ДОЛГИЙ, НЕ ЗНАЮЩИЙ КОНЦА, ПУТЬ К СЕБЕ САМОЙ

Самим собой, до предела стать самим собой. Нелегкая задача.

Бомба, речь, выстрел — и мир может стать другим. А какую же роль играет тогда «собой»?

К. Вольф. «Размышление о Кристе Т.»

В самой полной гармонии можно находиться только с самим собою.

А. Шопенгауэр

Мы попытаемся показать пути женщин к самим себе через собст­венное познание внутреннего движения своих самых сокровенных, скрытых от глаз постороннего чувств. А их отображение, по признанию видных историков, социологов, культурологов и психологов, неразрыв­но связано с жизнью тела, телесных проявлений и ощущений человека. Наша цель — раскрыть историю женщин через историю тела, эмоций и сексуальности, что характеризует отношение наших героинь к себе как к субъекту.

Как известно, представители современной социологии, и в первую очередь Эмиль Дюркгейм, видели в теле «фактор индивидуализации». К тому же многие исследователи доказывают, что так называемые есте­ственные функции тела на самом деле имеют культурный, то есть исто­рический характер, а история тела и чувств является частью истории глобальной1.

«Можно даже сказать, — подчеркивают Жак Ле Гофф и Николя Трюон в своей книге «История тела в Средние века», — что тело конст­руирует историю точно так же, как экономические и социальные струк­туры, ментальные представления, ибо оно в какой-то мере определяется ими и воздействует на них»2. Наконец, тело в христианской культуре,

Очерк первый см. в: Мужчина и женщина. Книга 1. Диалог или соперничество. М., 2004. С. 9-48; Очерк второй см. в: Мужчина и женщина. Книга 2. Эволюция отношений. М., 2007. С. 144-221.

По мнению тех же авторов, являло собой важнейшую метафору, при помощи которой описывалось общество и его институты3. Тело могло выступать в качестве символа единения и конфликта, порядка и беспо­рядка, власти и подавления, свободы и зависимости. И что самое важ­ное, в центре всей христианской философии и идеологии стояла борьба между душой (возвышенным) и телом (земным), поскольку как в Сред­ние века, так и в последующие эпохи динамика общества и цивилиза­ции определялась противоречиями: напряженными были взаимоотно­шения между Богом и человеком, верхами и низами, богатством и бед­ностью, между разумом и верой и, наконец, между мужчиной и женщи­ной, которые сами по себе символизировали эти понятия. Иначе говоря, душа ассоциировалась с божественным, чистым, совершенным, то есть с мужчиной, а тело — с низменным и греховным, то есть с женщиной; его (тело) — «презирали, осуждали и унижали, ибо спасение в христиан­ской религии достигается через телесное покаяние»4.

Поэтому на протяжении многих веков «история тела не только вы­рисовывалась, но, в не меньшей степени, и затушевывалась»5. Религи­озные и социальные нормы строго контролировали и запрещали многие естественные импульсы человеческого тела (экспрессивные жесты, словесные выражения, смех, движения инстинктов и страстей, ощуще­ние удовольствия, особенно сексуальных чувств, и тому подобное). «Наиболее явные проявления интереса человека к телу истреблялись, самые интимные телесные радости подвергались осуждению»6.

Государство и общество в лице общественного мнения тщательно следили за выполнением всех этих ограничений, которые касались обо­их полов, чьи тела и личности превращались в объекты подавления.

«Процесс цивилизации», происходивший в западной культуре, стремился снивелировать, загнать внутрь, свести на нет все нежела­тельные телесные и чувственные импульсы индивидуумов, которые связывались с животной природой. Поэтому, как считают Ж. Ле Гофф и Н. Трюон, возникшая еще в период Римской империи тенденция к вы­теснению всего, связанного с полом, «отречение от плоти», стала в дальнейшие исторические эпохи определять развитие европейской культуры, а в эпоху классицизма (XVII в.) в европейском сознании про­изошло радикальное отделение души от тела; оказалось, что история тела затрагивала бессознательное западной цивилизации7.

И хотя все эти предвзятости, ставящие своей целью подавление и извращение человеческих инстинктов и страстей, затрагивали предста­вителей обоих полов. Наиболее жесткие и даже жестокие нормы и пра­вила применялись к представительницам прекрасного пола. Их тела полностью исключались из социальной жизни, или, используя опреде­ление Ж. Лакана, фигура женщины здесь вообще отсутствовала. Более того, женщина вообще не должна была обладать какой-либо индивиду­альностью (не только телесной, но и душой, и самосознанием); ей не позволено было познавать, оценивать и ощущать особенности своей телесности. За нее это делал Другой, то есть мужчина.

Женщина, ее плоть и чувства демонизировались. Ей постоянно внушали идею пренебрежения своим телом и строго определенную ма­неру пользования им. Женское тело рассматривалось как тюрьма души и отравляющий ее яд. Осуждались нескромность в поведении и в одеж­де, свобода суждений, переодевание в одежду противоположного пола. Требовалось от женщин отказываться от наслаждений и бороться с ис­кушениями; внушались враждебность к удовольствию и в первую оче­редь — к удовольствию телесному. Зато культивировались аскеза, стыд, стеснительность, стыдливость, болезненное стремление к девственно­сти и целомудрию. Даже женский ручной труд обесценивался. Заметим, что последнее дошло и до наших дней, когда ни во что не ставится дея­тельность домохозяек, а трудовые затраты женщин на производстве нередко оплачиваются ниже, чем работа мужчин.

В течение многих веков в большинстве европейских обществ счита­лось, что даме, то есть женщине из среднего и высшего классов, не подо­бает заниматься производительным трудом. Как отмечала Э. Дж. Патнем, «по мере обретения собственности, а также под влиянием эстетического развития и снобистских устремлений, мужчина пришел к выводу, что лучше иметь праздную, чем работающую жену, которая наряду с богато украшенным оружием и щедрой жертвой богам, служила бы показателем его финансовой мощи и, следовательно, его превосходства над другими мужчинами»8. Та работа, которую женщине разрешалось выполнять по дому, как правило, оценивалась обществом как бесполезное действие с социальной и экономической точек зрения. В бесполезности деятельно­сти этих дам видели и ее назначение, и ее пользу.

Об этом блестяще написал Торнстайн Веблен в своей известной ра­боте «Теория праздного класса» (1899). Слово «праздность» он упот­реблял в смысле любого непроизводительного использования времени. Автор показывает, как у большинства представительниц среднего и высшего классов, исключенных их отцами и мужьями из процесса оп­лачиваемого общественного труда, активные хозяйственные хлопоты по большей части носят скорее ритуальный характер; и эта деятель­ность продиктована и вызвана не столько соображениями необходимо­сти и реальной пользы, сколько предписана общественными нормами и правилами хорошего тона9.

Женщина-мать и ее дочери должны были демонстрировать празд­ность в интересах других во имя доброго имени семьи и его членов: тем самым показывалось, что у них «нет необходимости заниматься ничем, направленным на извлечение дохода»10. Эта, обусловленная традицией показная праздность, дополнялась, по определению Т. Веблена, «по­треблением напоказ», когда дама «заметно для окружающих потребля­ла какие-то товары в целях поддержания респектабельности дома и его главы»11. Поскольку женщина сохраняла статус имущества мужчины, подобная «замещенная праздность и потребление, ставшие постоянной компонентой ее образа жизни, являлись характерной чертой несвобод­ного слуги»12. Подобная ритуальная бесполезность долгие столетия сдерживала стремление благородных дам к самостоятельному и полез­ному труду13.

Эти установленные и узаконенные патриархальным обществом регламентация и стандарт поведения представительниц прекрасного пола закреплялись в созданном идеале женской красоты, где главную роль играло телосложение (тело), а лицо имело лишь вторичное значе­ние14. И если на заре человеческой цивилизации ценились прежде всего физически здоровые женщины с полными грудями и крепкими бедра­ми, с большими и сильными руками и ногами, то начиная с рыцарских времен и до расцвета эпохи капитализма идеал женственности посте­пенно приобретает характеристики, которые являлись результатом праздного образа жизни.

Такая идеальная дама непременно мыслилась с утонченным и бледным лицом, с изящными, маленькими и нежными ручками и нож­ками, со стройным станом и, что особенно подчеркивалось, с талией, истонченной до болезненно-неестественной степени, подобно водяной лилии15. Тем самым, по мнению Т. Веблена, представители аристокра­тического и буржуазного классов подчеркивали тот факт, что они со­средоточили в своих руках такие огромные богатства, которые ставят их женщин выше тени подозрения в вульгарном производительном труде16. Предполагалось, что описанные особенности строения женско­го тела делали их носительниц не способными на какие-либо полезные усилия. Таким образом обществом устанавливалась предполагаемая неразрывная связь между телом женщины и ее умственными и физиче­скими возможностями, потребностями и способностями.

И большинство женщин, чтобы сохранить спокойную, размерен­ную и благополучную жизнь, «старались так повлиять на свою внеш­ность, чтобы больше соответствовать вкусам времени» и «искусственно созданным патологическим чертам привлекательности»17, соответст­вующим мужским идеалам женственности.

Даже если подобная ситуация и вызывала у представительниц пре­красного пола чувство неудовлетворенности, они вынуждены были вслед за «замещенной» праздностью и потреблением вести «замещен­ную» жизнь в интересах других18.

И это «замещенное» существование становилось эфемерной жиз­нью манекенов и биороботов, условно живых кукол, наподобие того, как в наше время кукла Барби стала символом гипертрофированной женственности.

Как замечали известные французские медиевисты Жак Ле Гофф и Николя Трюон, только мужчины являлись действующими лицами исто­рии; и хотя «иногда она обращала благосклонное внимание на женщин, но почти всегда они были Бесплотны (выделено мною. — Н. К.), словно жизнь человеческого тела проходила вне времени и пространства, обу­словленная лишь биологическим видом, который, как считалось, не меняется… Личность сводилась к одной только внешней стороне и ли­шалась плоти, тела превращались в символы, явления и образы»19.

Во всех андроцентричных обществах доминировали репрессивные формы и методы конструирования и репрезентации женского тела, мар­кированного теми или иными атрибутами феминности, то есть качест­вами, сформулированными в соответствии с идеалами патриархальной 20

Культуры.

В этом плане очень интересные наблюдения сделала известный ис­торик и феминолог Н. Л. Пушкарева, которая проследила тенденции и практику отношения к женскому телу в целом и к отдельным его час­тям через ряд дискурсов, господствовавших в доиндустриальной Рос­сии (X — начало XIX в.)21. Внимание исследователя привлекли семиоти­ка и символика мужских и женских уст и представления о значении рта (губ, языка, зубов).

Анализ текстов епитимийной литературы, изображений женских лиц и в частности женских ртов на иконах, фресках и миниатюрах по­зволяет «увидеть типичные черты древнерусского живописного канона. Первое, что бросается в глаза — очевидная малость и несоразмерность мужского и женского рта носу, глазам <…> размер рта — совсем не­большой и составляет, как правило, две трети от размера глаз <…> женские уста практически на всех изображениях закрыты, губы плотно сжаты, не улыбаются <…> Такое изображение женского рта соответст­вовало в дошедших до нас произведениях приему репрезентации гос­подствующего типа женской телесности, точнее, почти что “бестелест — ности” (очертания фигуры скрыты одеждой, лицо до середины лба — повоем и кикой). Речь идет о типе, который условно можно назвать “добрая жена” или “святая”»22. Следует особо подчеркнуть, что изо­бражаемые «женские лица лишь создают “фон” для действующих лиц — мужчин: лица женщин в подобных контекстах практически “не дейст­вуют”, зритель их почти не замечает»23.

Во многих текстах, подчеркивает Н. Л. Пушкарева, рот предстает локусом предписаний, касающихся допустимых и недопустимых дейст­вий, и, прежде всего, поцелуев. «Женские уста в наиболее ранних древ­нерусских памятниках покаянной литературы — это символ соблазна, притяжения и побуяедения к запретному действию — “лобзанию” в том его смысле, в котором лобзание отлично от “поцелуя”» в ритуально­этическом контексте; и этими «неправильными» характеристиками с точки зрения религиозной и светской морали наделялись «грешницы» —

24

Носители «греховной женственности» .

Иными словами, женские уста представляли собой объект, вопло­щающий те нормы поведения, следуя которым можно различить «пра­вильное» и «неправильное» их использование. К первым относится лишь одно физиологически обусловленное и установленное общест­венными правилами действие — прием пищи. Христианская мораль в отношении женщин, да и мужчин тоже, запрещала и наказывала покая­ниями от нескольких дней до нескольких лет любые перверсивные дей­ствия (использование рта для любовных поцелуев и сексуальных дейст­вий, для выпивания неположенной жидкости; все попытки «озвучива­ния» жизни тела, такие как смех, вскрики, плач, икота; все, связанное с говорением и тому подобное). Добропорядочная женщина — это молча­щая женщина с плотно сжатыми губами. Ее язык и гортань — сокровен­ные части рта — представлялись как особенно греховные, источник со­блазна и потенциальных девиаций, поскольку женские уста «не только превращались в объект желания и получения запрещенного наслажде­ния. но все чаще и больше рассматривались только и именно так»25. Н. Л. Пушкарева считает, что «речь, по всей видимости, должна идти о коннотациях рта женского лона»26. Подобная трактовка была харак­терна и для древнерусского духовенства, которое выдвигало тезис о греховности рта как такового27. Эта тенденция прослеживается в изо­бразительных и нарративных материалах Нового времени, когда в опи­саниях женского рта авторы усиливали их сексуальное значение, «эро­тизируя их восприятие и подготавливая возникший в XVIII в. медицин­ский дискурс, в котором части женского лона получили наименования, созвучные частям рта»28.

Поэтому все действия ртом, выходящие за пределы нормы, припи­сывались «злым женам», которые имели дерзость высказывать свое мнение и осуждать поступки других. Ведь «“уста незаперта” “злой же­ны” представляли реальную угрозу автократии в семье и, более того, в обществе являлись источником »мятежу", “великой пакости” и опас­ным “великим исправлениям”, что было сродни желанию перераспре-

29 а

Делить власть по-иному» . А смех, крик женщины и все словесные проявления радости, недовольства и несогласия расценивались как зна­ки протеста и освобождения.

В подобных импульсах историк видит «позиционирование тела и помыслов вне нормы, то есть положение тела, сумевшего хотя бы на время освободиться от необходимости в том, чтобы координировать, соотносить свои желания с существующими канонами и схемами (где господствовали иерархичность, репродуктивная перспектива, жесткая парность, моногамность и т. д.)»30.

И хотя в XVIII в. на светских портретах дам и девушек можно об­наружить «индивидуальные черты — губки “бантиком”, улыбки и полу­улыбки, и лишь в конце этого века на портретах кисти Д. Г. Левицкого (а позже К. П. Брюллова) — приоткрытые рты и изображение зубов, <.. .> на лубочных картинках рты закрыты даже у тех, кто изображен по­ющим или принимающими мучения»31, то есть по-прежнему мы видим не лица женщин, а маски.

Существовавший на Руси в течение многих веков запрет на реали­стическое изображение женских ликов и отдельных его частей нужно рассматривать не только как инструмент подавления женской сексуаль­ности и насилие над ее телом, но и как средство предотвращения инди­видуального сопротивления и протеста.

И хотя в Европе в Средние века и в Новое время создавались по­лотна и скульптуры, где женские тела изображались во всем их совер­шенстве, католическая церковь выступала против их предъявления ши­рокой публике. Так, шедевры Веласкеса «Венера с зеркалом» и Гойи «Маха обнаженная» скрывались художниками и владельцами картин за множеством дверей. И в этом связанная с телом и его интимных прояв­лений этика государственной религии.

Поэтому наиболее сильное принижение тела происходило в облас­ти сексуальных отношений; церковники всеми силами старались их истребить, рассматривая телесную оболочку как средоточие всего гре­ховного. Дороже всего за это пришлось расплачиваться женщине и причем долгие-долгие столетия. В борьбе с телом все средства были хороши. Как подчеркивают Жак Ле Гофф и Николя Трюон, «утвер­дившаяся в Европе христианская религия внесла крупное нововведение: она трансформировала первородный грех в грех сексуальный»32. «Та­ким образом, осуждение “плотского греха” осуществлялось при помо­щи ловкого идеологического приема»33. Произошла подмена традици­онной интерпретации понимания первородного греха, какой давался в Ветхом Завете. Первоначальная трактовка данного события, ставшего причиной изгнания Адама и Евы из Рая, есть грех любопытства и гор­дыни. Перволюди искали в яблоке сущность, которая дала бы им час­тицу божественного знания. Последующие же толкования свели все к тому, что яблоко есть символ эротического контакта, а не символ по­знания. Главной же виновницей всего считалась женщина — Ева. Неда­ром философы и религиозные идеологи от Аристотеля до Фомы Аквин­ского все беды человечества и невысокое положение женщин в семье и

Обществе объясняли не только несовершенством ее души, но и тела. Таким образом, «зависимое положение спутниц мужчин определялось

34

Как духовными, так и телесными причинами» .

Во все исторические периоды и до сегодняшнего времени отноше­ние к обнаженному женскому телу оставалось в центре дилеммы: его обесценивали и возвышали одновременно, оно воспринималось как образ невинности и образ вожделения и сладострастия. А «понятие о женской красоте, — пишут Жак Ле Гофф и Николя Трюон, — металось между персонажами Евы-искусительницы и Марии-искупительницы <…> нагота пребывала в униженном положении, но, несмотря на это, воспринималась по-разному: как красота или как грех, как состояние невинности или как зло»35.

Вид обнаженности считался «в высшей степени рискованным с точ­ки зрения морали, поскольку связывался с бесстыдством и эротизмом»36.

Эго, как уже отмечалось выше, относилось не только ко всему жен­скому телу, но и к различным его деталям, например, даже отдаленный намек на женские ноги считался неприличным. Так, в викторианской Англии ножки рояля драпировались, поскольку они напоминали чело­веческие части тела.

Не только в далеком прошлом в женском силуэте и лице видели прежде всего символ эротизма, а женское тело было в основном объек­том вожделения для мужской части населения, но и в наше время дан­ный стереотип восприятия продолжает жить. Эго очень точно показал на своем полотне Рене Магрит (1898-1967) — известный бельгийский художник-сюрреалист, который изобразил женское лицо в виде торса, обрамленного волосами прически, а именно: вместо глаз — соски, вме­сто носа — пупок, вместо рта — «треугольник стыда». Несколько пере­фразируя выражение Н. Л. Пушкаревой, подобный художественный прием «представляется не столько находкой, сколько “воплощением” (именно во-площением, во-телением, етЬос1утеп1) вполне традицион­ного патриархального взгляда на женщину»37.

Очень редкий мужчина видел в женском теле божественное начало, самоценное само по себе; большинство из них оценивало его как вещь, принадлежащую сильному полу, как его собственность, покорно под­чиняющуюся любому его желанию. Следует признать, что среди муж­ской части общества все же находились личности, которые боготворили и славили своих спутниц жизни и их телесную суть, как например, аме­риканский поэт XIX в. Уолт Уитмен, который писал:

Не стыдитесь, женщины, — преимущество ваше включает других и начало других;

Вы — ворота тела и вы — ворота души38.

Он не противопоставляет духовное и телесное, а объединяет их в одно целое, в саму женщину, что противоречило основному постулату патриархальной идеологии, в которой доминировал уничижительный взгляд на женщину вообще и на ее телесные проявления в частности. Так, известный психиатр 2-й половины XIX в. Пауль Мебиус, будучи откровенным женоненавистником и представителем профессии, где к женским умственным способностям было принято относиться скепти­чески, в своем сочинении «Физиологическое слабоумие у женщин» (1900) утверждал, что женщины — рабыни своего тела39. В это сужде­ние он вкладывал свое сексистское понимание женской психологии и физиологии, полагая, что «инстинкт делает женщин похожими на жи­вотное»; и даже их высокий ум, проявляемый ими во всем, что связано с сексом, является дегенеративной чертой. Иначе говоря, он считал, что женщинами руководят лишь инстинкты.

Высказывая эту сентенцию, он и не предполагал, что изрекает ис­тину, но с иным смысловым наполнением. Действительно, женщина в течение многих столетий была рабой своего тела, поскольку оно ей не принадлежало. Им распоряжались все, кроме нее самой: родители, муж, общество, то есть те, кто имел власть над ней, а через ее телесную обо­лочку и над ее душой и разумом.

