ДОЛГИЙ, НЕ ЗНАЮЩИЙ КОНЦА, ПУТЬ К СЕБЕ САМОЙ
Самим собой, до предела стать самим собой. Нелегкая задача.
Бомба, речь, выстрел — и мир может стать другим. А какую же роль играет тогда «собой»?
К. Вольф. «Размышление о Кристе Т.»
В самой полной гармонии можно находиться только с самим собою.
А. Шопенгауэр
Мы попытаемся показать пути женщин к самим себе через собственное познание внутреннего движения своих самых сокровенных, скрытых от глаз постороннего чувств. А их отображение, по признанию видных историков, социологов, культурологов и психологов, неразрывно связано с жизнью тела, телесных проявлений и ощущений человека. Наша цель — раскрыть историю женщин через историю тела, эмоций и сексуальности, что характеризует отношение наших героинь к себе как к субъекту.
Как известно, представители современной социологии, и в первую очередь Эмиль Дюркгейм, видели в теле «фактор индивидуализации». К тому же многие исследователи доказывают, что так называемые естественные функции тела на самом деле имеют культурный, то есть исторический характер, а история тела и чувств является частью истории глобальной1.
«Можно даже сказать, — подчеркивают Жак Ле Гофф и Николя Трюон в своей книге «История тела в Средние века», — что тело конструирует историю точно так же, как экономические и социальные структуры, ментальные представления, ибо оно в какой-то мере определяется ими и воздействует на них»2. Наконец, тело в христианской культуре,
Очерк первый см. в: Мужчина и женщина. Книга 1. Диалог или соперничество. М., 2004. С. 9-48; Очерк второй см. в: Мужчина и женщина. Книга 2. Эволюция отношений. М., 2007. С. 144-221.
По мнению тех же авторов, являло собой важнейшую метафору, при помощи которой описывалось общество и его институты3. Тело могло выступать в качестве символа единения и конфликта, порядка и беспорядка, власти и подавления, свободы и зависимости. И что самое важное, в центре всей христианской философии и идеологии стояла борьба между душой (возвышенным) и телом (земным), поскольку как в Средние века, так и в последующие эпохи динамика общества и цивилизации определялась противоречиями: напряженными были взаимоотношения между Богом и человеком, верхами и низами, богатством и бедностью, между разумом и верой и, наконец, между мужчиной и женщиной, которые сами по себе символизировали эти понятия. Иначе говоря, душа ассоциировалась с божественным, чистым, совершенным, то есть с мужчиной, а тело — с низменным и греховным, то есть с женщиной; его (тело) — «презирали, осуждали и унижали, ибо спасение в христианской религии достигается через телесное покаяние»4.
Поэтому на протяжении многих веков «история тела не только вырисовывалась, но, в не меньшей степени, и затушевывалась»5. Религиозные и социальные нормы строго контролировали и запрещали многие естественные импульсы человеческого тела (экспрессивные жесты, словесные выражения, смех, движения инстинктов и страстей, ощущение удовольствия, особенно сексуальных чувств, и тому подобное). «Наиболее явные проявления интереса человека к телу истреблялись, самые интимные телесные радости подвергались осуждению»6.
Государство и общество в лице общественного мнения тщательно следили за выполнением всех этих ограничений, которые касались обоих полов, чьи тела и личности превращались в объекты подавления.
«Процесс цивилизации», происходивший в западной культуре, стремился снивелировать, загнать внутрь, свести на нет все нежелательные телесные и чувственные импульсы индивидуумов, которые связывались с животной природой. Поэтому, как считают Ж. Ле Гофф и Н. Трюон, возникшая еще в период Римской империи тенденция к вытеснению всего, связанного с полом, «отречение от плоти», стала в дальнейшие исторические эпохи определять развитие европейской культуры, а в эпоху классицизма (XVII в.) в европейском сознании произошло радикальное отделение души от тела; оказалось, что история тела затрагивала бессознательное западной цивилизации7.
И хотя все эти предвзятости, ставящие своей целью подавление и извращение человеческих инстинктов и страстей, затрагивали представителей обоих полов. Наиболее жесткие и даже жестокие нормы и правила применялись к представительницам прекрасного пола. Их тела полностью исключались из социальной жизни, или, используя определение Ж. Лакана, фигура женщины здесь вообще отсутствовала. Более того, женщина вообще не должна была обладать какой-либо индивидуальностью (не только телесной, но и душой, и самосознанием); ей не позволено было познавать, оценивать и ощущать особенности своей телесности. За нее это делал Другой, то есть мужчина.
