1891. № 1; 7. Толстая С. М. Символика девственности в полесском свадебном обряде // Секс и эротика в русской традиционной культуре / Сост. А. Л. Топорков. М., 1996; 8. Яковлев Г. Пословицы, поговорки, крылатые слова, приметы и поверья, собранные в слободе Сагунах, Острогожского уезда // Живая старина. 1905. Вып. 1—2.
Е. Мадлевская