Мы неслучайно заостряем свое внимание на данном вопросе, ибо, с одной стороны, именно присвоение женского тела мужчинами есть один из главных постулатов властной гендерной стратегии патриар­хального общества, одно из важных условий в реализации собственни­ческих мужских инстинктов. С другой стороны, рассматривая плоть как главную ценность женского объекта, представители андроцентричной культуры, начиная с архаических времен, всеми силами (путем введе­ния правовых, религиозных, морально-этических норм) старались сформировать такие условия, которые бы существенно влияли на отчу­ждение женщин от своего тела и создавали культурную изоляцию, со — провождающу ю женское телесное бытие40.

Подобные сексистские воззрения существовали много веков и бы­ли, к сожалению, свойственны разным культурам и народам на всех континентах: от табуирования различных проявлений женской телес­ности в архаических и традиционных обществах до проповедования ненависти к плоти христианской идеологией.

Ведь долгие столетия в основном мужчины думали и чувствовали за женщин, представляли их в суде и в имущественных отношениях, описывали их в литературе и изображали на иконах и картинах, выда­вая собственное представление о своих спутницах жизни, об их поступ­ках, движениях мысли и души за подлинные ощущения женщин. Вспомним известное восклицание Г. Флобера: «Мадам Бовари — это я».

И лишь в XX в. многообразные исторические, культурологические, философские и психологические исследования и изменения, произо­шедшие в общественном сознании, позволили по-новому взглянуть на роль и значение женщин в истории, осознать подлинный смысл ее те­лесных и душевных проявлений. В этот период возобладала тенденция к объективному рассмотрению данной проблемы. И, как отмечает Н. Л. Пушкарева, «именно она заставляет современных исследователей согласиться с фактом неполноты и даже ложности имеющегося у тра­диционной науки знания о теле (женском. — Н. К.) как андроцентриче — ского и сексистского»41.

Жак Ле Гофф и Николя Трюон в своей монографии предприняли попытку проследить в работах выдающихся историков прошлых столе­тий «приключения тела» и историю его выхода из забвения. Авторы не могли не обратить внимания на исследование Жюля Мишле «Народ» (1837), где он, описывая ведьм, утверждает, что они произвели вели­чайшую революцию в период Средневековья, реабилитировав телесные проявления в условиях аскетической морали. По его мнению, ведьмы, «реальность горячая и плодовитая», вновь открывали природу, медици­ну и тело, которое позволяло себе излишества, страдало, то есть демон­стрировало, как билась его жизнь42.

Первыми внесли значительный вклад в поднимаемую нами про­блему исследователи, работавшие на стыке социологии и антропологии, как например, Марсель Мосс, занимавшийся «техниками тела» и рас­сматривавший «то, как разные общества навязывают индивидууму строго определенную манеру пользования своим телом»43, а также Клод Леви-Стросс и Норберт Элиас, развившие идеи М. Мосса.

Н. Элиас (1897-1990), изучая нравы и «техники тела» в Средние века и в эпоху Возрождения, показал, что так называемые естественные функции тела на самом деле имеют культурный, то есть исторический и социальный характер. Он писал, что «осанка, жесты, одежда, выраже­ние лица — “внешнее” поведение <…> — это выражение внутреннего, целостного содержания человека»44, а история общества отражается во внутренней истории каждого индивидуума. Эти же идеи проповедовал и Йохан Хейзинга в своем знаменитом труде «Осень Средневековья» (1919), в котором он старался приблизить историю как дисциплину к пониманию проблем тела.

Наиболее существенный вклад в разработку данной проблемы вне­сли основоположники школы «Анналов» — Люсьен Февр (1878-1956) и Марк Блок (1886-1944), уделившие должное место приключениям тела, а также ученые, работавшие во франкфуртском Институте социальных исследований (1923-1950), главным направлением изысканий которых было рассмотрение человеческих инстинктов и страстей в контексте цивилизационного развития.

Особенно следует отметить достижения Мишеля Фуко (1926- 1984), который в своих трудах проследил, как «тело непосредственно погружается в область политического»45, как телесные и чувственные проявления человека интегрируются в «микрофизику власти».

Неоценима заслуга известного французского историка Жоржа Дюби (1919-1926) в изучении отношения феодального общества к женщине.

Можно было бы назвать еще не один десяток современных запад­ных и российских ученых, внесших значительный вклад в разработку данной проблемы. Полагаем, что H. J1. Пушкарева совершенно права, когда заявляет, что «в интерпретации всех вопросов, связанных с изу­чением женского тела, наиболее релевантной для такого исследования представляется феминистская теория»46, возникшая и утвердившаяся в мировой науке за последние 50 лет.

Феминистская критика традиционных андроцентричных научных взглядов, начавшая свое наступление в 70-80-е годы прошлого столе­тия, попыталась сменить угол зрения на данный предмет и сломать ус­тоявшиеся вековые стереотипы. Прежде всего женское тело рассматри­валось феминизмом «как некий знак (marker) социального, классового, этнического развития. Эта концепция испытала сильное влияние со стороны модернизма и структуралистских теорий»47. Вопрос о женском теле в работах той поры был тесно увязан с властными практиками оп­ределенных исторических эпох и складыванием патриархальных меха­низмов насилия, эксплуатации и подавления, прежде всего сексуально­го, где основным объектом была женщина.

«Изучая тело и сексуальность, исследователи увидели в них соци­альные конструкты, доказав, что сексуальное чувство и деятельность, рефлексии о теле, телесные идентичности есть обычные продукты со­циальных и исторических сил (религиозных учений, законов, психоло­гических теорий, медицинских определений, социальных политик, ми­фологизированного сознания и популярной культуры)»48.

Начиная с 90-х годов прошлого века и до сегодняшнего дня в фе­министских трудах обозначился новый акцент в женских исследовани­ях телесности. Было доказано, что для достижения гендерного равенст­ва не требуется трансформация или подавление тела, напротив, самим женщинам необходимо воспринимать свою идентичность и субъектив­ность через тело.

В последние десятилетия, как отмечает H. J1. Пушкарева, обрисова­лись иные направления в теоретических подходах, представленных французскими феминистами, которые стали уделять существенное внимание так называемому женскому письму. В нем «особенно ясно просматриваются особенности восприятия женщиной своего тела и пе­реживаний, связанных с ним. Они предложили новое позиционирова­ние субъекта (женщину, которая видит “женскими глазами” себя, дру­гую женщину или мужчину), ввели проблему изучения языка всего женского в разных культурах, семиотику и символику женского, в ча-

49

Стности женского тела» .

Подобные прогрессивные тенденции наблюдаются в настоящее время и в области исследования и оценки общечеловеческих, и особен­но женских, чувств и интимных переживаний, неразрывно связанных с поиском и обретением своей идентичности.

Необходимо напомнить слова классика гендерной теории Джудит Батлер о том, что гендер и гендерная идентичность — это неопределен­ные переменные, чьи характеристики уточняются временем, простран­ством, культурным контекстом, поэтому гендер выступает не тем, чем вы являетесь, а тем, как вы себя ведете и что вы делаете50, добавим и тем, как вы проявляете свои эмоции и чувства.

Следует заметить, что мир интимных человеческих переживаний все более и более становится предметом пристального внимания гума­нитарных и общественных наук. «Эмоциональный бум», зародившись на Западе в последние годы, затронул теперь и отечественных ученых. «Разбудить» гуманитарные исследования об эмоциях была призвана первая московская конференция «Эмоции в русской истории и культу­ре», организованная Франко-российским центром гуманитарных и об­щественных наук и Германским историческим институтом (Москва, 3- 5 апреля 2008 г.)51.

Доклады, прочитанные отечественными и зарубежными специали­стами, убедительно доказывают, что эмоции должны находиться в са­мом центре внимания историков, культурологов, антропологов, социо­логов, представителей иных наук и что историю эмоций необходимо выделить в отдельную исследовательскую область.

Как заявляет Ян Плампер (Берлин) в своем выступлении «Эмоции в русской истории», «до 1980-х годов историки, изучающие эмоции, ис­ходили из метаисторических и метакультурных концепций чувств, при­нимая эмоции за постоянную величину <…> В конце 1980-х годов ста­ли появляться историки, рассматривающие эмоции как культурно и исторически обусловленные величины. Эту парадигму можно назвать фазой социального конструктивизма. Ее наступление было обусловлено постструктуралистскими, антиэссенциалистскими изменениями в гума­нитарных науках в целом»52.

Данное научное направление, получившее с легкой руки психоло­гов Пола и Анн Клейнгинна название «эмоциология»53, предполагает изучение не только эмоциональных норм и стандартов, формируемых обществами (в основном с патриархатной идеологией), но и девиацион — ных проявлений эмоций, что, на наш взгляд, является наиболее инте­ресным углом зрения на становление как отдельной личности, так и общественных явлений в периоды социальных кризисов и зарождения новых отношений между человеком и обществом, между разными людьми и, прежде всего, меяеду представителями обоих полов.

Подобный аспект рассмотрения и анализа исторических явлений, начиная с 60-х годов XX в., был характерен для исследований многих российских ученых, идейными вдохновителями которых являлись такие выдающиеся историки, как Б. Ф. Поршнев, А. Я. Гуревич, Ю. Л. Бес­смертный, Л. В. Данилова и другие. В их трудах история эмоций тракто­валась в рамках истории семьи, сексуальности и частной жизни вооб­ще54. Эти традиции нашли свое продолжение в трудах НЛ. Пушкаре — вой, где подробно исследуется мир чувств и сексуальности русской женщины Х-Х1Х веков55.

В последние 20-30 лет с развитием новой области знаний — гендер­ных исследований, изучение жизни женщины в различные историче­ские эпохи, ее интимных переживаний, того, как она познает свой внут­ренний мир и свою телесную оболочку (как неразрывную часть ее лич­ности), — все это оказывается в центре внимания ученых, представите­лей различных гуманитарных наук.

Как видим, в наш XXI век разрушено большинство границ и появи­лись широкие возможности для свободного и объективного рассмотре­ния указанных проблем. И важнее всего, на наш взгляд, то, что голос женщин-ученых, открыто говорящих правду о женском теле, об интим­ных чувствах и переживаниях, услышан и занимает достойное место в дискурсе современной науки.

Если ранее в науке, литературе и в искусстве женские персонажи говорили словами своих создателей — мужчин, и в основном действова­ли в рамках патриархальных норм, то со временем они против воли ав­тора, повинуясь логике правды жизни, вырывались из-под их контроля, как, например, это случилось с Анной Карениной, которую Л. Н. Толстой хотел вывести в качестве порочной женщины и тем са­мым осудить такой тип характера. Но на деле этот образ вызывает у читателей сочувствие и понимание.

Более того, нередко героини современных романов и повестей, ста­раясь выпутаться из схем фаллоцентричной культуры, сопротивляются автору и вступают с ним в диалог, а иногда и в прямой конфликт, что свидетельствует о том, что творцы — мужчины сами готовы быть ини­циаторами смены парадигмы андроцентричного общества.

Так, Патти Дифуса — героиня книги знаменитого испанского кино­режиссера Педро Альмодовара, ожесточенно спорит с ним, отстаивая свою индивидуальность и заявляя протест против того, чтобы быть просто символом, а не живым персонажем. «Ты недооцениваешь мои способности, — говорит она ему, — это несправедливо! Если я — твое от­ражение, то пусть я останусь молодой, пока ты не выживешь из ума. Преврати меня в идеал, над которым не властна реальность, как портрет Дориана Грея! Разрушайся сам, а я останусь божественной! <…> Зачем же ты меня воскресил, можно узнать? Чтобы я осталась немой, слепой и никак себя не выражала?»56. И Патти Дифуса делает вывод: «…увидев свое отражение в других, я почувствовала презрение к СЕБЕ САМОЙ. И это мне НЕ нравится. Почему я должна превращаться в МИФ?»57 «… я не только обладательница тела, которое сводит с ума мужчин, у меня еще и мозги имеются»58.

Как справедливо замечает Н. Л. Пушкарева, для решения вопроса о гендерном неравенстве достаточно было лишь изменить отношение к телу на уровне репрезентаций59. Женщины на протяжении столетий предпринимали попытки в этом направлении. Не всегда они были ус­пешными, разбиваясь о скалы официальной морали и общественного мнения, религиозной нетерпимости и предрассудков. Но шаг за шагом, продвигаясь по сантиметру вперед, женщина прокладывала пути к себе самой, отстаивая свою идентичность посредством предъявления и во­площения своей телесности и своих чувств как самоценных компонен­тов личности, равных мужскому полу. Восприятие женщиной своей субъективности в значительной мере шло через чувственное познание своих телесных проявлений и связанных с ними переживаний, хотя нужно признать, что данный процесс был сопряжен с мучительными трудностями, поскольку, как верно замечают философы Н. М. Ершова и Л. А. Мясникова, женщина в процессе поиска себя и своей идентично­сти мечется между полом (биологической женской сущностью) и ген­дером (положением на социокультурной лестнице)60. И не последнее место в этих исканиях принадлежит теме отношения к своему телу, осознания его значения и роли не для «другого», а для самой себя.

И главная задача, стоящая перед женщиной, стремящейся познать и утвердить свою идентичность, — это научиться самой оценивать себя и самой репрезентировать миру свои тело и душу, вывести свою сексу­альность из-под общественного и семейного контроля, нарушая все патриархальные табу и нормы.

Как подчеркивают исследователи, женское тело, скованное мора­лью и правилами ритуала, никогда не признавало себя побежденным61.

Чем больше вокруг него сжимались тиски норм, правил, предписа­ний и табу, тем больше и разнообразней женщины находили путей и способов для выхода наружу своих чувств, творческих способностей и талантов. Чем больше его (тело) подавляли, тем активней женщины искали параллельные, отличные от устоявшихся стереотипов, телесные и вербальные способы самовыражения.

Так, в романе «Насколько мы близки»62 (1997) известной совре­менной американской писательницы Сьюзен С. Келли рассказывается о судьбе трех подруг — Прил, Рут и Рослин — обычных представительниц среднего класса, имеющих нормальные семьи, дом, обустроенный быт и прекрасных детей. Но жизнь с возникающими бытовыми и семейны­ми трудностями ставит их перед выбором: как правильно реагировать на обстоятельства бытия и сохранить себя как личность, как обрести свое лицо и внутреннюю независимость? Писательница в образах и по­ступках своих героинь показывает читателю три возможных варианта пути, позволяющих женщинам вырваться из порочного круга рутины повседневности, найти дорогу к себе и обрести новое качество самодос­таточности и самоценной личности.

Их протест против патриархатной системы существования выра­жался с разной степенью интенсивности, с разной степенью направлен­ности их действий, с разной качественностью результатов. Рослин, уз­нав об измене мужа и о его желании разорить ее, сначала лишается рас­судка, а затем — кончает с собой. Прил — старается примириться с усто­явшейся и однообразной повседневностью, став писательницей. Рут — феминистка и незаурядная творческая личность, забрав детей, внезапно покидает мужа и убегает в другой город, не предупредив родных и близкую подругу; она исчезает, обрубая все связи и корни.

Первый путь на протяжении многих столетий был единственным для женщин, поскольку вне сферы семьи у нее не было иной возможно­сти проявить свою самость (индивидуальность), обрести общественную значимость или признание; исключение составлял разве что уход в мо­настырь. Так что смерть или необычные формы поведения и состоя­ния личности (сумасшествие, истерия, кликушество, проституция, адюльтер и т. п., что в равной степени приравнивалось общественным мнением к болезни) можно рассматривать как универсальную форму женского протестного действия.

Второй путь — это нахождение женщиной возможности проявить свои таланты и способности в рамках патриархальной культуры и, об­ретя свою нишу, мимикрировать во «враждебной» среде, принимая на себя роли, которые ранее рассматривались как маскулинные (не в смысле физиологии, а в смысле профессиональных занятий).

Третий путь — это наиболее трудная дорога, когда женщина под­нимает индивидуальный мятеж, вступает в конфронтацию с патриар­хальной моралью и устоями общества, когда она пытается проявить свою идентичность, заново создавая себя и отвоевывая свое индивиду­альное независимое пространство — «свою комнату» (по определению В. Вульф). И в этом заложено нечто рискованное, поскольку данный путь предполагает лишь одну альтернативу: либо сломаться и трагиче­ски окончить свою жизнь, либо выдать максимум в тебе заложенного. Поэтому сторонницы этого направления неизбежно становятся нигили­стками, феминистками, радикалами, выдающимися политическими и общественными деятелями, представителями творческих профессий или науки.

Необходимо заметить, что эти три варианта «пути к себе» не всегда проявляются в чистом виде. В большинстве случаев они переплетаются меж собой, перетекая один в другой. Но во всех них заложен один и тот же смысловой посыл. В качестве ракурса для рассмотрения путей обре­тения женщиной своего истинного «я» избирается самоидентификация, то есть акцентируется в данном понятии женская субъективность. Сложность и многогранность этого явления, по мнению Н. М. Ершовой и Л. А. Мясниковой, раскрывается как «процесс, система и область пе­ресечения пола и гендера»63, как специфическое взаимодействие между ними, вариативность которого обуславливает функционирование ос­новных сфер деятельности женщины, лежащих в основе ее самоиден­тификации в качестве системных элементов. Этими элементами, по мнению упомянутых философов, выступают телесность, сексуальность, партнерство, материнство и профессиональная деятельность. Сюда, думается, необходимо добавить и способность к креативности.

«Функционирование системы элементов на каждом этапе жизнен­ного пути женщины обусловлено как способом их соединения, так и отношением между полом и гендером. <…> В зависимости от варианта соединения пола и гендера происходит раскрытие системных элементов женской самоидентификации»64.

И хотя на протяжении столетий женщина была отрешена от себя самой (от своего тела, души и чувств), она, пробуждаясь от долгого сна, куда насильно загнала ее патриархальная культура, где на ощупь, где через ряд проб и ошибок, где четко различая дорогу, ищет и находит путь к себе.

Следует признать, что в разные исторические времена находилось немало мужчин, помогающих своим спутницам жизни преодолеть этот порог, но, к сожалению, не все из них до конца правильно понимают основную задачу и подлинные намерения представительниц слабого пола. Например, исследователь В. А. Кутырев пишет, что современные женщины, окинув взглядом свое прошлое, «оскорблены “малозначи­тельностью” ролей, которые сыграли в истории. Отсюда попытки ее пересмотра, переписывания…»65 Эго не совсем так. Женщины внесли немалый вклад в развитие стран и народов, но их роль и значение на протяжении веков скрывалась, затушевывалась, а порой и искажалась. И это неправда, что они намерены «пересмотреть» историю. Они про­сто хотят быть наконец-то услышанными.

Им вовсе не нужно, чтобы их по-иному оценивали. В этом смысле прав был И. Кант, который подметил, что только вещи имеют цену, а человек имеет достоинство. И женщины вот уже не одно столетие бо­рются именно за то, чтобы отстоять свое достоинство.

Как мы показывали в предыдущих очерках, гегемонная маскулин­ность, являясь цементирующей основой патриархата, определяла как нормативные модели женственности, так и сексуальность представитель­ниц женского пола. Причем, по словам Р. Коннела, эта доминанта гос­подствовала и над другими видами «женственности» (гомосексуальными, асексуальными проявлениями, проститутками, сумасшедшими, ведьмами и пр.)66, то есть над всем, что, в соответствии с постулатами патриар­хальной идеологии подлежит стигматизации относительно нормы.

В подобном сценарии, отмечает A. A. Темкина, женщина — это лишь объект желания; она «вторична» по отношению к желанию обладавше­го ею мужчины67. «С точки зрения системы, — пишет Г. Рубин в статье “Обмен женщинами”, — нужна такая женская сексуальность, которая бы отвечала на желания других, а не такая, которая бы активно желала и искала ответа»68.

Иначе говоря, нормативная гендерная идентичность женщины опре­делялась только относительно модели мужественности. Во все времена лишь маскулинность отожествлялась с сексуальностью, а женствен­ность — с асексуальностью. «В описании смысла сексуального действия женщин категории любви, общения или удовольствия отсутствовали»69. И любая попытка женщин заявить о наличии своих чувств, желаний, о самостоятельности и независимости сексуального поведения рассматри­валась общественной моралью как бунт, как покушение на основы пат­риархального режима и на идеалы мужественности, поскольку угрожала власти, статусу и сексуальному авторитету мужчины.

Во многих обществах во все исторические времена в области сек­суальных отношений наблюдался разрыв между официальной идеоло­гией, общественной моралью и повседневными практиками. Эта ситуа­ция прослеживалась среди всех социальных слоев. Как известно, и в традиционных сообществах, и в современной идеологии европейских и российских (как в советский, так и в постсоветский период) социумов единственно легитимной признавалась брачная сексуальность, хотя относительно мужского населения эти нормы в большинстве случаев нарушались и общество закрывало на это глаза. Для женщин же подоб­ное расхождение с общественной моралью табуировалось.