Женщина, ее плоть и чувства демонизировались. Ей постоянно внушали идею пренебрежения своим телом и строго определенную манеру пользования им. Женское тело рассматривалось как тюрьма души и отравляющий ее яд. Осуждались нескромность в поведении и в одежде, свобода суждений, переодевание в одежду противоположного пола. Требовалось от женщин отказываться от наслаждений и бороться с искушениями; внушались враждебность к удовольствию и в первую очередь — к удовольствию телесному. Зато культивировались аскеза, стыд, стеснительность, стыдливость, болезненное стремление к девственности и целомудрию. Даже женский ручной труд обесценивался. Заметим, что последнее дошло и до наших дней, когда ни во что не ставится деятельность домохозяек, а трудовые затраты женщин на производстве нередко оплачиваются ниже, чем работа мужчин.
В течение многих веков в большинстве европейских обществ считалось, что даме, то есть женщине из среднего и высшего классов, не подобает заниматься производительным трудом. Как отмечала Э. Дж. Патнем, «по мере обретения собственности, а также под влиянием эстетического развития и снобистских устремлений, мужчина пришел к выводу, что лучше иметь праздную, чем работающую жену, которая наряду с богато украшенным оружием и щедрой жертвой богам, служила бы показателем его финансовой мощи и, следовательно, его превосходства над другими мужчинами»8. Та работа, которую женщине разрешалось выполнять по дому, как правило, оценивалась обществом как бесполезное действие с социальной и экономической точек зрения. В бесполезности деятельности этих дам видели и ее назначение, и ее пользу.
Об этом блестяще написал Торнстайн Веблен в своей известной работе «Теория праздного класса» (1899). Слово «праздность» он употреблял в смысле любого непроизводительного использования времени. Автор показывает, как у большинства представительниц среднего и высшего классов, исключенных их отцами и мужьями из процесса оплачиваемого общественного труда, активные хозяйственные хлопоты по большей части носят скорее ритуальный характер; и эта деятельность продиктована и вызвана не столько соображениями необходимости и реальной пользы, сколько предписана общественными нормами и правилами хорошего тона9.
Женщина-мать и ее дочери должны были демонстрировать праздность в интересах других во имя доброго имени семьи и его членов: тем самым показывалось, что у них «нет необходимости заниматься ничем, направленным на извлечение дохода»10. Эта, обусловленная традицией показная праздность, дополнялась, по определению Т. Веблена, «потреблением напоказ», когда дама «заметно для окружающих потребляла какие-то товары в целях поддержания респектабельности дома и его главы»11. Поскольку женщина сохраняла статус имущества мужчины, подобная «замещенная праздность и потребление, ставшие постоянной компонентой ее образа жизни, являлись характерной чертой несвободного слуги»12. Подобная ритуальная бесполезность долгие столетия сдерживала стремление благородных дам к самостоятельному и полезному труду13.
Эти установленные и узаконенные патриархальным обществом регламентация и стандарт поведения представительниц прекрасного пола закреплялись в созданном идеале женской красоты, где главную роль играло телосложение (тело), а лицо имело лишь вторичное значение14. И если на заре человеческой цивилизации ценились прежде всего физически здоровые женщины с полными грудями и крепкими бедрами, с большими и сильными руками и ногами, то начиная с рыцарских времен и до расцвета эпохи капитализма идеал женственности постепенно приобретает характеристики, которые являлись результатом праздного образа жизни.
Такая идеальная дама непременно мыслилась с утонченным и бледным лицом, с изящными, маленькими и нежными ручками и ножками, со стройным станом и, что особенно подчеркивалось, с талией, истонченной до болезненно-неестественной степени, подобно водяной лилии15. Тем самым, по мнению Т. Веблена, представители аристократического и буржуазного классов подчеркивали тот факт, что они сосредоточили в своих руках такие огромные богатства, которые ставят их женщин выше тени подозрения в вульгарном производительном труде16. Предполагалось, что описанные особенности строения женского тела делали их носительниц не способными на какие-либо полезные усилия. Таким образом обществом устанавливалась предполагаемая неразрывная связь между телом женщины и ее умственными и физическими возможностями, потребностями и способностями.