Начиная с древнейших времен и до настоящего времени находи­лось немало женщин, которых угнетала «рутинная привычка» брачных отношений. Цепи семейных уз, доминанта со стороны мужчин и семей­ной общины, нередко сексуальное и бытовое насилие, применяемое по отношению к женам, сестрам, дочерям, вынуждало женщин нарушать свой «супружеский долг» либо путем адюльтера и разнообразия сексу­ального опыта, либо путем побега из дома или иных действий, способ­ных разрушить раз и навсегда заведенный порядок, регулирующий ген­дерные отношения в семье и в социуме. Эти героини активно выступа­ли против веками созданного сценария, когда сексуальные отношения связывались с гендерной поляризацией, при которой ответственность и компетентность в данных действиях отводилась только мужу/мужчине, а женщина ставилась в положение лица, зависимого от его поведения и установок. Подобная гендерная асимметрия вырабатывала у женщин чувство пассивности, невозможности самостоятельного принятия ре­шений, подавляла их индивидуальность.

В таком состоянии продолжало свое земное существование боль­шинство женщин. Но гнет, боль, неудовлетворенность, безвыходность и безнадежность имеют свой предел, накапливаясь и достигая критиче­ской массы, когда взрыв неизбежен. Женщина не сразу понимает разу­мом, что с ней происходит; она лишь ощущает смутные желания и стремления. Но что-то новое, живое уже зарождается в ее душе. Это смятение чувств с психологической точностью передал А. Н. Остров­ский устами героини пьесы «Гроза» (1860):

«К а т е р и н а. Нет, я знаю, что умру. Ох, девушка, что-то со мной недоброе делается, чудо какое-то! Никогда со мной этого не было. Что — то во мне такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или… уж и не знаю.

Варвара. Что же с тобой такое?

Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя, быть греху како­му-нибудь! Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову рукой.) Лезет мне в голову мечта какая-то. И ни­куда я от нее не уйду. Думать стану — мысли никак не соберу, молить­ся — не отмолюсь никак <…> Сделается мне так душно, так душно до­ма, что бежала бы»70.

«Варвара. Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена.

Катерина. Эх Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержать меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!»71

Хотя действие пьесы относится к очень далеким 60-м годам XIX в., но и через двадцать и сто лет женщин одолевали те же чувства и в бег­стве им виделось единственное средство уйти от проблем и от тех об­стоятельств, когда они задыхались в окружающей их среде и не могли там более жить и лгать прежде всего себе.

Они решались на небывалый поступок — сказать мужу и окружаю­щим все, что у них наболело, бросить им в лицо всю правду, что они не могли позволить себе в течение долгих лет супружеской жизни, как это сделала тихая, интеллигентная женщина, примерная жена и мать Нора — героиня пьесы Генрика Ибсена «Кукольный дом» (1879):

«Н о р а. Присядь. Разговор будет долгий. Мне надо многое сказать тебе.

X е л ь ме р (садясь к столу напротив нее). Ты меня пугаешь, Нора. И я не понимаю тебя.

Н о р а. В том-то и дело. Ты меня не понимаешь. И я тебя не пони­мала… до нынешнего вечера. Нет, не прерывай меня. Ты только вы­слушай меня… Сведем счеты, Торвальд. <…> Мы женаты восемь лет. Тебе не приходит в голову, что это ведь в первый раз мы с тобой, муж с женою, сели поговорить серьезно? <…> Вот мы и добрались до сути. Ты никогда не понимал меня… Со мной поступали очень несправедли­во, Торвальд. Сначала папа, потом ты. <.. > Когда я жила дома, с папой, он выкладывал мне все свои взгляды, и у меня оказывались те же са­мые; если же у меня оказывались другие, я их скрывала — ему бы это не понравилось. Он звал меня своей куколкой-дочкой, забавлялся мной, как я своими куклами. Потом я попала к тебе в дом. <…> Я была здесь твоей куколкой-дочкой»72.

«Н о р а. Мне надо сначала решить другую задачу. Надо постарать­ся воспитать себя самое. И не у тебя мне искать помощи. Мне надо за­няться этим одной. Поэтому я ухожу от тебя.

X е л ь м ер (вскакивая). Что ты сказала?

Н о ра. Мне надо остаться одной, чтобы разобраться в самой себе и во всем прочем. Поэтому я и не могу остаться у тебя. <.. .>

X е л ь м е р. Нет, это возмутительно! Ты способна так пренебречь самыми священными своими обязанностями!

Нора. Что ты считаешь самыми священными моими обязанностя­ми?

Хельме р. И это еще нужно говорить тебе? Или у тебя нет обя­занностей перед твоим мужем и перед твоими детьми?

Н о р а. У меня есть и другие, столь же священные.

X е л ь м е р. Нет у тебя таких! Какие это?

Нора. Обязанности перед самой собою.

X е л ь м е р. Ты прежде всего жена и мать.

Н о р а. Я в это больше не верю. Я думаю, что прежде всего я чело­век, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать че­ловеком. Знаю, что большинство будет на твоей стороне, Торвальд, и что в книгах говорится в этом же роде. Но я не могу больше удовлетворяться тем, что говорит большинство и что говорится в книгах. Мне надо самой подумать об этих вещах и попробовать разобраться в них. <.. .>

X е л ь м е р. Ты судишь как ребенок. Не понимаешь общества, в котором живешь.

Нора. Да, не понимаю. Вот и хочу присмотреться к нему. Мне на­до выяснить, кто прав — общество или я.

X е л ь м е р. Ты больна, Нора. У тебя жар. Я готов подумать, что ты потеряла рассудок.

Нора. Никогда еще не бывала я в более здравом рассудке и твер­дой памяти»73.

«Н о р а. Слушай, Торвальд… Раз жена бросает мужа, как я, то он, как я слышала, по закону свободен от всех обязательств по отношению к ней. Я, во всяком случае, освобождаю тебя совсем. Ты не считай себя связанным ничем, как и я не буду. Обе стороны должны быть вполне свободны»74.

Нора наконец-то решает обрести свободу и бежать. Но куда? В не­известность.. . Нам не дано это узнать.

В такой же ситуации оказывается и Лоране — наша современница, героиня романа Симоны де Бовуар «Прелестные картинки» (1966). Ка­залось, она живет совсем в другом мире, нежели Катерина и Нора, но ее одолевают те же проблемы и сомнения. И хотя она имеет определенную самостоятельность — работает в рекламном агентстве, ведет светскую жизнь, ее настоящее существование — это видимость, иллюзия свободы и независимости. С молодых лет и до зрелости она жила умом, привыч­ками, вкусами, взглядами сначала родителей, а затем — мужа, который диктовал ей, как воспитывать детей, какие читать газеты и на какие по­литические события в мире необходимо обратить внимание. Отец, мать, супруг старались воспитать ее так, что она воспринимала жизнь как серию красивых картинок из глянцевых журналов, которые нужно при­нимать готовыми, не задумываясь об их сути. Но это благополучное клише дает трещину, и Лоране начинает тихое сопротивление. Сначала оно проявляется на уровне подсознания, возникает физическое (скорее, даже физиологическое) отторжение своей зависимости: ее буквально мучает «тошнота», душевная пустота, «физиологический дискомфорт», «эмоциональный шок». Она констатирует: «Мне тогда казалось, что будущего нет. <…> Порочный круг: я пренебрегала собой, скучала и чувствовала, что все больше себя утрачивала»7 .

Лоране уже тяготится сохранением «супружеского декорума» и на­чинает по-иному оценивать действия и мысли мужа, которые ранее бы­ли для нее непререкаемы. Она с недоумением замечает: «Неужели он не чувствует, каким грузом лежит между нами невысказанное? Не молча­ние, а пустословие. Не чувствует за ритуалом внимания, как они отъе­динены, далеки друг от друга?»76

Героиня романа с горечью делает следующий вывод из всей про­шедшей жизни: «А что из меня сделали? Женщину, которая никого не любит, не чувствительна к красоте мира, не способна даже плакать, женщину, от которой меня рвет»77. Она осознает, что должна немед­ленно «выкарабкаться из этого мрака».

Ее первый бунт проявляется в отстаивании прав ее дочери- подростка, которой отец лимитирует желания, интересы, поступки, взгляды. Лоране не желает, чтобы Катрин повторила ее судьбу — жен — щины-марионетки. Она резко возражает мужу, даже повышает голос, что ранее себе никогда не позволяла. Но этот взрыв, вернее прорыв эмоций приносит ей небывалое удовлетворение. «Она запирается в спальне <…> отдается гневу; буря разражается в ее груди, сотрясая все клетки организма, она ощущает физическую боль, но чувствует, что живет»78 (подчеркнуто мною. — Н. К.).

Жан-Шарль (муж), отец и мать не поддержали позицию Лоране; она почувствовала, что потерпела поражение и впала в глубокую де­прессию, отказываясь от еды и какой-либо деятельности, все более из­немогая и впадая в дремоту. Родственники уговаривают ее показаться психиатру, поскольку ее небольшой бунт и неординарное (а, по их мнению, неадекватное) поведение они расценивают как болезнь. И вот это-то и явилось последней каплей, которая вконец разбудила Лоране и позволила ей ощутить себя самостоятельной, независимой личностью. «Я не дам копаться во мне»79. «Не хочу врача. Я больна от вас и выздо­ровею сама, потому что не уступлю вам. Катрин я не уступлю. <…> Не зови врача, я не спятила. Просто говорю, что думаю <…> принимать решения должна я. Я их принимаю <.. .>

Помимо собственной воли Лоране повышает голос, она говорит, го­ворит, говорит, сама не понимая что, неважно, важно перекричать Жан — Шарля и всех остальных, заставить их замолчать. Сердце ее колотится изо всех сил, глаза горят: «Я приняла решение, и я не уступлю»80.

Муж, ошарашенный подобным напором, во всем соглашается с ней. Она победила! Достигнут консенсус между супругами, в их отно­шениях снова лад. Главное же заключалось в том, что Лоране стала другим человеком — Личностью. Ей не пришлось бежать из семьи, как это сделала ибсеновская Нора, на другую территорию, но, безусловно, теперь она вступит в иную жизнь, отличную от искусственной и лож­ной глянцевой картинки.

Этой героине удалось победить обстоятельства, так как она — чело­век 2-й половины XX в., когда патриархальные устои уже давали суще­ственные сбои. А у женщин, живших много десятилетий, а тем более веков назад, не было подобных возможностей что-то изменить в своей жизни «мирным» путем и обрести себя через «побег к себе». Для боль­шинства из них путь к освобождению личности шел в основном через бегство вовне из-под власти норм, стереотипов, из-под диктата домо­чадцев и различных табу.

Однако бегство бывало разным, отличаясь по целям, способам ис­полнения и результатам, хотя все эти разновидности объединяло одно — намерение выскользнуть из заскорузлой и закостенелой гендерной пат­риархальной системы.

Одним из радикальных путей был полный отказ от взаимоотноше­ний с противоположным полом, следуя аскетическому идеалу монаше­ства. Этот институт исследователи оценивают как внегендерную мо­дель общества81. Психологическая мотивация женщин добровольно принять постриг могла быть совершенно различная: нежелание девуш­ки вступать в брак вообще или за нелюбимого человека, которого ей насильно навязывают родители; бегство от семейного гнета; несчастная любовь; материальные семейные трудности; стремление решить лич­ные или житейские проблемы, «сжигая все корабли», и многие другие причины. Этот шаг во всех случаях делался тогда, когда, по чрезвычай­но емкому и меткому определению Андрея Платонова, женщина «не вытерпела жить» и у нее уже нет желания и душевных сил продолжать соблюдать приличия и создавать видимость того, что она по-прежнему может играть роль «хорошей девочки», выполняющей предписанные патриархальным обществом правила. В подобном состоянии она редко способна на открытый протест и тем более бунт. И поэтому дочери, сестры, жены, матери предпочитают «тихо» удалиться в монастырь.

По замечанию известной американской писательницы-феминистки начала XX в. Эмили Джеймс Патнем, озвученном в ее известном труде «Дама» (1910), женщине «легче отречься от мира, чем найти себя в нем. Дама скорее примет постриг в самом суровом и бедном монастыре, чем изменит свое отношение к жизни, пройдя через моральное переровде — ние, крушение фальшивых идеалов, рождение новой личности в себе… Когда она оказывается перед выбором стать свободным человеком или сохранить свои привилегии, создаваемые зависимым положением, — она довольно часто делает выбор в пользу соблюдения этикета»82, то есть ее поступок не носит характера вызова обществу. Она не борется с ним, а просто выпадает из него. Так, например, пришлось поступить Сесиль де Воланж — героине романа «Опасные связи»83 Ш. де Лакло, которой не удалось ни обрести свою сущность в миру, «ни создать себе маску, подходящую для той социальной роли, которая была ей уготована, по­этому она просто исчезает из светской жизни и возвращается в мона­стырь, возможно, в надежде обрести жизнь духовную»84.

Но отнюдь не все женщины, поступающие в святую обитель, жела­ли найти только душевный покой и достичь гармонии с самой собой. Некоторые из них получали в новой среде то, чего они были лишены в миру. Э. Д. Патнем писала по этому поводу: «…в темные века Средне­вековья появляется мятежная германская дама, которая — тут перед на­ми один из самых удивительных парадоксов — обретает свободу в мона­стыре. В некотором смысле дама-настоятельница является наследницей амазонок»85. Мы полагаем, что в данном случае автор несколько недо­оценивает (вернее, переоценивает) описываемое явление, поскольку эти дамы, став настоятельницами, хотя и приобретали определенную власть, все же были отгорожены от мира, от реальной жизни. Эго — ка­жущаяся свобода. У монахини, будь она хоть аббатиса или простая по­слушница, не менее, а то и более обязанностей и ограничений, чем у мирянки. К тому же не все дамы, ушедшие в монастырь, занимали ру­ководящие посты в лоне церкви. Большинство из них были затворни­цами, что равносильно заживо погребенному, навеки исключенному из сферы человеческого общения.

Уход женщин в монастырь или пребывание их в восточном серале, то есть в том пространстве, которое практически недоступно «мужско­му» миру живых и которое можно приравнять к миру мертвых, к смер­ти — все это было для многих женщин почти единственным средством выпасть из патриархальной социальной среды.

«Монашеский подвиг, — писала А. Мар, — был так же печален, как и труден. Женщина оторвана от жизни, обречена на бездетность и аске­тизм, брошена на отвлеченность, где ей часто пусто и холодно и не на что опереться <…> В монастыре женщина не принадлежит себе. Эго еще полбеды, но она не принадлежит никому в отдельности — это уже несчастье»86.

Женщина, став «невестой Христовой», принадлежит только Богу, освобождаясь тем самым от мирской суеты и его трагических реалий, от всех обязанностей, связанных с сексуальностью и исполнением тех гендерных функций, которые были предусмотрены для женщины в об­ществе. В основе ее новой, приобретенной за монастырскими стенами идентичности лежала асексуальность, исчезновение пола и отсутствие ощущения своей телесности.

Данная свобода (не от церковной, а светской жизни) приобреталась ценою жертвенности, что было единственным достоинством, которое оставалось у наших героинь от свойств «женственности», закрепленных в патриархатных стереотипах.

К сожалению, женщине с уходом в монашество не удавалось пол­ностью избежать гендерной стратификации. В монастыре она поменяла свои характеристики и, если позволено так высказаться, цвет. Гендер­ная иерархия и зависимость в рамках монастыря обладали той же жес­токостью, что и в миру, но они проявлялись в пределах одного пола. Послушниц и монахинь подчас и там подстерегали искушения, соблаз­ны и домогательства со стороны «сестер» и «матушек», о чем откро­венно поведали нам такие знаменитые французские писатели, как Дени

Дидро в романе «Монахиня» (XVIII в.) и Альфред де Мюссе в романе «Гамиани, или Две ночи бесчинств» (XIX в.)87.

Все же неудовлетворенность своей супружеской и семейной жиз­нью не очень часто толкало представительниц слабого пола к уходу в монастырь, тем более в наше время. Но «гендерное беспокойство», все настойчивее и интенсивнее овладевавшее ими, нарушало баланс между их духовной и бытовой жизнью. Как отмечала известная американская исследовательница Бетти Фридан — автор сенсационного и опровер­гающего все патриархальные гендерные стереотипы научного труда «Загадка женственности» (1963)88, идеология, созданная андроцентрич — ным обществом, подавляла женщину, выхолащивала из нее чувства, желания, заставляла забыть, что она Человек, равный мужчине, а не бездушный и безвольный придаток отца, брата, мужа и их сотоварищей по полу. Подобные качества, которыми наделяли мужчины своих спут­ниц жизни, Б. Фридан назвала «мистификацией женственности»89.

Она провела опросы среди значительного числа американок разных возрастов, социального положения и образовательного уровня, которые старались следовать этому идеалу. В подавляющем большинстве иссле­довательница услышала следующие оценки: «они видят себя лишь же­ной и матерью при отсутствии собственных желаний»; «они считают, что у них нет выбора, что они не могут заглянуть в будущее и само­стоятельно распоряжаться своей жизнью»; «у меня такое ощущение, будто меня нет»; «я чувствую себя совершенно одинокой»; «я охвачена внутренним беспокойством»; «я начинаю чувствовать»; «я хочу чего-то большего»90.

Многие из них осознают, что готовы отказаться от жизни, которую

91

Они ведут не как домохозяйки, а как личности.

Кто-то опускает руки и окончательно теряет самоуважение в своем неумении, а скорее нежелании сделать усилие и выкарабкаться из де­прессии. Они закрываются в свою раковину и нередко находят путь к себе в алкоголе, как это сделала Мелюзина Тропп — одна из героинь романа Алисы Ферней «Речи любовные» (2000), разошедшегося во Франции тиражом в 150 ООО экземпляров и переведенного на трина­дцать языков. «Самое главное, что можно было сказать о Мелюзине Тропп: она пила. <…> И никто в семье не замечал этого. Она и пить-то стала оттого, что день-деньской проводила наедине со стиральной ма­шиной, утюгом, холодильником и кастрюлями; в кухне-то <…> она и начала пить. <… >

Ни дети, ни муж ничего не замечали. Ее выдало ее собственное те­ло: оно изменилось, стало телом алкоголички <…>

Когда-то она была настоящей красавицей. И думала, что одного это­го достаточно, чтобы прожить жизнь <.. .> Она с самого начала была на­строена на любовь, считая, что все остальное придет позже, через лю­бовь. Но пришлось лицом к лицу столкнуться с очевидным фактом: ты один, даже когда любишь и любима. Она была всеми заброшена в этом доме, а еще больше — в своих мыслях. Чем была ее жизнь, как не умира­нием. Она прожила ее для других. Прошлое утекло меж пальцев»92.

Один психиатр, лечивший таких дам, говорил Б. Фридан о том, что все эти проблемы заключались в их неудовлетворенности — они не хо­тели быть только домохозяйками и матерями, и врач видел причины, далеко выходящие за рамки проблем секса.

Другая разновидность женщин, чтобы восполнить вакуум собст­венной личности, впадала, напротив, в бешеную хозяйственную дея­тельность (так называемый комплекс «любовь с пылесосом») или в очередное шопинг-безумие, которое, наряду с любовью к роскоши и развлечениям (вечеринки с подругами, дискотеки, театры и т. п.), спаса­ло от рутины семейной жизни.

Подобное явление зафиксировано историками еще в эпоху Римской империи. Как пишет Ж.-Н. Робер, «завоевательная политика Рима, осо­бенно на Востоке, облегчив жизнь, открыла для женщин наслаждение роскошью <…> Стремление к украшательству приобрело такие разме­ры, что пришлось принять закон, ограничивающий подобное сума­сбродство <…> Но в 195 году до н. э. <…> женщины решительно вы­шли на улицы, демонстрируя свое недовольство и требуя себе право наряжаться. Они перекрыли все выходы с Форума, и никто, даже их собственные мужья, не смогли их удержать»93. Котон, будучи тогда римским консулом, обратился к мужчинам, которые, по его мнению, позволили своим супругам попрать их права и власть: «Вы не сумели дома удержать своих жен в узде и вот теперь должны дрожать перед их толпой. <…> Хотя женское честолюбие терпимо, их неистовство укро­тить невозможно. Они хотят преимуществ, которые им запрещены, к их большому неудовольствию, нашими обычаями и законами. Они требу­ют свободы или, что вернее, свободных разговоров»94.

В похожей ситуации оказалась и королева Франции Мария- Антуанетта (1755-1793). Став в юном возрасте женой наследника пре­стола, а затем короля Людовика XVI, она сразу окунулась в атмосферу дворцовых интриг и ненависти знати. К тому же ее супруг, воспитан­ный в духе глубокой религиозности и умерщвления плоти, в течение семи лет их брака не исполнял свои супружеские обязанности и выка­зывал ей свое глубокое равнодушие. Мария-Антуанетта, окруженная недоверием, нуждалась в защите и покровительстве. Она хотела всегда и во всем оставаться независимой и поэтому ощущала свое подчинен­ное состояние как несправедливость95. И поэтому, обладая живым и озорным характером, королева своими действиями и поступками пыта­лась отомстить придворным за причиняемые ей обиды и доказать мужу, который не склонен был дарить ей супружеские радости, свою значи­мость. Окружая себя фаворитами и фаворитками, Мария-Антуанетта с головой окунулась в удовольствия и развлечения (игра в карты, балы, безрассудные покупки дорогостоящих украшений и одежды).

В наше время все эти женские «развлечения» зовутся «шопингом». Если нет удовлетворения в семейной жизни и женщина в погоне за ин­тимными удовольствиями хочет избежать выхода за пределы общест­венных норм, ею овладевает зуд приобретательства, который, как пока­зывают специалисты, является следствием культурной травмы, харак­терной для современной эпохи, компенсацией отсутствия счастья, ме­стью мужу и окружающим за неудавшуюся жизнь и за неосуществлен­ные надежды.

Шопинг стал, наряду с основными экранными персонажами — Кэр­ри, Мирандой, Шарлот и Самантой, главным героем американского сериала «Секс в большом городе», вышедшим на экраны в 1998 г. и приобретшим невероятную популярность во всем мире. Этот фильм стал знаковым явлением целой эпохи и предметом серьезного культу-

96

Рологического, психологического и жу р нал истс ко го анализа.

В 2004 г. вышло в свет глубокое исследование этой киноленты — «Обсуждаем “Секс в большом городе”». Среди тем, затронутых в сбор­нике (мужские и женские архетипы, секс и современные романтические отношения, феминизм третьей волны и судьбы одиноких горожанок, по­иск мистера Идеала), есть и страсть женщин к приобретательству. Этому предмету посвящена 7-я глава исследования, авторы которой профессор теории и практики кино Лондонского университета Стелла Бруцци и преподаватель колледжа моды (London College of Fashion) Памела Ч. Гибсон утверждают, что шопинг необходимо рассматривать не как простое и глупое «бабское занятие», а как культурный феномен97.

Они полагают, что этот суррогат независимости, свободы и само­достаточности стал новой религией наших современниц. Указанные киноведы считают, что окунаясь в шопинг, женщины не только само­реализуются, но и осуществляют свои претензии на власть. Это можно интерпретировать и так: способность «выбрасывать» деньги на самом деле является не материальным, а художественным и психологическим актом, утверждающим. что важно не то, что ты покупаешь и сколько средств тратишь («деньги — это мусор»), а сам жест («хочу и покупаю», «я свободна в своих действиях»).

Иначе говоря, шопинг и аналогичная деятельность являются сим­волами и средствами уничтожения домашнего и общественного гнета, образами, воплощающими в себе свободу личности.

И если мужская половина человечества еще готова была мириться с подобными женскими причудами, то другой путь, выбранный их спут­ницами жизни в стремлении выйти за пределы андроцентричных норм, чтобы добиться личной свободы, был для мужчин полной катастрофой. Здесь мы имеем в виду борьбу женщин за то, чтобы перестать быть объектом, а выступать в качестве субъекта в контексте семейно­брачных и интимных отношений. По-видимому, в историческом плане эту линию поведения можно рассматривать как самый первый прорыв слабого пола к независимости проявления чувств и своей телесности.

Мишель Фуко, проведя «археологию» сексуальности, справедливо замечает, что историю женщин необходимо рассматривать как «исто­рию сексуальности», вернее, как историю освобождения через сексу­альность. Как доказывают современные философы, психологи и куль­турологи, понятие личности лежит в основе не только политической и интеллектуальной свободы, но и свободы в сексуально-интимной сфе­ре. Недаром же раскрепощение женщины и ощущение ею собственного «я» первоначально произошло именно в этой области человеческой жизнедеятельности.

Этот путь, отвергающий условности, стеснения и ограничения, был очень рискованным и тяжелым не только для представительниц слабого пола, поскольку требовал от них неимоверных усилий, но и очень бо­лезненным для их отцов, братьев, мужей, так как нес в себе самую страшную опасность для их гендера, подрывая основы патриархального общества и мужскую власть.

Женщины по понятиям фаллоцентричной идеологии должны были оставаться в неведении относительно своих интимных чувств и телес­ности. По мнению 3. Фрейда, сексуальная эмансипация может привести к девальвации созданного мужчинами «идеала женственности», и по­этому ей (этой эмансипации) следует всячески препятствовать98. Эту установку Фрейд распространял и на свою жену, которую любил. И лишь в конце жизни этот великий ученый, который ни в обыденности, ни в науке не был, как все смертные, безупречен в своих воззрениях, признался, что был несправедлив к ней и что она не его игрушка — марионетка, управляемая мужем, а тоже личность. Он писал по этому поводу: «Я пытался бороться с ее откровенностью, пытался заставить ее

99

Не высказывать своего мнения» .

Психоаналитическую концепцию 3. Фрейда относительно структур и понятий феминности подвергли резкой критике многие исследователи феминистского направления. В частности, Кейт Миллет в знаменитой книге «Сексуальная политика» (1970) утверждает, что женскую субъек­тивность нельзя определять как зависимую и формирующуюся исклю­чительно через структуру Другого — представителя мужского пола. Она доказывает, что главная цель сексуальной политики патриархального общества — «это способы структурировать человеческие отношения таким образом, когда один субъект получает возможность контролиро­вать другого»100.

«За женщиной по-прежнему отрицается право на сексуальную сво­боду и биологический контроль за собственным телом — посредством культа девственности, двойного стандарта, запрета на аборт»101.

Непорочность в первую очередь возводилась на пьедестал, по­скольку девственница не только не имела понятий о плотских утехах, но и не знала собственного тела; она была как бы беспола, а вернее вне пола, тем самым не создавая угрозы ни мужскому обществу в целом, ни мужской власти в отдельности. Ведь женщина тогда управляема, когда она представляет собой объект без тела и эмоций. Ее сексуальные же­лания могут быть проявлены только через мужчину.

Подобные представления культивировались в течение веков, начи­ная с античных обществ Греции и Рима, и благополучно живут и в наше цивилизованное время, хотя и скрываются за маской современного «продвинутого» человека.

Как мы уже отметили выше, любое человеческое тело и чувства за­кодированы в социальных терминах и понятиях. Так, свобода проявле­ния интимных переживаний женщиной во все исторические периоды оценивалась исключительно с отрицательным знаком. Н. Л. Пушкарева, исследуя русское общество X — начала XIX в., отмечает, что «воспита­ние сдержанности, умение не поддаваться эмоциям, а тем более стра­сти, по-прежнему во многом определяло содержание женского воспи­тания <…> Отношение к чувственной любви как к “любви скотской”, “мерзости” было следствием многовекового внедрения православной церковью негативного отношения к неплатоническим проявлениям любви»102. Шаг в сторону от этих стереотипов строго карался законом и осуждался обществом. Хотя с древних времен и наблюдались отдель­ные случаи нарушения этих норм, но это в основном касалось женщин из высших кругов общества, где представительницы прекрасного пола могли позволить себе некоторые вольности в общении с мужчинами или выразить свои интимные чувства и переживания в стихах или про­зе, как это делали Сафо и Сэй Сёнагон, женщины-трубадуры, Кристина Пизанская и Маргарита Наваррская. Но таких смельчаков в истории прошлых веков было не так уж и много. Даже тем дамам, которые на­ходились на самой высшей ступени социальной лестницы, было позво­лено далеко не все.

Яркий пример этому — история испанской королевы Хуаны (1479- 1555), которая была жестоко наказана за свою сильную и сумасшедшую любовь к законному супругу Филиппу. Она была отвергнута не только мужем, но также отцом и братом за то, что проявляла страстные чувст­ва к Филиппу и протестовала против его многочисленных измен. Она не могла скрывать своих эмоций, выказывая их не только за закрытыми дверями, но и на людях. Однако согласно морали того времени даже королеве негоже открыто проявлять свою любовь, поскольку основное ее предназначение быть верной женой короля, а главная обязанность — рожать наследников престола.

За то, что Хуана не хотела следовать этим принципам и заключить в рамки «приличий» свои чувства, она была лишена статуса королевы, изолирована не только от власти, но и от детей и родных. Ее поведение расценивалось как действие вне нормы, и поэтому она вошла в историю как Безумная Хуана103.

Но не только в высших слоях общества доминировали подобные воззрения на женские чувства. Вспомним хотя бы высказывание лакея Яши из «Вишневого сада» А. П. Чехова. Этот персонаж, еще вчера бывший крестьянином, изрекает: «Ежели девушка любит, то она, зна­чит, безнравственная»104.

Но женщина сопротивлялась этой сексистской идеологии, отстаи­вая свое право на свободу чувств всеми возможными способами, даже такими, которые осуждались обществом. И все ради того, чтобы дока­зать, что цензура сексуальности женщины ведет к искажению ее иден­тичности и тормозит формирование ее самостоятельной личности. По­знание своих желаний и доступность наслаждений — вот один из путей к обретению женщиной своей субъективности.

Но на данной дороге женщин подстерегало множество препятст­вий, прежде всего, семейно-брачные узы, намертво связывающие суп­ругов религиозными и общественными нормами. Их сексуальность бы­ла традиционно связана только с супружескими отношениями. На про­тяжении столетий представительницы слабого пола как бы жили в по­мещении с наглухо забитыми дверями и окнами; им запрещен был раз­вод. Даже вдов, чтобы оградить от связей с возможными претендентами на их тело, заточали в монастырь или изолировали от мира в закрытых помещениях (затворничество было распространено в средневековых обществах Европы, России, в некоторых азиатских странах). Например, в Индии до британского завоевания широко практиковался обычай, называвшийся сати, когда овдовевших аристократок принуждали взой­ти на погребальный костер мужа, а вдовы из «простых» не имели права повторно выйти замуж.

И у женщин оставалось почти единственное средство — побег от мужа с возлюбленным. Некоторые из них с помощью флирта и корот­ких измен, как это делала чеховская Ольга из рассказа «Попрыгунья», пытались выпутаться из рутины повседневности, но это им не удава­лось. Подобным героиням нестерпимо было осознавать, что их жизнь протекает впустую; они смутно приходили к пониманию того, что их свобода — это преяеде всего свобода выбора. Истинность данного поло­жения во всей его трагичности показал Л. Н. Толстой в романе «Анна Каренина». Несмотря на свою приверженность патриархальным устоям, великий романист в поступках движимой испепеляющими сильными чувствами Анны увидел абсолютную свободу выбора для русской жен­ской души.

Однако не у каждой женщины, особенно в прошлые века, хватало смелости на такой шаг, хотя и в античных, и в средневековых текстах, и в документах Нового и Новейшего времени подобных случаев описы­вается немало. По характеристике, данной Моник Виттиг, эти убежав­шие жены подобны беглым рабыням, протестующим против гетеросек­суального угнетения. Они тем самым пытались разорвать брачный об­щественный договор, который не позволял им выполнять роль незави­симых субъектов105.

В тех случаях, когда побег был невозможен или женщину насильно возвращали супругу, она, чтобы избавиться от него, прибегала к самому радикальному средству — к уничтожению того, кто унижал ее как лич­ность и не давал ей свободно дышать и чувствовать.

Подобные протестные действия зафиксированы историками, начи­ная с древнейших времен. Геродот в шестой книге своей «Истории», ссылаясь на греческую мифологию, упоминает о женщинах о. Лемнос (на севере Эгейского моря), «убивших своих мужей, спутников Фоан — та» (царя лемносцев)106. Нам не известны причины и подробности слу­чившегося, но его отголоски получили резонанс в последующих веках, что говорит о значимости данного поступка107. О мужеубийствах в рус­ском обществе Х-ХУШ вв. также свидетельствуют многочисленные источники108.

Безусловно, самый яркий пример в русской литературе, повест­вующий о таком преступлении, — это произведение Н. С. Лескова «Леди Макбет Мценекого уезда». Главная героиня выписана как сильная лич­ность, жаждущая свободной любви и настоящей страсти, чего она не могла получить от своего старого мужа. Ненависть к нему толкает Ка­терину Измайлову в объятия молодого любовника, которого она побу­ждает к убийству своего супруга. Здесь налицо протест против мужской власти109. Но нередко противостояние и смертельный семейный кон­фликт еще более углубляется, когда одной из его причин, кроме муж­ского деспотизма, является борьба гендеров за доминирование, как это произошло в немецкой семье Линков. Насильственная смерть главы семьи — простого столяра, стала причиной громкого судебного разбира­тельства, прошедшего в Берлине 12-16 марта 1923 г., взбудоражившего всю Германию и легшего в основу сюжета документальной книги Альфреда Дёблина «Подруги-отравительницы» (1924)110 Крупнейший немецкий писатель с психологической глубиной проанализировал ха­рактеры всех действующих лиц этой драматической истории, ее истоки и последовательность событий.

Совсем молоденькой, хорошенькой и белокурой девушкой Элли приезжает из провинции в Берлин, чтобы работать там по полученной ранее специальности парикмахерши и вести свободную и веселую жизнь, поскольку она обладала легкомысленным и жизнерадостным нравом. Элли от души радовалась жизни до тех пор, пока не встретила молодого Линка, производившего впечатление серьезного и упрямого малого. Как пишет автор, «он решил взять ее в жены. Ему хотелось, чтобы она всегда была под рукой <…> Но ей еще нужно было изме­ниться; ведь теперь он положил на нее руку»111.

«Линк не давал ей жить так, как она привыкла», но в то же время Элли понимала, что он «был целиком в ее власти»112. Элли им помыка­ла, но это ее скорее не радовало, а раздражало. «Он был неотесанный мужлан <… > Ему казалось, что он может завладеть ею целиком, сбли­зившись с ней физически <…> Он требовал своего. Он был ее мужем и имел на нее права»113. «Она просто молча терпела. Она принуждала себя отдаваться мужу, поскольку знала, что так положено. <…> Она испытывала облегчение, когда, наконец, оставалась в постели одна»114.

Они явно не подходили друг к другу, но так как супруги вынужде­ны были жить бок о бок, взаимная неудовлетворенность, разочарование и раздражение облекались в форму гендерного соперничества. Каждый из них пытался доказать свое превосходство, замешанное на садистском удовлетворении от этого. Нередко Элли одерживала над ним верх, «и тогда он решил бороться. На кону была вся его жизнь. Он не хотел сда­ваться Элли без боя <…> он стал ей мстить за прежние обиды»115. Но эти чувства только обнажали его слабость, и Линк «снова оказался в ее власти. Он обнажил перед ней все свое нутро. Теперь он заставит ее это принять. Принять его. Уважать его»116.

Раз не вышло по-хорошему, «он перестал скрывать от нее свои ста­рые непотребные привычки»117 и распоясался. Сначала Линк кричал на жену по пустякам, а затем, напиваясь допьяна, начал бить Элли, рвать ее одежду, стал с ней разнузданным в постели, ломал мебель. Ее отвра­щение к нему распаляло его страсть. «Он хотел потопить свое горе в этой вакханалии»118.

«Первоначально ее радовало уже одно то, что он ее домогался и страдал, — ведь это означало, что он без нее не может. И потом, это бы­ло не что иное, как продолжение их ссор, своего рода соперничество. Эго походило скорее на рукопашную схватку, чем на объятия <…> Он

119

Открыл в ее душе новое измерение» .

С его стороны в подобных отношениях все более проявлялась не­прикрытая жестокость. И Элли не выдержала. Она сбежала к родите­лям, но те заставили ее через две недели вернуться к законному супру­гу. Однако это не смогло погасить конфликта — нарыв был огромен и уже созрел.

Как только Элли появилась в доме Линка, снова начался ад. «Те­перь он был зол на нее из-за того, что она сбежала, чувствовал себя опозоренным и стыдился того, что сам упросил ее вернуться. Ему нуж­на была компенсация, нужно было с ней расквитаться <…> ей станови­лось жаль себя до дрожи. Родителям она была не нужна. Он был силь­нее и мог бить ее. Она устала от этой бесконечной мучительной борь­бы. Она чувствовала, что теряет себя <…> Так она и сидела, никому не нужная, опостылевшая сама себе»120.

В это время судьба свела ее с семейством Бенде; она очень подру­жилась с Маргаритой-Гретхен, которая приняла близко к сердцу горе­сти Элли, поскольку сама была не очень счастлива в браке и ненавидела мужа. При моральной поддержке подруги наша героиня решилась на второй побег. Гретхен и ее мать сняли для нее квартиру. «Они втроем отгородились от мужчин <…> Все трое были заодно <…> Вместе им было хорошо, теперь они чувствовали себя в три раза увереннее в этом противостоянии грубым мужьям»121. И наконец-то Элли была свобод­на! Более того, она обратилась к адвокату, представив медицинское заключение и письменное заявление свидетелей, подтверждающих, что ей были нанесены побои. Суд удовлетворил ее иск. Она получила право жить отдельно от мужа; к тому же последний обязан был выплачивать ей ежемесячное содержание. Судья назначил срок начала бракоразвод­ного процесса.

«Элли вступила в бой. Она была на пути к освобождению, она мог­ла отделаться от Линка. Так бы все и вышло»122, но отец вместе с му­жем нашли ее убежище и слезно умоляли ее вернуться. Она пошла на попятную: ведь ей, как каяедой нормальной женщине, хотелось иметь семью, квартиру, положение в обществе, нормальные сексуальные от­ношения, не говоря уже о деньгах.

Но их мирная жизнь длилась всего десять дней. И кошмар начался снова. Линк стал все больше пить; в алкогольном чаду он становился неуправляемым, как будто сорвался с цепи. Линк «решил больше спус­ку ей не давать. Теперь, когда он за ней побегал, когда он вернул ее си­лой, она за все заплатит сполна <…> С каждым разом ее нужно было укротить еще больше, еще основательнее. Он издевался над ней, как над насекомым. Он вытряхивал ей еду на кровать. Он пускал в ход ре­зиновую дубинку, кулаки, трость <…> Часто он бросался на нее с но­жом. А потом, когда она от него вырывалась, — она умоляла, отбивалась руками и ногами, однажды ночью он чуть было не выкинул ее голой из окна <…>

Плотские желания обуревали его еще сильнее. Ему хотелось все чаще, все больше унижать себя и жену. Он снова заманил ее, увлек за собой в мрачный мир ненависти <…> Он рыскал по ее телу, стараясь исторгнуть чувственность из каждой складки ее кожи. Ему хотелось в буквальном смысле ее пожрать»123. «Она жила в страшном напряжении. Напряжение было таким сильным, что часто у нее все путалось в голо­ве, она не понимала, где находится, что делает»124. Элли отчаялась, за­путалась, была сломана. Она понимает, что стала жертвой, заложницей обстоятельств и норм, установленных патриархальной системой. И ис­током, причиной всех ее мук был ужасный муж, «которого она впусти­ла в себя и хотела из себя извергнуть <…> В голове у нее зрели опас­ные мысли, она жаждала мести, она задумала какое-то тайное, преступ­ное дело»125. Подспудно в ней зарождалась воля к действию. Ее пресле­довали ужасные сны, в которых муж выбрасывает ее за борт плывущего парохода.

Она решила физически избавиться от него, много дней подсыпая ему в еду мышьяк. Как отмечает А. Дёблин: «Выбирая такой способ убийства, она руководствовалась инстинктами, которые властвовали над ней даже в состоянии аффекта <…> Отравление вполне соответст­вовало ее желанию вернуться в детство, в семью. Здесь ее держала только ненависть к мужу <… > Они уже давно убивали друг друга; она хотела сохранить ему жизнь, чтобы убивать его как можно дольше. По­ка она понемногу его травила, она оставалась с ним. Травила потихонь­ку и думала, искренне думала, что он исправится»126.