И большинство женщин, чтобы сохранить спокойную, размеренную и благополучную жизнь, «старались так повлиять на свою внешность, чтобы больше соответствовать вкусам времени» и «искусственно созданным патологическим чертам привлекательности»17, соответствующим мужским идеалам женственности.
Даже если подобная ситуация и вызывала у представительниц прекрасного пола чувство неудовлетворенности, они вынуждены были вслед за «замещенной» праздностью и потреблением вести «замещенную» жизнь в интересах других18.
И это «замещенное» существование становилось эфемерной жизнью манекенов и биороботов, условно живых кукол, наподобие того, как в наше время кукла Барби стала символом гипертрофированной женственности.
Как замечали известные французские медиевисты Жак Ле Гофф и Николя Трюон, только мужчины являлись действующими лицами истории; и хотя «иногда она обращала благосклонное внимание на женщин, но почти всегда они были Бесплотны (выделено мною. — Н. К.), словно жизнь человеческого тела проходила вне времени и пространства, обусловленная лишь биологическим видом, который, как считалось, не меняется… Личность сводилась к одной только внешней стороне и лишалась плоти, тела превращались в символы, явления и образы»19.
Во всех андроцентричных обществах доминировали репрессивные формы и методы конструирования и репрезентации женского тела, маркированного теми или иными атрибутами феминности, то есть качествами, сформулированными в соответствии с идеалами патриархальной 20
Культуры.
В этом плане очень интересные наблюдения сделала известный историк и феминолог Н. Л. Пушкарева, которая проследила тенденции и практику отношения к женскому телу в целом и к отдельным его частям через ряд дискурсов, господствовавших в доиндустриальной России (X — начало XIX в.)21. Внимание исследователя привлекли семиотика и символика мужских и женских уст и представления о значении рта (губ, языка, зубов).
Анализ текстов епитимийной литературы, изображений женских лиц и в частности женских ртов на иконах, фресках и миниатюрах позволяет «увидеть типичные черты древнерусского живописного канона. Первое, что бросается в глаза — очевидная малость и несоразмерность мужского и женского рта носу, глазам <…> размер рта — совсем небольшой и составляет, как правило, две трети от размера глаз <…> женские уста практически на всех изображениях закрыты, губы плотно сжаты, не улыбаются <…> Такое изображение женского рта соответствовало в дошедших до нас произведениях приему репрезентации господствующего типа женской телесности, точнее, почти что “бестелест — ности” (очертания фигуры скрыты одеждой, лицо до середины лба — повоем и кикой). Речь идет о типе, который условно можно назвать “добрая жена” или “святая”»22. Следует особо подчеркнуть, что изображаемые «женские лица лишь создают “фон” для действующих лиц — мужчин: лица женщин в подобных контекстах практически “не действуют”, зритель их почти не замечает»23.
Во многих текстах, подчеркивает Н. Л. Пушкарева, рот предстает локусом предписаний, касающихся допустимых и недопустимых действий, и, прежде всего, поцелуев. «Женские уста в наиболее ранних древнерусских памятниках покаянной литературы — это символ соблазна, притяжения и побуяедения к запретному действию — “лобзанию” в том его смысле, в котором лобзание отлично от “поцелуя”» в ритуальноэтическом контексте; и этими «неправильными» характеристиками с точки зрения религиозной и светской морали наделялись «грешницы» —
24
Носители «греховной женственности» .
Иными словами, женские уста представляли собой объект, воплощающий те нормы поведения, следуя которым можно различить «правильное» и «неправильное» их использование. К первым относится лишь одно физиологически обусловленное и установленное общественными правилами действие — прием пищи. Христианская мораль в отношении женщин, да и мужчин тоже, запрещала и наказывала покаяниями от нескольких дней до нескольких лет любые перверсивные действия (использование рта для любовных поцелуев и сексуальных действий, для выпивания неположенной жидкости; все попытки «озвучивания» жизни тела, такие как смех, вскрики, плач, икота; все, связанное с говорением и тому подобное). Добропорядочная женщина — это молчащая женщина с плотно сжатыми губами. Ее язык и гортань — сокровенные части рта — представлялись как особенно греховные, источник соблазна и потенциальных девиаций, поскольку женские уста «не только превращались в объект желания и получения запрещенного наслаждения. но все чаще и больше рассматривались только и именно так»25. Н. Л. Пушкарева считает, что «речь, по всей видимости, должна идти о коннотациях рта женского лона»26. Подобная трактовка была характерна и для древнерусского духовенства, которое выдвигало тезис о греховности рта как такового27. Эта тенденция прослеживается в изобразительных и нарративных материалах Нового времени, когда в описаниях женского рта авторы усиливали их сексуальное значение, «эротизируя их восприятие и подготавливая возникший в XVIII в. медицинский дискурс, в котором части женского лона получили наименования, созвучные частям рта»28.