Когда Линк скончался, «у Элли камень с души упал. О Линке она и не думала. На людях она изображала скорбь, но сама была совершенно счастлива, чувствовала себя свободной. Чему она радовалась? Тому, что она вновь обрела себя, выздоровела. Она надеялась, что теперь у нее восстановится душевное равновесие. Что же такое произошло? Она лишь смутно чувствовала, что весь этот ужас, прежде переполнявший ее жизнь, куда-то схлынул. Она не держала зла на мужа, она вообще о нем не думала. А если и думала, то с грустью. <…> С кем бы она ни говорила, она рассказывала о нем только хорошее. Для нее наступила пора счастья; вокруг нее снова был ее прежний ясный, чистый мир. Страх, которого она натерпелась за последние недели, сменился бурной радостью. У нее шла кругом голова; она ничего не соображала. Она уже строила планы на будущее. «Теперь я молодая веселая вдова, — ликова­ла она <.. .> я ведь хотела стать свободной к Пасхе. Мне нечего надеть, так что нужно будет что-нибудь себе прикупить»127. На первый взгляд подобные мысли можно расценивать как цинизм. Но это не так. Пожа­луй, данное состояние молодой женщины было похоже на эйфорию от воздуха свободы после кислородного голодания, когда теряешь чувство реальности. Но через несколько дней наступило отрезвление, похмелье. «Эго был не страх перед наказанием <…>, а первые признаки ужасного просветления — возвращение в исходное состояние»128. Она говорила подруге: «Я была безжалостна, я действовала хладнокровно и ни о чем не жалею. Я испытываю лишь радость и счастье от того, что теперь я свободна»129.

На суде она полностью призналась в содеянном, но чувствовала се­бя невиновной, рассказав о том, что муж ее был злодеем и садистом. Но, сидя в камере предварительного заключения, она пришла в себя, впав в ужас от того, что сотворила; ей казалось, что все это сон.

Суд приговорил Элли Линк к четырем годам тюрьмы, а ее подругу за пособничество — к полутора годам принудительных работ. Присяж­ные и судья приняли во внимание то, что причиной преступления этой женщины было недопустимо жестокое обращение с ней покойного. Нужно признать, что на процессе выступали и такие эксперты, которые оценивали проступок подсудимой с позиций закоснелой патриархаль­ной морали, пронизанной глубоким сексизмом. Так, член судебно — медицинского совета доктор Т. заявил: «Подсудимая фрау Линк дейст­вовала методично и продуманно. Однако, поскольку умственно и физи­чески она не совсем полноценна, деяние ее следует расценивать иначе,

130

Нежели поступки полноценного человека»

В то время, в первую четверть прошлого века, еще не получило широкого распространения и понимания то, что нетерпимость к сексу­альному насилию и принуждению со стороны любого лица сильного пола (будь то разбойник, сутенер или законный муж) связана с призна­нием равенства мужчин и женщин как во всех сферах общественной, так и интимной жизни.

Но не так уже часто внутренний бунтарский дух наших героинь на­ходил выход в мужеубийствах или иных агрессивных действиях, а при­чины их протестных поступков крылись не только в деспотизме роди­телей, мужа или в любовных связях на стороне. Нередко побудитель­ные мотивы были иными: скука и неудовлетворенность обывательским образом жизни, стремление добиться экономической независимости и права выбора, желание свободно проявлять свои чувства и телесные потребности.

Все это толкало молодых и не очень женщин из низов и из средних классов на бегство из деревень и провинций в крупные города. Кстати сказать, известные литературные и исторические персонажи, такие как Маргарита Готье и леди Гамильтон, были в молодости сельскими де­вушками, а затем стали значительными фигурами в свете благодаря обаянию и умению подать свою красоту. Сюда же можно отнести и Софью Шейндли-Блювштейн, более известную как Сонька Золотая

Ручка, — молодую и пикантную провинциалку, обладавшую, кроме при­тягательной внешности, умом и криминальным талантом, пробудив­шимся, как выразился один из исследователей ее жизни, «от скуки вре­мени». Ей удалось, приобретя манеры светской львицы и изображая из себя русскую аристократку, соблазнять помещиков, генералов, других важных персон и обирать их.

Женщины меньшего калибра, очутившись в городах, находили свою «свободу» на панели, променяв одну зависимость на другую; убежав от родителей или мужа, они попадали под контроль бандерш или сутенеров131. Несмотря на это, есть немало исследователей, кото­рые полагают, что женщина выбирает проституцию для выражения своей сексуальной автономии, свободы выбора и желания132. Некото­рым из этих падших удавалось вырваться из сетей публичных домов, став содержанками, о чем с большой достоверностью поведали Джон Клеланд в романе «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» (XVIII в.) и О. де Бальзак в середине XIX в. в своем знаменитом произ­ведении «Блеск и нищета куртизанок». Для французского писателя кур­тизанка олицетворяла идеал свободной женщины, бросившей вызов условностям общества, обладающей способностью не быть похожей на других представительниц своего пола, задающей тон моде и влияющей на развитие искусства.

Демонстративные действия против общественной нравственности нередко сопровождались определенным цинизмом, который в своем первоначальном значении, ведущим происхождение от античных кини­ков, предполагал вызов устоявшимся социальным нормам. Неприятие обыденности и монотонности жизни, излечивание от наивности и тех идеалов, которые были сформированы патриархальной идеологией, — вот в чем состоял цинизм у этих женщин. Иначе говоря, это было за­щитной реакцией личности от насилия и принуждения со стороны ок­ружающих людей и мира в целом; это был способ достижения социаль­ного равновесия и лекарство от тотальности, то есть от безраздельного контроля патриархального общества.

Женщины, исповедовавшие подобную философию, прятали свой цинизм под маской благопристойности, о чем писал Э. Фукс в своих исследованиях по истории морали133. За этой личиной скрывались не только презрение к толпе, но и порочность натуры, которая позволяла им добиваться различных жизненных благ, чувственных удовольствий и… свободы действий, не скованной рамками приличий и условностей. Подобные представительницы слабого пола расценивали сексуальную раскрепощенность как синоним свободы вообще во всех ее проявлени­ях. Недаром известный американский писатель Ирвинг Уоллес назвал свою книгу «Любовницы, героини, мятежницы» (1971)134, поставив тем самым всех этих женщин, наделенных бунтарским духом и неординар­ным поведением, на одну доску, независимо от того к какому культур­ному уровню или социальному слою они принадлежали — будь это го­рожанка из низов или светская дама.

Обратимся, например, к героине новеллы П. Мериме «Кармен». За­дадимся вопросом, почему образ этой полуграмотной работницы та­бачной фабрики до сих пор так привлекателен? Потому, что она сим­волизирует безграничное право выбора и абсолютную свободу чувств. При всех обстоятельствах она живет, как хочет. Помните ее последние слова в опере Бизе: «Кармен — свободна, свободной и умрет!» Она об­рела навечно свою идентичность.

Другой образец нахождения пути к себе мы обнаруживаем у Шо — дерло де Лакло (XVIII в.)135. Как отмечает Я. С. Линкова в своей статье «Женские образы в романе Шодерло де Лакло “Опасные связи”: соци­альные роли и модели поведения», в основе жизненной философии ари­стократического общества XVIII в. лежала понятийная пара — быть и казаться136. И успех героев и героинь того времени зависел от того, как искусно они могли скрывать свое истинное лицо, прикрываясь светской маской и лицемерием.

По-видимому, подобные тенденции в социальном поведении берут свое начало в более ранних периодах развития общества. Так, например, в итальянской commedia dell’ arte (XVI-XVII вв.) среди традиционных и очень популярных персонажей была Коломбина, символизирующая женщину порочную, но тщательно и успешно скрывающую это.

К таким персонажам и принадлежала маркиза де Мертёй у Ш. де Лакло. Она «довольно рано осознала, что ее собственные мысли явля­ются единственной областью абсолютной свободы и источником си­лы»137. Маркиза, скрывая их под маской-мифом, созданной ею самой, сумела занять довольно твердое и уважаемое положение в обществе, но при этом ее внутренняя жизнь оставалась абсолютно закрытой от по­сторонних. «Социальная роль маркизы тщательно выверена и опреде­лена ею самой, и в соответствии с этой ролью строятся и ее модели по­ведения <…> Ее быть принадлежит только ей одной, ее казаться одобрено другими и находится в полном согласии с установленными правилами»138. И это разрушительное воздействие светской морали проявилось в своеобразном протесте этой женщины, выражавшемся в ее сверхцинизме, интриганстве, сексуальной распущенности, которые вели ее на стезю порока.

То были героини прошлых веков, но, похоже, импульсы личности добиться полной свободы через порок не чуяеды и современным жен­щинам. Так поступает Северина — героиня романа выдающегося фран­цузского писателя члена Французской Академии Жозефа Кесселя «Дневная красавица»139, которую блестяще сыграла Катрин Денев в одноименном фильме (1967) Луиса Бунюэля. Это произведение надела­ло много шума и вызвало ожесточенные споры; автора обвиняли в под­рыве общественных моральных устоев. И действительно, как было не возмущаться героиней романа, которая, будучи богатой и респекта­бельной замужней дамой, движимая какими-то непонятными ею по­требностями тела, предпочла спокойной и беззаботной жизни работу проституткой в фешенебельном доме свиданий, где она удовлетворяет самые странные желания клиентов.

Перенеся тяжелую болезнь и будучи на пороге смерти, Северина, всегда отличавшаяся стыдливостью и эмоциональной холодностью, не любившая всего, что отклонялось от здоровья и нормы, в процессе вы­здоровления в своем полусонном мозгу поддавалась неведомым прежде «соблазнам, игре каких-то необычных порочных образов, которые на несколько недель примешались к ее чистому существу — единственно­му, признаваемому Севериной, — и уже начали было разлагать элементы ее нравственности»140. «Она не сразу осознала это, но перегородка, от­делявшая ее видимую сущность от заповедных уголков подсознания, где шевелились слепые и всемогущие личинки инстинктов, уже была сломана»141.

Всю жизнь Северина провела в мире своего замкнутого круга, где она была воплощением добродетели и нравственного здоровья, очень любила своего мужа Пьера, но не могла во всей полноте отдаться лю­бовным чувствам. Ей мешало пуританское воспитание, рамки мораль­ных норм, влияние которых вкупе с холодностью ее натуры ограничи­вали свободное проявление душевных и телесных импульсов. Иначе говоря, в ее организме не хватало адреналина; для его появления Севе­рине нужна была встряска, шок, которые смогли бы заставить свободно выплеснуть всю накопившуюся чувственную энергию.

Совершенно случайно, интуитивно она нашла дорогу к этому но­вому миру эмоций, начав двойную жизнь, вступив на путь порока. При­дя в бордель мадам Анаис на улице Вирен ради любопытства, она оста­лась в нем, приняв облик другой женщины под именем-прозвищем Дневная Красавица. Вступая в интимную близость с чужими, незнако­мыми мужчинами, многие из которых были грубыми и невоздержан­ными, Северина смогла раскрепостить и раскрыть свою личность.

Как пишет Ж. Кессель: «Она добивалась равновесия между этими главными полюсами своей жизни, добивалась для себя полноценного существования.

Благодаря великому и стойкому терпению она достигла этого. Было ли это лицемерием? Все происходило настолько естественно, что Севе­рина не считала свое поведение двуличием. Никогда еще она не чувст­вовала себя более полно, более непорочно принадлежащей Пьеру <…> Два часа, ежедневно проводимые у госпожи Анаис, образовывали не­проницаемый, изолированный, самодостаточный промежу ток времени. Пока они протекали, эти два часа, Северина просто забывала, кто она такая. Тайна ее тела жила обособленно, вдали от всего остального, по­добно тем необычайным цветам, что раскрываются на несколько мгно­вений, а потом возвращаются в состояние девственного покоя.

Вскоре Северина даже перестала замечать, что ведет двойную жизнь. Ей казалось, что жизнь эта была предопределена уже задолго до ее рождения»142. «Она пришла на улицу Вирен искать не нежности, не доверия, не ласки — этим щедро одаривал ее Пьер, а того, чего он не мог ей дать, — восхитительных животных наслаждений.

Элегантность, воспитание, стремление нравиться противоречили чему-то такому в ней, что желало быть сломанным, покоренным, грубо укрощенным, дабы расцвела ее плоть <… > она испытала бесконечное облегчение. После стольких недель мучений, когда она чуть было не сошла с ума, Северина наконец поняла себя, и тот ужасный двойник, который управлял ее поведением посреди жути и мрака, теперь посто­янно рассасывался в ней. Сильная и спокойная, она вновь обрела внут­реннюю целостность. Коль скоро судьба так распорядилась, что она не могла получать от Пьера то удовольствие, которое доставляли ей гру­бые незнакомцы, то что она могла поделать? Стоило ли отказываться от наслаждения, которое у других женщин совпадает с любовью? <.. .>

Это откровение преобразило Северину, или, точнее, заставило ее прекратить жалкие слепые поиски, вернуло ей прежнее лицо. Она вновь обрела уверенность в себе и свою прежнюю внутреннюю энергию. Она чувствовала себя даже более безмятежно, чем прежде, поскольку ей удавалось обнаружить и засыпать ров, наполненный чудовищами и блуждающими болотными огоньками, долгое время являвшийся чем-то вроде ненадежного и опасного фундамента ее жизни»143.

Наконец-то она обрела желаемую всем ее существом свободу. Но за все нужно платить. Один из ее клиентов стреляет в ее мужа, который до конца жизни останется парализованным. И непрощенная им жена будет ухаживать за ним, посвятив этому всю оставшуюся жизнь.

Следует заметить, что расплата за выбранный путь порока бывает еще страшнее. И не важно, что толкнуло женщину на эту стезю — соб­ственные устремления или действия окружающих.

Известный французский писатель и публицист первой половины XIX в. Жюль Жанен в своем нашумевшем романе «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829)144 в лице главной героини дал собирательный образ подобных женщин, вставших на такую манящую, но скользкую и опасную дорогу. Этот путь давал им возможность вы­браться из низов, из обывательской среды, из безвестности и обрести хоть и мнимую, но свободу. Для этого необходимо было продавать свое тело в обмен на социальный статус, богатство, преклонение со стороны мужчин, признание в свете и в итоге — это позволяло им утвердить свою субъективность.

Ибо, как замечает автор, «в сфере порока бывает положение едва ли не столь же почетное, как в сфере добродетели: на определенной высоте порок уже не презираем, самое большее, если он становится темой для скандалов, — презрение остается, скандал забывается»145.

По-видимому, данный сюжет был социально востребован, поскольку, как отмечают исследователи, «“падшее, но милое создание” скоро станет одним из стереотипов образов во францухком романе XIX века»146.

Центральное действующее лицо романа Ж. Жанена поселянка Анри — етта показана как жертва лицемерной общественной морали. В ее судьбе

147

«воплотился ужас уродства, иллюзорность романтической мечты» .

Автор рисует читателю историю того, как невинная девушка и иде­альная красавица превращается в проститутку, поскольку судьба пре­доставила ей жестокий выбор между нищетой и роскошью, толкающей ее на нравственное падение. А что еще ей оставалось делать!

Как говорится в романе: «Бедная, она разделила судьбу многих падших женщин, то взлетающих на верхи общества, то низвергающих­ся вниз; нынче в шелках, завтра в грязи, то роскошь, то нищета, и так до того часа, когда красота уйдет и придется впасть в нищету бездонную. Анриетта старалась каждодневно извлекать новую выгоду из своего обаяния и юности, так что скоро сделалась своего рода светскою дамой, то есть почти уважаемой женщиной. <…> Войдя в высокие круги под покровительством любовника с громким именем, она сделалась дамой — благотворительницей <…> К амбре, которою надушен был ее туалет, она добавила капельку ладана. В те годы красота, даже и мирская, со­всем как благородное происхождение, совсем как богатство, была титу­лом, обеспечивающим любезный прием в доме Господнем. Анриетта скоро стала неизменной посетительницей обычной и праздничной цер­ковной службы и получила постоянное место на церковной скамье. Швейцарец склонял перед нею перья своей шляпы и звонко бряцал але­бардою»148.

Но, как восклицает Ж. Жанен: «Это твое довольство не может длиться вечно, каприз какого-то мужчины сделал тебя богатой, другой каприз низринет тебя в ничтожество! И я перебрал в уме истории большинства молодых девушек, коих судьба бросила при рождении в низкую общественную среду, дабы они послужили игрушками немно­гих богачей, а те обращаются с ними, как с дорогими лошадьми, и столь же легко от них избавляются.

Женщина — самое злосчастное существо из созданных по подобию Божию. Детство ее, наполненное ребяческими занятиями, протекает скучно; ранняя юность — и обещание, и угроза; ее двадцатый год — это ложь; обманутая фатом, она разоряет глупца; зрелый возраст — это по­зор, старость — ад. Она переходит из рук в руки, оставляя каждому но­вому хозяину лоскутки своего «я», — свою невинность, молодость, кра­соту, наконец, последний зуб. Хорошо еще, если после всех несчастий бедняжка сможет найти убежище на краю панели, на больничном одре или за кулисами мелодрамы. Видывал я и таких женщин, которые, что­бы не умереть с голоду, позволяли дробить камни у себя на животе, а ведь были когда-то хорошенькими <…> Так скажите на милость, стоит ли быть красивою?»149

В отличие от Маргариты Готье из «Дамы с камелиями» А. Дюма — сына и других героинь подобных романов, которые приходили к нрав­ственному искуплению через истинную любовь, Анриетта у Ж. Жанена, чтобы выбраться из пучины греха и порока, совершает убийство своего совратителя, который обесчестил ее в юности и толкнул на панель.

Таким образом этот акт мести, повлекший за собой последующие страдания и смерть героини, возвращал ей не только человеческое дос­тоинство, но и как бы соединял воедино ее сердце, душу и тело, воссоз­давая тем самым ее как личность.

И хотя Анриетта приговорена к гильотинированию, это стало ее подлинным освобождением. «Наконец-то она вырвалась из лап публи­ки, — восклицает автор, — отныне она принадлежала только палачу. На — конец-то этот мир, развративший ее, имел на эту женщину лишь право закона — он мог теперь требовать только ее голову, но не ее тело! <…> Отныне она доступна лишь правосудию, она укрыта от грязных стра­стей людских! <…> публичная женщина, благодаря своему преступле­нию уже снова превратилась в обыкновенную женщину»150.

У этих несчастных, попавших в ловушку обстоятельств, вырабаты­вается синдром жертвы151, порожденный либо ощущением невозмож­ности вырваться из их сетей, либо возникшим чувством вины, от кото­рого они пытаются избавиться путем принятия по собственной инициа­тиве унижения, как это делала Алина Рушиц — героиня романа Анны Мар «Женщина на кресте» (отдаваясь в руки мазохиста) или Северина у Ж. Кесселя (через проституцию).

Симона де Бовуар в книге «Второй пол» не один десяток страниц уделяет теме жертвенной роли женщины в контексте патриархальной культуры. Она полемизирует с другими теоретиками, считавшими ос­новной причиной этого состояния внешние, социально-экономические условия существования. В противоположность данному посылу, эта писательница и философ считает, что на первое место здесь нужно вы­двинуть психологические факторы. То, что женщина добровольно при­нимает на себя роль жертвы, означает ее стремление облегчить себе существование в рамках патриархального общества и, по словам де Бо­вуар, «избежать болезненного опыта экзистенциональной свободы и

152

Ответственности» .

И подобную пассивную позицию можно рассматривать как ин­стинкт самосохранения. Но когда и это не срабатывает, остается одно — убежать в никуда, в смерть, где женщина, наконец-то, достигает полной свободы, где уже никто, кроме Бога, не властен над ее душой и телом.

Эмоциональное состояние женщин, осознавших всю тяжесть поло­жения внутри патриархального мира, можно передать строками стихо­творения Зинаиды Гиппиус «Крик» (1896):

Мы исполняем волю строгую,

Как тени, тихо, без следа,

Неумолимою дорогою Идем — неведомо куда.

И ноша жизни, ноша крестная.

Чем далее, тем тяжелей…

И ждет кончина неизвестная У вечно запертых дверей153.

Недаром известная русская писательница начала прошлого века Анна Мар назвала этих героинь, мечущихся в безуспешной попытке найти себя, «лампады незажженные».

Женщины, подобно Анне Карениной, мадам Бовари, Катерине Ка­бановой и многим другим персонажам в литературе и в реальности, нашедшие в себе силы и волю для открытого и откровенного проявле­ния своих чувств и вступившие в противоречие с общественной мора­лью, столкнувшись с непониманием и предательством мужчин, лома­ются, истощенные жизнью. Они, разочаровавшиеся в близких людях, не верующие ни в искренность человеческих отношений, ни в истинную любовь, живут по инерции, предполагая, «что всегда в конце найдет­ся… быстрая река с глубоким дном. Они совершают броуновское дви-

154

Жение по жизни, не зная, где найдут успокоение» .