Поэтому все действия ртом, выходящие за пределы нормы, приписывались «злым женам», которые имели дерзость высказывать свое мнение и осуждать поступки других. Ведь «“уста незаперта” “злой жены” представляли реальную угрозу автократии в семье и, более того, в обществе являлись источником »мятежу", “великой пакости” и опасным “великим исправлениям”, что было сродни желанию перераспре-
29 а
Делить власть по-иному» . А смех, крик женщины и все словесные проявления радости, недовольства и несогласия расценивались как знаки протеста и освобождения.
В подобных импульсах историк видит «позиционирование тела и помыслов вне нормы, то есть положение тела, сумевшего хотя бы на время освободиться от необходимости в том, чтобы координировать, соотносить свои желания с существующими канонами и схемами (где господствовали иерархичность, репродуктивная перспектива, жесткая парность, моногамность и т. д.)»30.
И хотя в XVIII в. на светских портретах дам и девушек можно обнаружить «индивидуальные черты — губки “бантиком”, улыбки и полуулыбки, и лишь в конце этого века на портретах кисти Д. Г. Левицкого (а позже К. П. Брюллова) — приоткрытые рты и изображение зубов, <.. .> на лубочных картинках рты закрыты даже у тех, кто изображен поющим или принимающими мучения»31, то есть по-прежнему мы видим не лица женщин, а маски.
Существовавший на Руси в течение многих веков запрет на реалистическое изображение женских ликов и отдельных его частей нужно рассматривать не только как инструмент подавления женской сексуальности и насилие над ее телом, но и как средство предотвращения индивидуального сопротивления и протеста.
И хотя в Европе в Средние века и в Новое время создавались полотна и скульптуры, где женские тела изображались во всем их совершенстве, католическая церковь выступала против их предъявления широкой публике. Так, шедевры Веласкеса «Венера с зеркалом» и Гойи «Маха обнаженная» скрывались художниками и владельцами картин за множеством дверей. И в этом связанная с телом и его интимных проявлений этика государственной религии.
Поэтому наиболее сильное принижение тела происходило в области сексуальных отношений; церковники всеми силами старались их истребить, рассматривая телесную оболочку как средоточие всего греховного. Дороже всего за это пришлось расплачиваться женщине и причем долгие-долгие столетия. В борьбе с телом все средства были хороши. Как подчеркивают Жак Ле Гофф и Николя Трюон, «утвердившаяся в Европе христианская религия внесла крупное нововведение: она трансформировала первородный грех в грех сексуальный»32. «Таким образом, осуждение “плотского греха” осуществлялось при помощи ловкого идеологического приема»33. Произошла подмена традиционной интерпретации понимания первородного греха, какой давался в Ветхом Завете. Первоначальная трактовка данного события, ставшего причиной изгнания Адама и Евы из Рая, есть грех любопытства и гордыни. Перволюди искали в яблоке сущность, которая дала бы им частицу божественного знания. Последующие же толкования свели все к тому, что яблоко есть символ эротического контакта, а не символ познания. Главной же виновницей всего считалась женщина — Ева. Недаром философы и религиозные идеологи от Аристотеля до Фомы Аквинского все беды человечества и невысокое положение женщин в семье и
Обществе объясняли не только несовершенством ее души, но и тела. Таким образом, «зависимое положение спутниц мужчин определялось
34
Как духовными, так и телесными причинами» .
Во все исторические периоды и до сегодняшнего времени отношение к обнаженному женскому телу оставалось в центре дилеммы: его обесценивали и возвышали одновременно, оно воспринималось как образ невинности и образ вожделения и сладострастия. А «понятие о женской красоте, — пишут Жак Ле Гофф и Николя Трюон, — металось между персонажами Евы-искусительницы и Марии-искупительницы <…> нагота пребывала в униженном положении, но, несмотря на это, воспринималась по-разному: как красота или как грех, как состояние невинности или как зло»35.
Вид обнаженности считался «в высшей степени рискованным с точки зрения морали, поскольку связывался с бесстыдством и эротизмом»36.
Эго, как уже отмечалось выше, относилось не только ко всему женскому телу, но и к различным его деталям, например, даже отдаленный намек на женские ноги считался неприличным. Так, в викторианской Англии ножки рояля драпировались, поскольку они напоминали человеческие части тела.
Не только в далеком прошлом в женском силуэте и лице видели прежде всего символ эротизма, а женское тело было в основном объектом вожделения для мужской части населения, но и в наше время данный стереотип восприятия продолжает жить. Эго очень точно показал на своем полотне Рене Магрит (1898-1967) — известный бельгийский художник-сюрреалист, который изобразил женское лицо в виде торса, обрамленного волосами прически, а именно: вместо глаз — соски, вместо носа — пупок, вместо рта — «треугольник стыда». Несколько перефразируя выражение Н. Л. Пушкаревой, подобный художественный прием «представляется не столько находкой, сколько “воплощением” (именно во-площением, во-телением, етЬос1утеп1) вполне традиционного патриархального взгляда на женщину»37.
Очень редкий мужчина видел в женском теле божественное начало, самоценное само по себе; большинство из них оценивало его как вещь, принадлежащую сильному полу, как его собственность, покорно подчиняющуюся любому его желанию. Следует признать, что среди мужской части общества все же находились личности, которые боготворили и славили своих спутниц жизни и их телесную суть, как например, американский поэт XIX в. Уолт Уитмен, который писал:
Не стыдитесь, женщины, — преимущество ваше включает других и начало других;
Вы — ворота тела и вы — ворота души38.
Он не противопоставляет духовное и телесное, а объединяет их в одно целое, в саму женщину, что противоречило основному постулату патриархальной идеологии, в которой доминировал уничижительный взгляд на женщину вообще и на ее телесные проявления в частности. Так, известный психиатр 2-й половины XIX в. Пауль Мебиус, будучи откровенным женоненавистником и представителем профессии, где к женским умственным способностям было принято относиться скептически, в своем сочинении «Физиологическое слабоумие у женщин» (1900) утверждал, что женщины — рабыни своего тела39. В это суждение он вкладывал свое сексистское понимание женской психологии и физиологии, полагая, что «инстинкт делает женщин похожими на животное»; и даже их высокий ум, проявляемый ими во всем, что связано с сексом, является дегенеративной чертой. Иначе говоря, он считал, что женщинами руководят лишь инстинкты.
Высказывая эту сентенцию, он и не предполагал, что изрекает истину, но с иным смысловым наполнением. Действительно, женщина в течение многих столетий была рабой своего тела, поскольку оно ей не принадлежало. Им распоряжались все, кроме нее самой: родители, муж, общество, то есть те, кто имел власть над ней, а через ее телесную оболочку и над ее душой и разумом.
Мы неслучайно заостряем свое внимание на данном вопросе, ибо, с одной стороны, именно присвоение женского тела мужчинами есть один из главных постулатов властной гендерной стратегии патриархального общества, одно из важных условий в реализации собственнических мужских инстинктов. С другой стороны, рассматривая плоть как главную ценность женского объекта, представители андроцентричной культуры, начиная с архаических времен, всеми силами (путем введения правовых, религиозных, морально-этических норм) старались сформировать такие условия, которые бы существенно влияли на отчуждение женщин от своего тела и создавали культурную изоляцию, со — провождающу ю женское телесное бытие40.
Подобные сексистские воззрения существовали много веков и были, к сожалению, свойственны разным культурам и народам на всех континентах: от табуирования различных проявлений женской телесности в архаических и традиционных обществах до проповедования ненависти к плоти христианской идеологией.
Ведь долгие столетия в основном мужчины думали и чувствовали за женщин, представляли их в суде и в имущественных отношениях, описывали их в литературе и изображали на иконах и картинах, выдавая собственное представление о своих спутницах жизни, об их поступках, движениях мысли и души за подлинные ощущения женщин. Вспомним известное восклицание Г. Флобера: «Мадам Бовари — это я».