И эта обреченность женщин, запертых в патриархальной клетке, на страдание, их «невписанность» в бытовую атмосферу — говорит о на­зревающем в их мозгу бунте, об их желании сопротивляться обстоя­тельствам. Так, героини пьес А. Мар «Когда тонут корабли» и «Побеж­денные», опубликованных в начале прошлого века, чувствуют свою потребность в борьбе, но, как замечает современный литературовед Мария Михайлова, им «еще не известно оружие и не ясно, с кем и за что бороться»155. И поэтому они, не видя иного выхода, устремляются за «пределы», а именно: бросаются из окна или в реку, под поезд или в петлю, то есть соединяясь со стихией воды, воздуха или земли, они на­ходят успокоение и Свободу. Эго отчаянное состояние с удивительной глубиной прочувствовала замечательная поэтесса Серебряного века София Парнок:

Жить невпопад и как-то мимо,

Но сгоряча, во весь опор,

Наперерез, наперекор, — И так, на всем ходу, с разбегу Сорваться прямо в смерть, как в негу!..156

(1932)

Видимо, подобное превращение раскрепощенной души обрела и Катерина в «Грозе», бросившись в Волгу. Наконец-то ей удалось, как она мечтала, взлететь над крутым обрывом и заречными далями, кото­рые по воле Островского являются мотивом простора и безграничной свободы.

В этом плане символичны последние слова пьесы, произнесенные мужем героини — Тихоном: «Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться! (Падает на труп жены.)»151. Он тоже ощу­щает потребность в свободе, но в силу своего слабого характера не мо­жет решиться на бунт. И обнимая бездыханное тело, Тихон как бы стремится слиться с ним, чтобы Катерина забрала его с собой туда, где нет страданий и человек находится в ладу с самим собой.

Тема самоубийства волновала многие умы на протяжении веков, но в разные исторические эпохи его причины, характер и символическое значение трактовались по-разному. Так, в научных трудах и в дискус­сиях XVIII — начала XIX вв. подчеркивалась «роль бурных эмоций и неуправляемых страстей в этиологии самоуничтожения»158.

Философы и писатели той поры полагали, что этому способствова­ли излишняя чувствительность, свойственная женщинам, чрезмерная игра страстей, подогреваемая чтением романов. И все это влияло на неустойчивость их эмоционального состояния. Более того, как считали тогдашние эскулапы, вело к потере контроля над душой и телом, а в этом случае телесная оболочка повреждается и человека настигает не только физический паралич, но и ипохондрия, истерика, эпилепсия и иные заболевания159.

Иначе говоря, самоубийство в подобных рассуждениях расценива­лось только как саморазрушение. Но относительно суицида бытовали и совершенно другие мнения, которые рассматривали его как социальное протестное действие и проявление свободы личности. Противоречи­вость всех этих мнений отражалась и на оценке образа человека, спо­собного на данные поступки. Так, например, в литературе и в традиции драмы эпохи Реставрации (первая треть XIX в.) восстание против лю­бой автократической власти (Бога, царя, отца, мужа) трактовалось как бунт, а гибель бунтаря рассматривалась как подтвсрждс нис главенства и незыблемости патриархальных устоев и ценностей.

Начиная с эпохи Просвещения (XVIII в.) и продолжая в последую­щие столетия, писатели и писательницы, исповедовавшие феминист­ские взгляды или просто симпатизирующие им, интерпретировали по­добные действия героев своих произведений совершенно по-иному. Бунт героинь против домостроевской морали и двойных стандартов в определении поведения мужчин и женщин, их требование свободы вы­бора спутников жизни и взаимной ответственности полов, вступление в конфликт с той ролью, которая была отведена им обществом, — все это оценивалось как поиск своей идентичности, как личностное самооп­ределение, как осуществление своего самостоятельного выбора160. И гибель этих персонажей на страницах романов, пьес и в жизни, как пи­шет Ф. В. Шеллинг, не являлась саморазрушением, а было ничем иным, как достижением ими свободы. Они уходили в мир иной, проявляя тем самым свободу воли161.

И если бегство от супруга с другим сексуальным партнером, само­убийство или убийство опостылевшего мужа-старика или садиста-мужа были крайними и даже криминальными действиями, обусловленными желанием женщины вырваться на свободу из патриархальных пут, то имелось множество иных, более «мягких» путей и способов обрести себя и получить некоторую свободу своим чувствам и желаниям, как например, адюльтер и флирт, чему в последние годы было посвящено немало исследований сквозь призму гендерного метода.

В прошлые века тема измены супружескому долгу была довольно популярна; ее разрабатывали такие столпы литературы, как Г. Флобер, А. Островский, Л. Толстой, Н. Лесков и многие другие писатели. Одна­ко это, при всем таланте авторов и их мастерстве в разгадке психологии женщин, был мужской взгляд на данное явление. Но кто же лучше мо­жет понять душевные порывы представительниц слабого пола, чем од­на из них!

Наше внимание привлек роман «Любовь к шестерым» (193 5)162 вы­дающейся русской писательницы Екатерины Васильевны Бакуниной (1889-1976), эмигрировавшей после революции сначала во Францию, а затем — в Англию, где были опубликованы все ее значительные прозаи­ческие и поэтические произведения, которые, по словам одного из ре­цензентов, были неподражаемы в своей искренности, психологической точности и тонкости в описании характеров и судеб героинь. Писатель­ница словно самое себя, все сокровенное выплескивает на страницы своих произведений.

Читателя не должно шокировать название романа. Из заявленных шестерых объектов любви героини четверо — это муж и трое детей, за­тем — писатель известных романов (вернее, не сам литератор стал предметом восторгов, а его произведения и герои, чьи мысли и поступ­ки были чрезвычайно созвучны ее душевным порывам) и, наконец, лю­бовник.

Данный литературный труд не является описанием банального и пошлого адюльтера легкомысленной и любвеобильной особы. Эго ско­рее энциклопедия жизни обычной, среднестатистической русской жен­щины, выбравшей измену мужу в качестве пути освобождения своей личности, познания самой себя и своей идентичности, как средство по­иска иного мира, где душа, тело и разум обретают иное качественное наполнение, иной мир чувств и небывалые жизненные силы.

Мавра Леонидовна — образованная женщина из среднего класса, из благополучной семьи, «с седеющими висками и налившимся телом, с сорокапятилетней усложненной душой и снисходительным взглядом», уже 25 лет как состоит в браке с русским эмигрантом в Париже, имеет троих детей, обладает опытом работы в библиотеках и лабораториях, помогая мужу в научных исследованиях, много читает, увлекается те­атром, занимается гимнастикой. Но она всю свою зрелую жизнь посвя­тила семье и постоянно, как белка в колесе, вертится в рутинных быто­вых семейных заботах, где у нее нет особого времени остановиться и задуматься серьезно о своей жизни. «Я уже неотделима от своих при­вычек, вросла в свой быт»163, — говорит Мавра.

И, наконец-то, наступил момент, когда все остановилось и возник стоп-кадр: муж, дети, прислуга уехали и героиня осталась одна. «Уди­вительно хорошо быть предоставленной самой себе и в то же время знать, что родные и любимые есть, и что нет повода о них беспокоить­ся»164. И главное — она может позволить себе расслабиться и… ей, на — конец-то, «захотелось думать» (!), что бывало с ней за весь супруже­ский срок очень редко. «И все-таки хотя мои мысли ни для кого (пото­му что об этом — словами — некому) у меня неодолимая потребность раскрыться до конца, пусть лишь перед самою собой. Эго свойственно человеку. Отсюда исповеди, дневники, неотправленные письма. Только трудно и самой себе открывать то, что надо таить от самых близких. От них-то и таимся. Самой страшное, как бы они не подсмотрели, не уга­дали, не подслушали <… > Мне хочется внутренне ну хоть раз в жизни освободиться от той лжи, которая возникает сама собою из моей недос­тупной вам всем правды, потому что подлинно правдива только та я, которая выпирает из вынужденно впитанной нравственности и любов­ных неволь. Но этого противоречивого образа своего — первоначальное я, помноженное на все последующие поколения, плюс наследствен­ность, за которую я не отвечаю, — я сама не знаю. Он дарил и дарит ме­ня всю жизнь неожиданностями, как только я спускаю себя с общепри­нятой цепи. Моя внешность и моя жизнь лишь футляр для скрытых ка­честв, которые обнаруживаются внезапно при случае. Я похожа на не­гатив: под белым — черное, или же каждый человек непроявленный снимок себя самого.

А, может быть, нет ни черного, ни белого, ни правды, ни лжи, как нет безусловной красоты, а есть только точка зрения на вещи. Граница меяеду дозволенным и недозволенным затерялась между тайной и безна­казанностью. Добродетель торжествует только в книгах мертвецов. <.. .> Как распутать переживаемое? Мне кажется, что у меня не одна, а не­сколько одновременных жизней, и вот я выхожу то из одной, то из дру­гой и смотрю на себя со стороны, или, что та я, которая есть, оценивает ту, которой я была и какой становилась и стала. Как это так вышло, что я такой, а не иной стала? Как ни всматривайся, — не увидишь, а главное, не сопоставишь частностей с общим, которое их предопределило или про­сто определило. Очень бы хотелось переставить некоторые фигуры в прошлом, но на шахматной доске времени ходов обратно не берут»165.

Оставшись наедине с собой, она в своей исповеди чрезвычайно от­кровенна до жестокости к себе и к своим близким, делая главный вывод из всей своей жизни: истоки измены заложены в браке и определяются задолго до ее свершения. Мавра приходит к пониманию, что «женщины все обобраны и знают об этом, но не все знают, в какой степени»166. «Случай загоняет женщину в брак, как корову в хлев. Потом ее начи­нают, как корову же, доить во всех смыслах. А она истекает молоком грудей и привязанностями и прилепляется к семье, потому что больше уж некуда. Матери и наружностью походят на коров»167.

Брак, по мнению Мавры, это рабство и клетка, попав в которую, «ты не считаешь себя вправе свободно распоряжаться своей жизнью, потому что ты называешься замужней и у тебя есть дети. Ты так при­терпелась к этому рабству, что уже боишься снять оковы»168.

С горечью героиня романа приходит к осознанию того, что она, не­смотря на все ее старания и усилия по обслуживанию семьи и вложения любви и заботы в детей, осталась, по ее словам, обобранной, несвобод­ной и жизнь проходит как в холодном сне, замкнутая в душевную тюрьму. Она констатирует: «Мой дом — мое хранилище. В нем, как в гербарии, засушена — день за днем — моя жизнь»169, «я такая мертвая

170 171

Дома» , «я — использованная ветошь»

Бесконечно любя своих чад и ценя ровное, но привычное до равно­душия, отношение мужа, Мавра вынуждена признать: «Все мои отно­шения с близкими мне людьми как бы вывернулись наизнанку, и то самое, что я считала обогащающим меня, показалось мне отнявшим некую мою самой мне неясную сущность. Лучшее, что я имела, было от меня взято или добровольно мною отдано. А дальше что? Взамен ждать было нечего… Стареть стыдно.

Все чаще мне бывало ужасно, безнадежно, одиноко в семье»172.

«Но что же дано и мне взамен двадцати пяти лет, вложенных в се­мью? Не только не знание, но игнорирование меня как самостоятельной личности! Я есть некто дающий — любовь, заботу и т. п. — и долженст­вующий давать. Жена и мать должна быть синонимом самоотречения. В отрешении от себя должна она находить награду и удовлетворение. А если нет? А что если почувствовать себя обособленной, противопоста­вить свое уцелевшее под спудом Я привычке — долгу — любви. Что если жизнь потрачена на нестоящее дело? И что если притязаний семьи и ее поверхностная, полуравнодушная привязанность только к той части меня, которая ею используется, слишком мало за подавление моего Я и

173

Расточение моей единственной жизни» .

В состоянии боязни окончательно потерять свою индивидуальность у героини романа растет недовольство, выражавшееся не только в ду­шевной неудовлетворенности, но и в ощущении настоящего физическо­го, если не сказать физиологического дискомфорта, которое она опре­деляет так: душно, тошно, преснота, терпение тает, скована воля и жизнь и тому подобное.

Она понимает, чтобы не стать «заживо погребенной», необходимо «содрать с себя эту коросту, которую не отмыть никакой душевно­любовной ванной»174, вырвать душу из «пут обиходной морали»175, об­рести свою волю, «ибо представленная мне свободная воля — наглый обман, сведшийся к тому, что я могу делать выбор в ограниченном кру­гу заранее подсунутых мне вертящихся колес жизненных комбинаций, да еще смазанных милосердием.

Но разве можно считать свободным колесо в механизме или звено в цепи?

Мне хочется увидеть все окружающее и себя самое в озарении мгновенного, ничем не заслоненного просветления, ощутить происхо­дящее как оно есть на самом деле, а не так как оно мне навязано. Найти себя!»176

Пока ее вера в себя только слегка проклюнулась, она сомневается в том, что можно что-то изменить: «Неужели правда то, что <…> для меня еще возможен какой-то выход и я почувствую себя движимою своей волей, а не понуканиями и желаниями случайных спутников жиз­ни?»177

«Но чего же я хочу?

Ужаснейший позыв встопорщиться из собственной кожи, уничто­жить границы черепа, безгранично расширить крохотную, ничтожную свою жизнь, приобщившись к миру, вобрать его в себя, излить себя в него, преодолеть необходимость бытия, как оно есть, и в нем отгоро­дить свое, выбрать из бессвязных мчащихся мыслей те, что легли бы отчетливым рисунком на ткани своего и чужого сознания, противопос­тавить себя сущему, рассмотреть и выщупать его сторонней наблюда­тельницей. Над самою собою произвести вивисекцию <…> выбиться из ничтожества.

Мне кажется, что то, что со мной, и есть постоянное сверление этого желания, вопреки бесчисленным помехам к его осуществлению вне и внутри. В основе же его — непосильное стремление договориться до правды. Понять себя! И добиться того, чтобы меня поняли. Ведь дать себя понять — это значит разбить скорлупу одиночества и вылупиться в мир.

Но я не знаю, с какого конца к себе приступить! Как вскопать це­лину голыми руками? <… > из всей бесконечности мне в издевку дана необъяснимо коротенькая жизнь, в которую ничего не успеть! И я так поздно принялась думать. Одна…»178

Мавре хочется содрать с себя «маску деловитой, зрелой серьезно­сти», перестать мимикрировать, подделываясь под серые тона окру­жающего дома и общества; она желает обрести не только свободу воли, действий, но и чувств. До последнего времени они так были задавлены в ней, что в Мавре выработался комплекс неполноценности: «мне не под силу выносить себя <…> мое отчаяние, мое сознание, что я не за­служиваю ничьей любви, но я не могу жить нелюбимой и в то же время все равно что не любима, потому что никто не любит меня такую, какая

179

Я есть» .

Но Провидение подбрасывает ей счастливую карту. Она встречает­ся с солидным, немолодым мужчиной своего круга, который своей лю­бовью и уважением к ней открывает Мавре путь к тому, что позволяет ей стать личностью. Он не похож на всех ее знакомых, поскольку видит в представительницах другого пола равного себе человека. Он говорит ей: «Я подхожу к женщине, как к святыне, ибо она источник жизни и высшее проявление красоты. Она ключ радости и смысл жизни мужчи­ны. Он творит через нее в той области, где призван был создателем, через нее воспринимает мир»180. От мужа она ничего подобного не слышала никогда, и поэтому Мавра восклицает: «Могла ли я тогда ду­мать, что мне будет послано такое невероятное (моментами) счастье, как ваша любовь! Передо мной было только увядание и сознание непо­правимости прожитой жизни»181. «… вы, сделав меня целью своего стремления и мишенью ваших любовных разрядов, тем, что я вам необ­ходима и всего на свете (кроме вашей гордости) дороже, заставили ме­ня почувствовать ценность моего существа. Мне из-за вас стали дороги собственные, а не только детей, руки и ноги и все безумно любимое вами тело, а моя душа перестала быть принадлежностной, как вещь, а стала самодовлеющей и в то же время связанной с вашей. Я увидела себя»182. «Навязанная мне стечением обстоятельств роль сильнее моей задавленной личности. Впрочем, до встречи с вами я не так сильно чув­ствовала давление, потому что себя ощутить заставили меня вы. Вы — начало, семье моей враждебное, выгораживающее для меня мой мир, на который она посягать не может, поскольку и потому что он ей недосту­пен. Как отражение в зеркале, он в другом плане»183.

И здесь Е. В. Бакунина как бы спорит с Л. Толстым, который в «Ан­не Карениной» проводит тезис о том, что семья может быть несчастной, но не может быть счастья без семьи. Писательница опровергает этот посыл, утверждая, что ее героиня находит счастье именно за пределами своего дома. Через чувства, подаренные ей любовником, Мавра «пере­шагивает в другое существование, возможность которого скрыта в каж­дом»184, имя которого любовь и счастье. Героиня романа, мысленно обращаясь к своему другу, говорит: «После нашей с вами близости я чувствую такую полноту жизни и такую нежность к земле, как будто, оплодотворенная вашей мужской силой, я беременна любовью ко всему миру»185.

Она приходит к осознанию того, что «любовь не есть нечто данное, а творимое, следовательно, искусство, и как всякое искусство достигает вершины в зрелом возрасте»186. И в этом заслуга этого мужчины. Мавра с благодарностью обращает к нему слова: «Это вы меня научили такому пониманию и научили ценить себя теперешнюю <…> Скоро я буду ба­бушкой. Но вы меня любите как самую молодую и прекрасную женщи­ну, и я не чувствую себя старой»187.

И это новое для героини состояние формирует в ней иной, отлич­ный от патриархальных стереотипов, взгляд на сущность любовных отношений между полами. Мавра считает, что «трагедия женщины за­ключается в том, что она так же действенна в любви, как пассивна в страсти. Необходимо достигнуть равенства в любви (выделено мною. — Н. К.). Без этого женщина все недополучает и недополучает ответное чувство ни словами, ни предвосхищающими желания поступ­ками. И она принимает свой рок — давать — с тем большей покорностью, чем меньше жизнь оставляет ей поводов ценить себя как самодовлею­щую личность. При этом ей до сей поры внушают поклоняться древним гнилушкам: подвигу жертвенности, святости материнства, долгу и вер­ности.

Но никакой жертвенности не нужно. Она только во вред тому, кому жертвы приносятся»188.

Любовь к другому человеку, перетянувшему ее на солнечную сто­рону улицы-жизни, преобразила Мавру в счастливейшую женщину, почувствовавшую себя самодостаточной личностью с независимой ни от кого волей, свободой чувств и поступков. Теперь-то Мавра уже не сомневается в том, что она может стать другой: «Я должна быть внут­ренне свободна. Я не должна себя мучить. Мне не за что себя му­чить»189.

Мавра не чувствует угрызения совести в том, что имеет теперь па­раллельную от семьи жизнь; она не оценивает это как предательство по отношению к мужу и детям. Она любит всех шестерых. «У меня сосу-

190

Ществующие чувства» , — говорит она и далее подводит итог создав­шейся ситуации: «Как и большинство брачных союзов, мой брак поко­ится на измене. Очень часто ведь измена не только не разрушает брач­ного здания, а наоборот, подводит под него фундамент. Именно благо­даря ей я ценю и берегу то, что иначе мне хотелось бы разбить, разме­тать, смести, уничтожить. И лишь измена дала мне понятие о том, что было до нее.

Оказалось, что она не заняла ничьего места. Того, что она внесла, у меня просто не было. Она заполнила собою ту пустоту, которая остава­лась незаполненной во всю мою жизнь, и она же дала особенно ярко ощутить эту пустоту. Может быть, то, что я называю пустотой, надо назвать другим словом или словами: повторными и все накоплявшими­ся большими уколами в бессознательно настороженное мое ожидание ответного равного тепла на мое непрерывное обогревание. Бесконеч-

~ 191

Ныи ряд нечуткостей, годами ранящих душу, — вот что такое семья»

Но эта измена, эта «преступная» любовь героини Е. В. Бакуниной не есть итог или завершение нового этапа ее жизни; она явилась всего лишь калиткой, за пределы которой можно убежать в иной мир с дру­гими ценностями, наслаждаясь опьянением от свободы.

Она бесконечно благодарна человеку, полюбившему ее: «Вы про­будили к жизни все мое существо, и мне не только не кажется нужным молчать о том, что из-за вас во мне совершилось, но хочется крикнуть себе: как же я жила до вас и без вас? И как и почему живут другие

I 192

Женщины, которым навязаны покорность, терпение и молчание!»