И лишь в XX в. многообразные исторические, культурологические, философские и психологические исследования и изменения, произошедшие в общественном сознании, позволили по-новому взглянуть на роль и значение женщин в истории, осознать подлинный смысл ее телесных и душевных проявлений. В этот период возобладала тенденция к объективному рассмотрению данной проблемы. И, как отмечает Н. Л. Пушкарева, «именно она заставляет современных исследователей согласиться с фактом неполноты и даже ложности имеющегося у традиционной науки знания о теле (женском. — Н. К.) как андроцентриче — ского и сексистского»41.
Жак Ле Гофф и Николя Трюон в своей монографии предприняли попытку проследить в работах выдающихся историков прошлых столетий «приключения тела» и историю его выхода из забвения. Авторы не могли не обратить внимания на исследование Жюля Мишле «Народ» (1837), где он, описывая ведьм, утверждает, что они произвели величайшую революцию в период Средневековья, реабилитировав телесные проявления в условиях аскетической морали. По его мнению, ведьмы, «реальность горячая и плодовитая», вновь открывали природу, медицину и тело, которое позволяло себе излишества, страдало, то есть демонстрировало, как билась его жизнь42.
Первыми внесли значительный вклад в поднимаемую нами проблему исследователи, работавшие на стыке социологии и антропологии, как например, Марсель Мосс, занимавшийся «техниками тела» и рассматривавший «то, как разные общества навязывают индивидууму строго определенную манеру пользования своим телом»43, а также Клод Леви-Стросс и Норберт Элиас, развившие идеи М. Мосса.
Н. Элиас (1897-1990), изучая нравы и «техники тела» в Средние века и в эпоху Возрождения, показал, что так называемые естественные функции тела на самом деле имеют культурный, то есть исторический и социальный характер. Он писал, что «осанка, жесты, одежда, выражение лица — “внешнее” поведение <…> — это выражение внутреннего, целостного содержания человека»44, а история общества отражается во внутренней истории каждого индивидуума. Эти же идеи проповедовал и Йохан Хейзинга в своем знаменитом труде «Осень Средневековья» (1919), в котором он старался приблизить историю как дисциплину к пониманию проблем тела.
Наиболее существенный вклад в разработку данной проблемы внесли основоположники школы «Анналов» — Люсьен Февр (1878-1956) и Марк Блок (1886-1944), уделившие должное место приключениям тела, а также ученые, работавшие во франкфуртском Институте социальных исследований (1923-1950), главным направлением изысканий которых было рассмотрение человеческих инстинктов и страстей в контексте цивилизационного развития.
Особенно следует отметить достижения Мишеля Фуко (1926- 1984), который в своих трудах проследил, как «тело непосредственно погружается в область политического»45, как телесные и чувственные проявления человека интегрируются в «микрофизику власти».
Неоценима заслуга известного французского историка Жоржа Дюби (1919-1926) в изучении отношения феодального общества к женщине.
Можно было бы назвать еще не один десяток современных западных и российских ученых, внесших значительный вклад в разработку данной проблемы. Полагаем, что H. J1. Пушкарева совершенно права, когда заявляет, что «в интерпретации всех вопросов, связанных с изучением женского тела, наиболее релевантной для такого исследования представляется феминистская теория»46, возникшая и утвердившаяся в мировой науке за последние 50 лет.
Феминистская критика традиционных андроцентричных научных взглядов, начавшая свое наступление в 70-80-е годы прошлого столетия, попыталась сменить угол зрения на данный предмет и сломать устоявшиеся вековые стереотипы. Прежде всего женское тело рассматривалось феминизмом «как некий знак (marker) социального, классового, этнического развития. Эта концепция испытала сильное влияние со стороны модернизма и структуралистских теорий»47. Вопрос о женском теле в работах той поры был тесно увязан с властными практиками определенных исторических эпох и складыванием патриархальных механизмов насилия, эксплуатации и подавления, прежде всего сексуального, где основным объектом была женщина.
«Изучая тело и сексуальность, исследователи увидели в них социальные конструкты, доказав, что сексуальное чувство и деятельность, рефлексии о теле, телесные идентичности есть обычные продукты социальных и исторических сил (религиозных учений, законов, психологических теорий, медицинских определений, социальных политик, мифологизированного сознания и популярной культуры)»48.