Но одновременно с этим она понимает, что ей уже хочется чего-то большего, чем эта любовь. Ей нужна свобода в своей самодостаточно­сти. Ведь эта связь для нее — новая клетка, хоть и золотая. Она мыслен­но приводит свои доводы любовнику: «Вы <…> меня хотели бы окру­жить нежнейшей заботой, но зато и иметь всю меня для себя одного. Вам больше никого не надо. Мне без вас тоже никого не надо <…> но при вас мне мало вас одного. Отсюда наш внутренний разрыв»193. «Мне странно, что я жила до вас, но я не могла бы жить и вместе с вами под одним кровом (то, чего вы хотите, то, чего я не хочу) <…> Мне нравит­ся, что вы этого хотите, мне кажется, что без этого в любви вашей был бы какой-то пробел, но сама я хочу оставаться свободной. Общее жи­лище прекрасно в воображении, но непрактично и стеснительно на де­ле. Для вас это “высшее счастье”, для меня добровольная пытка. Цепь»194.

Стремление избежать новой неволи, ограничения наконец-то наро­дившейся личности, а значит, и неизбежного подавления свободы, по­буждает героиню открыто признаться любовнику, что «как раз это за­ставляет меня тяготиться вашими объятиями и ласками рук, губ и язы­ка, когда я уже насыщена ими. Они тогда мне словно оковы, и вы, раз­литый во мне, влитый в меня эмоционально, как живая личность стано­витесь временно мне помехой, ибо, только отойдя от вас, я ощущаю себя как чашу, полную вами. Тогда я могу выносить себя одну, проти­вопоставленную к вам, и из вашей любви ко мне вырастает у меня же­лание всего, что вне вас и меня.

Мне хочется улиц, толпы, чтобы бродить затерянной в них и в ней вдоль набережной по Сене в час заката; в Люксембургском саду, что воз­ле вас; по бульвару Сен-Мишель или по рю Бонапарт, где я вглядываюсь в лица всех женщин, эстампы которых выставлены в витринах. Я хочу угадать в них то, о чем они не смели думать, но что в них жило и чем они жили. И я всматриваюсь в лица живых женщин, и самое ничтожное из них мне кажется загадкой или откровением. Но мужские лица мне без­различны или даже неприятны. Все они грубо похотливы, и для меня, знающей высшее искусство любви, в их взглядах, даже случайных, есть

195

Что-то противное, как в прикосновении потной и грязной руки» .

Иначе говоря, Мавра, почувствовав вкус свободы вселенского масштаба, ни за что не хочет ее терять.

Эта история измены и обретения честной и самокритичной женщи­ной внутренней свободы есть роман-исповедь, универсальный в своей правдивости и банальности. Об этом говорит и сама героиня Е. В. Баку­ниной: «Много ли сейчас таких оставшихся в стороне от большой доро­ги историй русских женщин. Но именно кажущееся благополучие моей жизни и заставляет меня поставить себе вопрос: почему же так больно жить? Откуда рождается непрерывное внутреннее страдание, которым я расплачиваюсь за каждое мгновение непосредственной радости?»196

Если супружеская измена была крайним порывом к свободе чувств и вообще к личной свободе и расценивалась моралью и церковью, об­ществом и законом как самый большой грех и строго наказывалась, вплоть до побития камнями и смертельным приговором, то такой фе­номен, как флирт, оформившийся в первой трети XIX в. и завезенный с берегов Туманного Альбиона в Европу, рассматривался с точки зрения морали английского общества в качестве весьма своевременного явле­ния, своего рода любовной инициации и разрешенной игры, загнанной в социальные рамки.

Чтобы понять социальное значение и смысл данной любовной иг­ры, мы обратились к очень серьезной монографии французской писа­тельницы и журналистки Фабьенны Каста-Розас «История флирта: ба­лансирование между невинностью и пороком» (Париж, 2000), в которой на основе богатого документального и литературного материала рас­сматривается и анализируется само понятие флирта, развитие и особен­ности его проявления на протяжении более ста лет с начала XIX в. и до революционных 60-х годов прошлого столетия.

Автор подчеркивает: «… англосаксы дозволяли флирт именно по­тому, что были пуританами. В XIX в. у них, как и у французов, была одна главная цель: уберечь юную деву от “пороков и опасностей, кои представляет для нее общество” <…> Французы, проникнувшись като­лическими представлениями о роковой слабости плоти, не видели ино­го способа сохранить девичью добродетель, кроме бдительного надзора и воспитания, ориентированного на полную неосведомленность в во­просах пола. Поэтому и держали девиц взаперти, изолируя от света, всецело отдавая на попечение исповедников и мамаш. <…> Англосак­сы, напротив, <… > в защите добродетели не уповают на одну лишь ре­лигию: они постарались вручить женщине оружие разума. Исходя из своих протестантских понятий, они сделали ставку на ответственность и благоразумие девушки, ибо “исполнены веры в ее силы”. Флирту они приписывали значение воспитательное, полагая, что он научит молодых обуздывать страстные порывы, сохранять власть над влечениями своего тела и сердца»197.

Ф. Каста-Розас справедливо полагает, что «для историка, изучаю­щего мир чувств в развитии, флирт в ходе эволюции любовного пове­дения представляется не иначе как зеркалом своей эпохи, перехода от заката пуританизма к сексуальной революции»198. А известная писа­тельница середины XX в. Анаис Нин рассматривает этот любовный способ общения полов как игру множества зеркал, в ходе которой жен-

„199

Щина «сама становится многоликои, изменчивои, неуловимой» .

Слово «флирт», по мнению Ф. Каста-Розас, не случайно появилось в среде буржуа и аристократов в середине XIX в., когда и «молодежь и взрослые чем дальше, тем больше сходятся в одном: отношение к этой любовной игре имеет смысл определять уже исходя не из понятий доб­ра и зла или даже истинности или фальши чувств, а с точки зрения его своевременности. Флирт отныне представляется тем и другим как этап воспитания чувств, своего рода познавательная игра, подобающая оп­ределенному возрасту, то есть отрочеству»200. «То, что звалось флир­том, тогда вызывало лишь представление о легком, почти неосознанном трепете чувственности. И все же — моралисты так называемой “пре­красной эпохи” тут не ошиблись — это предвещало конец прежнего мира, то есть вступление в новую эру. Грубое неравенство в области воспитания юношества разного пола <…> за несколько десятилетий мало-помалу должно было уступить место более прогрессивному и равноправному способу чувственной инициации, то есть флирту»201.

И исследовательница делает следующий важный вывод: «… флирт имеет свою маленькую историю, и она вписана в великую историю че­ловечества. Подобно тому как любовь куртуазная возвращает нас в Средневековье, жеманство и либертинаж (легкомысленное отношение к нравственным запретам) слывут приметами ХУШ-му столетия, а ро­мантическая любовь принадлежит Х1Х-му, флирт нерасторжимо связан с веком ХХ-м. В нем отражены все противоречия, напряжения, колеба­ния эпохи. Ведь история флирта — не что иное, как история желаний и страхов, пробуяедения чувств и неудовлетворенности, послушания и нарушения запретов. Ее сюжет — противоборство нежности и конфлик­та юношей и девушек. И наконец, флирт — история, где разжимаются тиски принуждения, желание вырывается на волю, но неотвратимо при­сутствует также и страх, заклясть который воистину трудно: страх пе­ред сексом»202.

Что же значила эта разрешенная общественным мнением любовная игра для обоих полов? Флирт разбил «оковы общественных предрас­судков, разжал жесткие тиски запретов, табу, лицемерия»203, много ве­ков душивших с небывалой силой мужчин и в особенности женщин. Для последних это стало своего рода «отменой крепостного права», когда им позволено было сделать глоток свободы, расправить не только плечи (тело), но и душу, поверить в свои возможности и дать волю сво­ей чувственности.

Однако сперва девушка, причастная к флирту, открывала этот новый, не известный ей ранее и тщательно от нее скрываемый мир любовной игры, постепенно и очень робко; ей еще были чужды плотские желания, они пугали ее. Молодая женщина отваживалась только на мимолетные поцелуи и легкие касания кончиками пальцев, на беглые двусмысленные намеки и улыбки. То есть эта игра, по мнению общества, должна была быть почти незаметной, поэтому представительницы слабого пола, в ко­торых все более и более пробуждались интимные чувства, чему и спо­собствовал флирт, учились двусмысленному поведению, умению скры­вать свои желания и телесные порывы под маской добропорядочной «бе­ленькой гусыни», чтобы усыпить бдительность родителей и света.

Историки называют «прекрасной эпохой» период мира и относительного благопо­лучия, предшествующий Первой мировой войне, т. е. 1885-1914 годы.

Флиртуя, девушка как бы тренировала свои чувства, готовясь к то­му, чтобы рождающиеся в ее головке фантазмы нашли свое реальное воплощение, чтобы эта игра в видимость и легкое обольщение не огра­ничивались лишь опасными шалостями, а завершились обретением на­стоящей любви. Подобные устремления юных особ и более зрелых женщин побуждаемы были по крайней мере двумя главными причина­ми: встретить суженого, вступить в брак и совершенно противополож­ным намерением — обрести личную свободу, пробив брешь в патриар­хальных устоях путем высвобождения желания и сексуальности из обо­лочки табу.

Ф. Каста-Розас пишет: «В этом коллективном приключении, в по­степенном завоевании свободы тела, порывов и чувств, флирт как лю­бовная игра, не являясь итоговым достижением, тем не менее принима­ет полноценное участие. На свой лад флирт задолго до так называемой сексуальной революции способствует изменению правил игры. Он ре — волюционирует воспитание чувств, расшатывает традиционное равно­весие в отношениях между мужчинами и женщинами и непрестанно

~ 204

Подтачивает запреты, раздвигает границы допустимых вольностей» .

В этой «маленькой войне полов» женщине удается установить со своим партнером более равноправные любовные отношения, которые, если и были иногда конфликтными, все же в большинстве случаев ста­новились гармоничнее и уравновешеннее, то есть взаимоотношение гендеров меняло свою окраску и строилось на паритетных началах.

Кроме того, флирту предназначено было, вопреки первоначальному замыслу идеологов патриархального общества, сыграть поистине «под­рывную» роль в расшатывании устоев последнего. Девушки, едва вы­шедшие из подросткового периода и начавшие познавать свет, как и более зрелые дамы, включившиеся в водоворот этой любовной игры, уже ощущали себя другими личностями, подобно молодым лошадкам, сломавшим барьеры загона и вырвавшимся на простор бескрайнего по­ля. Хотя, надо признать, это новое для них ощущение появилось в ре­зультате нелегкой борьбы между чувством долга, впитанными с моло­ком матери постулатами нравственности и религиозной морали и про­клюнувшимися сквозь бетон патриархальности ростками интимных желаний и ощущений.

Яркое описание этой тяжелой схватки мы находим в дневнике Кат­рин Пацци (1882-1934), снискавшей известность в качестве автора сборника стихов, мемуаров и как любовница выдающегося поэта Поля Валери. Она вышла из добропорядочной семьи, где дед был пастором, а отец — выдающимся хирургом; ей удалось получить хорошее образова­ние в области истории, литературы, физики, математики, философии, но ее сердце и голова были полны грезами о «пленительной боли люб­ви». «Вместе с тем пуританское воспитание наложило на Катрин свою печать, ей трудно было примириться с собственной чувственностью. Она ее воспринимала как некую чужеродную силу, поселившуюся в ее теле, как внутреннего врага. Ей хотелось сбросить тягостное плотское бремя, чтобы чистый, освобожденный дух мог воспарить к звездам.

Брак? Катрин знала: это не выход, супружество не разрешит му­чающих ее противоречий. Оно лишь станет для нее еще одним поводом для разлада с собой <…> Увлекаясь, Катрин никак не могла полюбить по-настоящему. Порой она испытывала желание, чтобы “молодой чело­век обнял ее”, или “что-то вроде влюбленной дружбы”, но не более то­го… К тому же она осознавала, что, выйдя замуж, приобретет общест­венный статус, но утратит свободу, к которой привязана всем нутром.

Итак, Катрин колебалась между этими двумя полюсами — вожделе­нием и страхом, соблазном и отвращением: дерзала без отваги, желала без воли к исполнению желаемого, затевала интрижки, но вскоре чувст­вовала, что из них “надо выпутываться”. Она противилась своим иску­шениям и злилась на себя за это»205.

Но все же флирт стал для многих образованных и свободолюбивых натур своеобразным компромиссом, примиряющим все эти противоре­чивые чувства и силы. Он спасал от одиночества без брака и от одино­чества в браке. И как замечал известный немецкий ученый — исследова­тель нравов в различные исторические эпохи — Эдуард Фукс (1870- 1940), «если что-нибудь способствует развитию до огромных размеров естественной склонности к флирту, так это усиливающаяся тенденция свести брак к простой арифметической задаче. Флирт становится как бы предвосхищенным вознаграждсннем за отсутствие в условном браке эротического наслаждения <…> У нас флирт часто нечто большее. Ус­ловия современной жизни затрудняют брак, так что любовь и первые ее шаги становятся чем-то весьма серьезным, к чему уже нельзя относить­ся легкомысленно. Флирт приспособился к этим условиям. Перестав быть прелюдией нормального ухаживания, он превратился в суррогат полового удовлетворения»206.

Все это свидетельствует о том, что данная любовная игра никогда не ограничивалась холостыми ее участниками. Женатые и замужние флиртуют так же усердно, как и молодежь. Известный писатель Мар­сель Прево в своем романе «Брак Жюлиенны» поясняет устами своей героини, почему замужняя женщина флиртует и в чем для нее заключа­ется наслаждение от этого: «Кажется, мы, женщины, все очень любим глядеться в зеркало. Взгляд на наше лицо говорит нам: “Ты, право же, недурна, маленькая Жюлиенна”. Выслушивать такие слова очень при­ятно. Но еще приятнее было бы, если бы такие слова говорило само зеркало, не правда ли? Так вот: флирт и есть не что иное, как говорящее зеркало. У меня такая масса зеркал, что я могла бы ими наполнить це­лую галерею. И они говорят мне это одно громче другого»207.

Иначе говоря, флирт давал молодым и не очень молодым особам слабого пола возможность и средства самоутвердиться не только в со­циальной среде, но, преяеде всего, перед самой собой. Подобные новые взаимоотношения между полами кардинально меняли женщин, их пси­хологию и внешние проявления телесности. Все эти метаморфозы, про­исходящие с ними, были настолько радикальны, что пугали не только моралистов, но даже самих женщин.

Писательницы начала прошлого века, описывая флиртующую де­вушку, с тревогой и озабоченностью отмечали эти разительные переме­ны. Так «баронесса д’Орваль в книге 1901 года “Великосветские прави­ла поведения”, томясь ностальгией, сетует, мол, преяеде девушка была “нежным, изысканным, робким созданием. Ее большие потупленные очи изредка позволяли постороннему взору заглянуть в глубину ее ду­ши”. Теперь же, полюбуйтесь, она превратилась в существо, “полное жизни, воли, движения, Ее самоуверенность приводит в замеша­тельство, это какая-то непомерная мужская дерзость”»208 (выделено мною. — Н. К.). Другие современники отмечали, что нынешняя молодая особа ведет такие речи, «что даже гориллу вогнала бы в краску». В ней

209

«столько смелости, что не она, а молодые люди перед ней теряются» . Ее суждения настолько свободны, что любого студента за это исключи­ли бы из университета210.

Все больше женщин, знаменитых и безвестных, осмеливаются вос­ставать против двойной морали и навязанного им приниженного поло­жения. Происходит полная эмансипация чувств стыдливости и деваль­вация табу девственности. Как замечают исследователи, «когда духов­ная жизнь девиц “прекрасной эпохи” оживилась, они тотчас стали куда

211

Вольнее и в том, что касается жизни тела» .

Хотелось бы отметить еще один важный момент. Девушки и за­мужние женщины, флиртуя, утверждают свою волю, собственную лич­ность, свое право на тайну и собственное мнение, проявляют излиш­нюю, по мнению общества, активность, тем самым нарушая «естест­венную» иерархию отношений власти и подчинения между полами — этот краеугольный камень всего патриархального строя. Происходит смена гендерных ролей.

Как констатирует Ф. Каста-Розас, «муясчины же при этом обнару­живают, что перед ними — отнюдь не подобие чистого листа, не глина, ждущая, чтобы они вылепили из нее то, о чем грезили: им открывается, что женщины — совершенно отдельные существа, более чем непослуш­ные — неуловимые.

К тому же юные любительницы флирта больше не кажутся абсо­лютно невинными: им уже кое-что ведомо если не об оргазме, то о на­слаждении. Они познали первые волнения чувственности, располагают опытом сенсорных ощущений <.. .> Эго <.. .> вызывает у мужчин пани­ческий ужас. Если девушка ведет себя так по-мужски, разве мужчины не рискуют из-за этого, напротив, утратить свою вирильность? <…> Сталкиваясь с ними, мужчины испытывают тревогу и замешательство, поскольку сами чувствуют себя “старым Адамом”, у которого общест­во, начавшее — уже тогда! — стремительно меняться, отнимает его власть и его идентичность, чем дальше, тем больше»212.

Воистину, этот «ужасный» и «опасный» флирт можно рассматри­вать как действительное балансирование между невинностью и поро­ком, между патриархальными морально-нравственными устоями и мо­дернистскими тенденциями обновляющегося общества. Поэтому он нес и несет в себе антиномические признаки и последствия. С одной сторо­ны, он дает возможность женщине ощутить свободу чувственности и телесных практик, проявить волю, инициативность и некоторую само­стоятельность, а с другой — несет множество негативных последствий как для женской личности, так и для завоевания ею определенного об­щественного статуса.

Все исследователи сходятся во мнении, что двусмысленность флирта с его эротикой незавершенности может пагубно сказаться на психо-эмоциональном здоровье девушки. Ведь мечта о любви и об иде­альном возлюбленном становится ее параллельной, вернее, второй жиз­нью. И когда флирт обрывается ничем, а краткие чувственные пережи­вания заканчиваются иллюзией телесного слияния, поскольку «тело ее остается по-прежнему заковано в броню запретов»213, «то, что начина­ется как игра, порой заканчивается драмой, драмой неразделенной люб-

214

Ви со всеми сопровождающими ее мучениями»

Для молоденьких и замужних женщин флирт очень рискованное занятие, для которого характерно состояние неустойчивого равновесия. И если он раз за разом обрывается в пустоту, а природа требует свои права, тогда «флирт становится прелюдией, первой ступенькой, веду­щей к адюльтеру» 15. «Многие знатоки и критики современного обще­ства, — пишет Э. Фукс, — утверждают, что ныне даже множество флир­тующих девушек доходят во флирте часто до последних границ <…> Все позволено, решительно все, только “не то”. Другими словами: про­блема флирта состоит в том, чтобы, сохраняя девственность, испыты­вать утехи любви. <…> Чистота души давно уже потеряна, нет ничего, чего бы они не знали, но… физическую девственность они сохранили… для будущего мужа»216. Такие особы получили в обществе и в исследо­вательской литературе термин «полудевы»217. «Там, где процветают полудевы, девушка не умеет лучше доказать свое презрение к мещанст­ву, как тем, что прежде всего эмансипируется из-под власти чувства стыдливости»218.

И поэтому ее поступки, напористость в достижении цели, реши­тельность до отчаяния напоминали неистовые «пляски на вулкане стра­сти», «игру с огнем», «балансирование на острие ножа».

Подобное поведение девушек, называемых «бесстыдницами», рез­ко осуждалось обществом, поскольку, по его мнению, несло угрозу ос­новополагающим патриархальным ценностям. Так, Ф. Каста-Розас в качестве яркого примера такого образа жизни приводит случаи из био­графии нашей соотечественницы, живущей с матерью в Европе, — заме­чательной певицы и художницы Марии Башкирцевой (1858-1884), ко­торая в полной мере осознавала свои способности и неординарную

219

Внешность

Ее семья, хоть и благородных кровей, испытывала материальные трудности и некоторые сложности во взаимоотношениях со светским обществом благодаря шлейфу скандалов с участием ее отца, матери и других родственников. Мария, зная, что она талантлива, мечтала, как все творческие личности, о признании и славе. Но она понимала, что в достижении этой цели ей мешало то, что она женщина. В своем знамени­том дневнике, опубликованном после ее ранней смерти, которым зачиты­вались многие поколения девушек, Башкирцева с откровением фемини­стки настроенной личности писала: «Я бы желала быть мужчиной. Я знаю, что могла бы кое-чего добиться, но куда, по-вашему, можно дойти, когда на тебе юбки?»220. «Мне — выйти замуж, делать детей! Но на это способна любая прачка. Чего же я хочу? <.. .> мне нужна слава»221.