Начиная с 90-х годов прошлого века и до сегодняшнего дня в феминистских трудах обозначился новый акцент в женских исследованиях телесности. Было доказано, что для достижения гендерного равенства не требуется трансформация или подавление тела, напротив, самим женщинам необходимо воспринимать свою идентичность и субъективность через тело.
В последние десятилетия, как отмечает H. J1. Пушкарева, обрисовались иные направления в теоретических подходах, представленных французскими феминистами, которые стали уделять существенное внимание так называемому женскому письму. В нем «особенно ясно просматриваются особенности восприятия женщиной своего тела и переживаний, связанных с ним. Они предложили новое позиционирование субъекта (женщину, которая видит “женскими глазами” себя, другую женщину или мужчину), ввели проблему изучения языка всего женского в разных культурах, семиотику и символику женского, в ча-
49
Стности женского тела» .
Подобные прогрессивные тенденции наблюдаются в настоящее время и в области исследования и оценки общечеловеческих, и особенно женских, чувств и интимных переживаний, неразрывно связанных с поиском и обретением своей идентичности.
Необходимо напомнить слова классика гендерной теории Джудит Батлер о том, что гендер и гендерная идентичность — это неопределенные переменные, чьи характеристики уточняются временем, пространством, культурным контекстом, поэтому гендер выступает не тем, чем вы являетесь, а тем, как вы себя ведете и что вы делаете50, добавим и тем, как вы проявляете свои эмоции и чувства.
Следует заметить, что мир интимных человеческих переживаний все более и более становится предметом пристального внимания гуманитарных и общественных наук. «Эмоциональный бум», зародившись на Западе в последние годы, затронул теперь и отечественных ученых. «Разбудить» гуманитарные исследования об эмоциях была призвана первая московская конференция «Эмоции в русской истории и культуре», организованная Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук и Германским историческим институтом (Москва, 3- 5 апреля 2008 г.)51.
Доклады, прочитанные отечественными и зарубежными специалистами, убедительно доказывают, что эмоции должны находиться в самом центре внимания историков, культурологов, антропологов, социологов, представителей иных наук и что историю эмоций необходимо выделить в отдельную исследовательскую область.
Как заявляет Ян Плампер (Берлин) в своем выступлении «Эмоции в русской истории», «до 1980-х годов историки, изучающие эмоции, исходили из метаисторических и метакультурных концепций чувств, принимая эмоции за постоянную величину <…> В конце 1980-х годов стали появляться историки, рассматривающие эмоции как культурно и исторически обусловленные величины. Эту парадигму можно назвать фазой социального конструктивизма. Ее наступление было обусловлено постструктуралистскими, антиэссенциалистскими изменениями в гуманитарных науках в целом»52.
Данное научное направление, получившее с легкой руки психологов Пола и Анн Клейнгинна название «эмоциология»53, предполагает изучение не только эмоциональных норм и стандартов, формируемых обществами (в основном с патриархатной идеологией), но и девиацион — ных проявлений эмоций, что, на наш взгляд, является наиболее интересным углом зрения на становление как отдельной личности, так и общественных явлений в периоды социальных кризисов и зарождения новых отношений между человеком и обществом, между разными людьми и, прежде всего, меяеду представителями обоих полов.
Подобный аспект рассмотрения и анализа исторических явлений, начиная с 60-х годов XX в., был характерен для исследований многих российских ученых, идейными вдохновителями которых являлись такие выдающиеся историки, как Б. Ф. Поршнев, А. Я. Гуревич, Ю. Л. Бессмертный, Л. В. Данилова и другие. В их трудах история эмоций трактовалась в рамках истории семьи, сексуальности и частной жизни вообще54. Эти традиции нашли свое продолжение в трудах НЛ. Пушкаре — вой, где подробно исследуется мир чувств и сексуальности русской женщины Х-Х1Х веков55.
В последние 20-30 лет с развитием новой области знаний — гендерных исследований, изучение жизни женщины в различные исторические эпохи, ее интимных переживаний, того, как она познает свой внутренний мир и свою телесную оболочку (как неразрывную часть ее личности), — все это оказывается в центре внимания ученых, представителей различных гуманитарных наук.