И только блестящий брак с кем-нибудь из представителей аристо­кратического семейства мог бы придать ей респектабельность и дать материальное обеспечение, которое позволило бы Марии заняться лю­бимым искусством.

Поэтому, как полагает Ф. Каста-Розас, «если юная русская отчаян­но флиртует, она это делает не только ради удовольствия или забавы. Еще и по необходимости. Мария любой ценой хочет выйти замуж, но таких козырей, как богатое наследство или престижные связи, у нее нет, ей приходится пускать в ход свой единственный джокер — очарование, обольстительность. Ее красота и живой нрав сводят мужчин с ума, она знает это. Вот и надеется найти себе жениха знатного и богатого, кото­рый вытащит ее из грязи, “очаровательного, свободного и независимого принца, который придет и положит к ее ногам свою корону и свое сердце”. Избрав такой образ действий, столь безнадежный и столь рас­четливый, Мария тем самым опередила свое время. Ведь она пренебре­гает общественными, семейными условностями, которые все еще про­должают тяготеть над институтом брака. Ею владеет честолюбивое на­мерение превратить обольстительность и страсть в решающий, неопро­вержимый довод. Она хочет, чтобы ее избрали ради нее самой, невзирая на все прочее. А если прекрасный и столь долгожданный принц медлит явиться и освободить ее, она возьмет инициативу на себя и будет бо­роться, чтобы завоевать его»222.

И она дала волю своим желаниям, сметая все условности и пред­рассудки. Ее уловки во флирте не знали границ. «Эта игра вместо того, чтобы умерять импульсивность девушки, напротив, высвобождает ее. Флирт будит в ней вожделения, побуждает заходить в своих прихотях все дальше и дальше, до последнего предела рискованной авантюры, достигнув которого, она спасается бегством»223. Мария полностью те­ряет контроль над собой, тем более что для нее была характерна склон­ность к экстравагантным выходкам, которые очень шокировали велико­светскую публику.

Башкирцева изобретает целую «систему» обольщения, рассчитан­ную до мелочей, в основе которой лежит притворство. Мария прекрас­но отдает отчет своим действиям и сама дивится бесстыдству своего поведения, но по-другому поступать не может, поскольку, как она с горечью признается, «ведь у меня в конечном счете ничего нет, кроме моего тела»224, а жизнь так коротка и так редко бывает прекрасной, что надобно брать от нее все, что сможешь.

Однако подобное поведение этой неординарной личности не толь­ко не привело ее к поставленной цели — выгодному браку, но в резуль­тате она потеряла все: доброе имя, репутацию, надежду на счастье и материальное благополучие. Ее победили условности и неписаные за­коны той эпохи. Из щекотливой ситуации Марию Башкирцеву вывела ее ранняя смерть в 26 лет.

Но начиная с первых десятилетий XX в. подобных девушек и за­мужних дам, стремящихся к самостоятельности и получению образова­ния, берущих во взаимоотношениях полов инициативу на себя, стано­вилось все больше и больше. Они уже радикально отличались от своих предшественниц минувших столетий тем, что «безжалостно сметали со

225

Своего пути стародавние ориентиры» .

Такими «пионерками бабьего века» стали флэпперы — «великие вертихвостки», появившиеся в европейских странах и США в 20-х гг. прошлого века после лихолетья Первой мировой войны. Европа устала от переживаний и разговоров о политике, окопах, погибших и раненых. Всем хочется расслабиться, обрести покой и веселиться — даже если в подобном беззаботно-радостном настроении есть что-то лихорадочное и безумное.

К этому типу женщин в основном относились молодые двадцати­летние девушки (чуть моложе или чуть старше), которые, во-первых, стремились сохранить за собой с трудом завоеванное суфражистками право голоса для женщин, право работать наравне с мужчинами, полу­чать за это зарплату и жить на эти деньги. А во-вторых, они боролись с тем, что было одобрено и принято в патриархатном обществе, таким образом бросая вызов не только своим викторианским родителям, но и всему миру.

Английское слово «flappers» имеет неясную этимологию. По одной из версий — в это прозвище вкладывалось сравнение юных девиц с птенцами, которые, учась летать, хлопают крыльями, или с бабочка­ми226. Иначе говоря, данный термин подразумевал не только молодость, но и свойственное ей легкомыслие и радостное восприятие жизни.

Хотя эти молодые женщины вследствие своего возраста не прово­жали женихов на фронт и не знали горечи утрат родных, они не хотели поддаваться общему послевоенному унынию от постигших их семьи трудностей. «Ведь все уже закончилось, а видеть вокруг мрачные лица, право же, невыносимо»227. Нужно радоваться и веселиться.

Эти эмансипированные «девушки-бабочки» очень отличались от всего остального женского населения. Они много курили, иногда бало­вались кокаином, не ограничивали себя в алкоголе (к сухому закону в США культивировалось презрительное отношение), слушали совер­шенно скандальную музыку — джаз, одобряли свободную любовь и да­же сами водили автомобили. Для них был характерен особый вид одеж­ды и тип поведения: стрижка «паж», сильно подведенные глаза, яркие губы, длинная нитка жемчуга на шее, подол платья чуть ниже колен; они могли ругаться как матросы.

Как описывается в материале, помещенном в Интернете, «тогда в моду вошли “petting parties” — вечеринки, на которых девушки позволя­ли мужчинам весьма откровенно себя ласкать, не доводя, однако ж, де­ло до победного конца. Слова “necking” и “petting” заменили старомод­ные “kissing” и “touching”. Флэпперы совершили невероятную револю­цию в отношениях полов. Впервые женщина могла остаться с мужчи­ной наедине — без компаньонки. Они могли, например, совершить ав­томобильное путешествие вдвоем. И мужчина вовсе не обязан был по­сле этого жениться на опозоренной спутнице. Именно флэпперы ввели в обиход слово “встречаться” — ходить на свидания, не обязательно подразумевая брак. Флэпперские мамы были в ужасе».

Эти девицы ввели в оборот жаргонные слова и выражения: «Вам достаточно сказать короткое слово “К”(«это»), чтобы все поняли — вы имеете в виду секс. Вы можете произносить это слово сто раз, но вам все-таки нужен и Джек (“Jack” — «деньги»), потому что ваш “помидор­чик” (девушка по-модному называется “Tomato”) может захотеть пойти в ресторан. И там ее можно угостить напитком. Отличная фраза: “giggle water” — “хихикательная вода”. Алкоголь, то бишь.

Правда, девушка может вам сказать “Bank’s closed” — вовсе не “банк закрыт”, а что-то вроде “секса/поцелуев в этот раз не будет, сори”.

А если дама спрашивает вас “cash or check?” — то она, возможно, совсем не интересуется наличными вы будете оплачивать или чеком. Это означает: “Ты меня сейчас поцелуешь, или мне подождать9"

Кстати, наличка, “cash” — это по-флэпперски “поцелуй”.

A “check” — «поцелуй меня попозже».

Если вы всерьез увлечены и хотите подарить ей колечко в знак по­молвки, то не забудьте — девушка-флэппер называет такие украшения “наручниками” (“handcuff’, “manacle”).

Некоторые словечки до сих пор встречаются в американском слен­ге. Скажем, о важном человеке до сих пор могут сказать — “a big cheese” (русское соответствие — что-то вроде “большая шишка”).

Пожилого любовника юной красотки до сих пор зовут “daddy” — “папик”.

А девушку, мечтающую о богатом Буратино, — “gold digger”, золо — тоискательницей»228.

Крах на Нью-Йоркской фондовой бирже в октябре 1929 г. положил конец беззаботной эпохе флэпперов. Наряды стали более скромными и консервативными, а нравы — более строгими; материальное благосос­тояние многих оказалось под угрозой.

В Америке началось тяжелое время — Великая депрессия. Блюсти­тели нравственности с горьким торжеством говорили, что Божья кара пала на тех, кто считал главным в жизни бунт против традиций и озор­ное веселье.

Но следует признать, что начатое флэпперами, уже нельзя было ос­тановить.

Понятие сексуальности понемногу начинало секуляризироваться от морально-нравственных и религиозных запретов, понижалась ценность брака как социального института и его значение для обоих гендеров, все чаще представительницы слабого пола сами решали вопрос о дето­рождении. Все это усиливало тревогу у мужской части населения и у столпов патриархального общества; у них рос страх перед новым типом женщин, которые превращались из «полудев» в «полуэмансипе» и, что еще страшнее, — в феминисток и особ со свободным взглядом на сексу­альные отношения, проповедовавших совершенно новые правила игры, которые уже не назовешь флиртом.

Подобные резкие метаморфозы, случающиеся с девушками из по­рядочных интеллигентных или буржуазных семей, особенно поражают воображение. Думаю, что здесь можно вывести определенную законо­мерность. Когда представительницы слабого пола, принадлежащие к аристократическим и зажиточным слоям общества и получившие стро­гое пуританское воспитание либо в лоне семьи, либо в монастыре, взрослели и вырывались из родной среды, они нередко пускались во все тяжкие, сметая любые условности. По-видимому, чем строже воспита­ние и чем сильнее тиски патриархальных оков, тем сильнее протест против них и тем радикальнее формы его проявления.

Некоторые женщины, особенно это касается замужних дам, лишь изредка, по случаю, позволяли себе раскованность во взаимоотношении с понравившимися им мужчинами, выезжая на воды (XIX в.) или в са­натории и дома отдыха (XX в.). Как выразился один остроумный писа­тель, каждый человек, особенно женщина, мечтает хоть на минуту вы­рваться из своей внутренней коммуналки. А курортный роман — это бегство из неволи, это территория свободы. Его можно трактовать как альтернативу бытовой рутины и скуки, что с большой достоверностью показано А. П. Чеховым в «Даме с собачкой».

Другие же героини выбирали полную свободу чувств и поведения как единственную верную среду обитания и жизненную философию.

Ф. Каста-Розас в своей книге дает яркие примеры этого кредо в ли­це таких известнейших женщин XX в., как знаменитая писательница и кавалер ордена Почетного легиона Габриэль Колетт, автор шокирую­щих эротических романов Анаис Нин, выдающаяся писательница и фи­лософ Симона де Бовуар, певица Жюльетт Греко, популярный автор журнала «Эль» Марсель Сегаль.

Все они в молодости являлись благовоспитанными девушками, для которых девственность и невинность оставались идеалами, а их собст­венное тело было настолько чуждо, что они даже в семнадцать лет «ни­как не умели управляться с ним». Как вспоминает автор «Второго пола» Симона де Бовуар: «В моем мире <.. .> плоть не имела права на сущест-

229

Вование» .

«Но можно ли остаться безоблачно невинной в развращенном ми­ре?»230 — восклицает Ф. Каста-Розас. И окунувшись в этот самый мир, вступив на путь флирта, поддавшись впечатлениям от любовных буль­варных романов, сломавшись после неудачных шагов первых сексуаль­ных опытов, они решают жить не обремененными предрассудками.

Анаис Нин, воспитанная в жестких и тесных рамках католицизма самого пуританского толка, попадая в Париж, шокирована декадент­скими нравами Монпарнаса. Но лихорадка современной жизни, кото­рой она уже заражена, дает ей осознать, что ее «истинная натура не в том, чтобы быть супругой, домашней хозяйкой <…> ее сексуальная неудовлетворенность достигла крайней степени»231. Она, по свидетель­ству современников, «за каких-то несколько лет умудряется перейти от одной крайности к другой, от самой романтической чистоты к необуз­данному разврату <…> Во всех своих многочисленных опытах, — дела­ет вывод Ф. Каста-Розас, — в писании, флирте, любовных похождениях, инцесте — Анаис Нин гонится за своим собственным отражением. Ста­рается закрепить свою власть над самой собой и над другими. Она ут­верждает всесилие эго и либидо. Если использовать фрейдистскую тер­минологию, она добивается торжества принципа наслаждения над принципом реальности <… > является <… > провозвестницей сексуаль­ной революции семидесятых. Не зря же американские феминистки тех лет признали ее своей предшественницей, знаменосицей сексуальной свободы?»232

Марсель Сегаль из домашней благовоспитанной девицы стала, бла­годаря своей воле и упрямству, известной журналисткой. После не­удачного брака и смерти малолетней дочери она впала в депрессию, но, как она сама пишет в мемуарах, «потом неделю спустя до меня дошло, что это вовсе не плохо — быть совсем одной!!!»

«И верно: оставшись в полном одиночестве, она получает возмож­ность жить как сама хочет. Может, по ее собственному выражению, “вести разгульную жизнь”, ведь она свободная женщина. В дневное время она тяжким трудом, сперва как секретарша, потом как журнали­стка, зарабатывает свой кусок хлеба. Но по вечерам два-три раза в не­делю “задает жару”, всласть “стаптывает каблуки”, танцуя жаву в ноч­ных кабаках Монпарнаса»233. Она счастливо прожила до ста лет.

Но, как считает Ф. Каста-Розас, пальму первенства по достижению сексуальной свободы и активной пропаганды ее у всех этих женщин отняла Симона де Бовуар, которая вступив на путь флирта, «успела проделать чертовски впечатляющий путь». Ее первым мужчиной в 22 года стал выдающийся французский философ Жан-Поль Сартр, с кото­рым у нее были своеобразные супружеские отношения, вошедшие в литературу под термином «сартровский брак». Этих двух умнейших и талантливейших людей связывала интеллектуальная близость и много общего в философских и жизненных взглядах, но их союз скорее был не браком, а «идеальным братством». Заключенный между ними «кон­тракт» представлял обоим полную сексуальную свободу, при этом они делились друг с другом своими эротическими похождениями, которых у них было предостаточно. Эта свобода приносит не только ревность и разочарование для С. де Бовуар, но и подлинное любовное удовлетво­рение, когда «сердце, душа и тело сливаются воедино».

Жизненный опыт, философские взгляды и острое осознание тен­денций в проснувшемся обществе, уже беременном сексуальной рево­люцией 70-х годов, — все это побудило писательницу создать гениаль­ное произведение «Второй пол» (1949)234, ставшее наряду с эссе

В. Вульф «Своя комната» и исследованием Бетти Фриден «Загадка жен­ственности» манифестом феминистского движения и по своему воздей­ствию на общественное мнение патриархального общества произвед­шее эффект разорвавшейся бомбы.

Такое сильное впечатление эта книга произвела потому, что С. де Бовуар сумела поднять целый комплекс проблем и высветить истоки и причины тяжелой и несправедливой жизни женщин на протяжении сто­летий, когда мужчины находились и находятся у власти. Она срывает покров с мифов о «тайне пола», о «загадке женской души», о «природ­ной вторичности женского пола», созданных патриархальной идеологи­ей. Одновременно с этим писательница дает рецепт достижения равен­ства полов, как женщине быть свободной и суметь самореализоваться. «Второй пол» посвящен и теме сексуальной личностной женской сво­боды, олицетворением которой стала сама Симона де Бовуар.

Благодаря этой книге наступил новый этап освобождения нравов и эмансипации женщин. Мировоззрение, заложенное в данном исследо­вании, выступало против покорности женщин, за раскрепощение ее сексуальности.

Нонконформистские взгляды на жизнь, желание достичь новых го­ризонтов в своей судьбе — все это толкало представительниц слабого пола на поиск новых поведенческих практик, позволявших им быть вровень с мужчинами во всех сферах общественного и интимного про­явления их личности.

В частности, эти тенденции оформились в таком явлении, как хо­лостячки, ставшем символом двадцатых годов прошлого столетия. К ним причисляли девиц, вышедших из кругов крупной буржуазии, вид которых (короткая стрижка, бесформенная и мужеподобная обувь и одежда) и поведение повторяет все признаки холостого парня. Но самое главное в подобных героинях — это мужская независимость, способ­ность мыслить и действовать по-мужски. Они затевают кратковремен­ные романы без всяких обязательств с обеих сторон, но если они по­гружаются в разврат, то от отчаяния, потому что их когда-то предали. Этот образ был настолько актуален, что вышедший в 1922 году роман «Холостячки» Виктора Маргерита имел скандальный успех и побил все

235

Издательские рекорды по тиражу.

И если в первой трети XX в. это явление вызывало в обществе спо­ры, возмущения и испуг, то спустя 70-80 лет оно стало обычным с той лишь разницей, что получило иное наименование — одиночество. Без­условно, женщины конца прошлого и начала нынешнего века, относи­мые к этой категории, одеты по-другому, хотя «мальчишеский стиль» тоже в моде, и не стремятся повторять мальчишескую жестикуляцию, но их жизненное кредо и философия во многом напоминают стереоти­пы мужского поведения.

В связи с этим интересны исследования психологов. Рассматривая жизнь современных 40-летних российских женщин, Г. Северская и Н. Гриднева приходят к выводу, что для большинства из них символом личной свободы и условием счастливой и комфортной жизни является именно одиночество236. При этом они безупречные представительницы прекрасного пола, ведущие активный образ жизни, красивые, умные, образованные, финансово независимые.

Эти женщины совершенно сознательно решают жить одни, не ос­тавляя ни минуты в своем распорядке дня для мужчин. Иногда все же они позволяют себе сходить со своим другом в клуб, кафе, съездить на природу, но каждый из них живет отдельно. По мнению этих женщин, будни убивают любовь. Одна из респонденток заявляет, что она нико­гда не променяет свою свободу на жизнь в браке, который не оставляет ни минуты для себя, все время чем-то грузит, держит в постоянном на­пряжении.

По итогам Всероссийской переписи населения 2002 г. каждая чет­вертая женщина указанного возраста одинока; у мужчин — это каждый пятый237. Как полагают психотерапевты и сексологи, для современного человека важен не сам факт брачного союза, а качество отношений в нем (сила чувств и эмоциональная близость). В среднем одна из двух российских пар расстается. Причем все чаще инициатором разводов бывают женщины.

Становится очевидным, что стремление современных женщин к одиночеству в большинстве случаев определяется не столько влиянием феминистских идей и настроений, сколько реалиями жизни. Женщины больше не желают иметь рядом с собой инфантильного мужчину или мачо, бегающего за любой юбкой, или диктатора, ежеминутно определяющего своей жене и домочадцам, что и как им нужно делать или думать.

За стремлением к свободе без партнера скрывается страх повторить свой отрицательный опыт и осознание того, что встретить идеального мужчину — недостижимая задача. И поэтому многие женщины, достиг­шие зрелого возраста, выбирают мужскую позицию и мужской образ жизни. Как признается одна из таких наших соотечественниц — ветери­нар Марина, ей «нравится жить “по-мужски”: проводить вечера вне дома, брать уроки игры на гитаре, ездить в отпуск на край света и не отказывать себе в кратковременных романах без обязательств»238. Тя­жело пережив когда-то расставание со своим другом, она решила нико­гда больше не быть уязвимой женщиной.

Подобная жизненная стратегия позволяет, по мнению этих жен­щин, сберечь им не только свою свободу и независимость, но и сохра­ниться как самоценная личность, заставить окружающих уважать себя как неповторимую индивидуальность, способную быть опорой для са­мой себя и не зависеть от сильного пола.

Известный французский социолог Жан-Клод Кауфман в своей книге «Одинокая женщина и прекрасный принц» полагает, что женщины, кото­рые живут одни, находятся в вечном поиске себя. Их идентичность стро­ится на фундаменте их мечтаний, их взгляд все время обращен в себя239.

По мнению сексологов и психологов, если мужская идентичность выражается в сексуальности, то женская требует более широкого спек­тра чувств и ощущений. Для представительниц прекрасного пола иден­тичность строится вокруг любви, нежности, доверительности отноше­ний, взаимопонимания. Поэтому многие сорокалетние женщины вовсе отказываются от секса, подавляя свои желания и полностью закрывая

240

Тело для контакта с противоположным полом.

Описанная ситуация представляет собой одну из крайностей в жиз­ни современной женщины. Другой тип представительниц прекрасного пола полностью воспринял мужской стиль поведения и психологию мужской части населения, открыто не только декларируя, но и активно осуществляя на практике полигамность, непостоянство в привязанно­стях, склонность к изменам и к женскому варианту «донжуанизма».

Как замечает социолог С. И. Голод, «экономически самостоятель­ная, социально независимая женщина свободнее определяет свою сек-

241

Суальную идентичность, стиль жизни и эротические предпочтения»

Современная женщина, находя путь к себе, переписывает сценарий гендерных отношений, порой переворачивая с ног на голову основные морально-этические принципы и, по меткому замечанию С. И. Голода, превращая отдельные пороки в нравы и обыденность242