Как видим, в наш XXI век разрушено большинство границ и появились широкие возможности для свободного и объективного рассмотрения указанных проблем. И важнее всего, на наш взгляд, то, что голос женщин-ученых, открыто говорящих правду о женском теле, об интимных чувствах и переживаниях, услышан и занимает достойное место в дискурсе современной науки.
Если ранее в науке, литературе и в искусстве женские персонажи говорили словами своих создателей — мужчин, и в основном действовали в рамках патриархальных норм, то со временем они против воли автора, повинуясь логике правды жизни, вырывались из-под их контроля, как, например, это случилось с Анной Карениной, которую Л. Н. Толстой хотел вывести в качестве порочной женщины и тем самым осудить такой тип характера. Но на деле этот образ вызывает у читателей сочувствие и понимание.
Более того, нередко героини современных романов и повестей, стараясь выпутаться из схем фаллоцентричной культуры, сопротивляются автору и вступают с ним в диалог, а иногда и в прямой конфликт, что свидетельствует о том, что творцы — мужчины сами готовы быть инициаторами смены парадигмы андроцентричного общества.
Так, Патти Дифуса — героиня книги знаменитого испанского кинорежиссера Педро Альмодовара, ожесточенно спорит с ним, отстаивая свою индивидуальность и заявляя протест против того, чтобы быть просто символом, а не живым персонажем. «Ты недооцениваешь мои способности, — говорит она ему, — это несправедливо! Если я — твое отражение, то пусть я останусь молодой, пока ты не выживешь из ума. Преврати меня в идеал, над которым не властна реальность, как портрет Дориана Грея! Разрушайся сам, а я останусь божественной! <…> Зачем же ты меня воскресил, можно узнать? Чтобы я осталась немой, слепой и никак себя не выражала?»56. И Патти Дифуса делает вывод: «…увидев свое отражение в других, я почувствовала презрение к СЕБЕ САМОЙ. И это мне НЕ нравится. Почему я должна превращаться в МИФ?»57 «… я не только обладательница тела, которое сводит с ума мужчин, у меня еще и мозги имеются»58.
Как справедливо замечает Н. Л. Пушкарева, для решения вопроса о гендерном неравенстве достаточно было лишь изменить отношение к телу на уровне репрезентаций59. Женщины на протяжении столетий предпринимали попытки в этом направлении. Не всегда они были успешными, разбиваясь о скалы официальной морали и общественного мнения, религиозной нетерпимости и предрассудков. Но шаг за шагом, продвигаясь по сантиметру вперед, женщина прокладывала пути к себе самой, отстаивая свою идентичность посредством предъявления и воплощения своей телесности и своих чувств как самоценных компонентов личности, равных мужскому полу. Восприятие женщиной своей субъективности в значительной мере шло через чувственное познание своих телесных проявлений и связанных с ними переживаний, хотя нужно признать, что данный процесс был сопряжен с мучительными трудностями, поскольку, как верно замечают философы Н. М. Ершова и Л. А. Мясникова, женщина в процессе поиска себя и своей идентичности мечется между полом (биологической женской сущностью) и гендером (положением на социокультурной лестнице)60. И не последнее место в этих исканиях принадлежит теме отношения к своему телу, осознания его значения и роли не для «другого», а для самой себя.
И главная задача, стоящая перед женщиной, стремящейся познать и утвердить свою идентичность, — это научиться самой оценивать себя и самой репрезентировать миру свои тело и душу, вывести свою сексуальность из-под общественного и семейного контроля, нарушая все патриархальные табу и нормы.
Как подчеркивают исследователи, женское тело, скованное моралью и правилами ритуала, никогда не признавало себя побежденным61.
Чем больше вокруг него сжимались тиски норм, правил, предписаний и табу, тем больше и разнообразней женщины находили путей и способов для выхода наружу своих чувств, творческих способностей и талантов. Чем больше его (тело) подавляли, тем активней женщины искали параллельные, отличные от устоявшихся стереотипов, телесные и вербальные способы самовыражения.
Так, в романе «Насколько мы близки»62 (1997) известной современной американской писательницы Сьюзен С. Келли рассказывается о судьбе трех подруг — Прил, Рут и Рослин — обычных представительниц среднего класса, имеющих нормальные семьи, дом, обустроенный быт и прекрасных детей. Но жизнь с возникающими бытовыми и семейными трудностями ставит их перед выбором: как правильно реагировать на обстоятельства бытия и сохранить себя как личность, как обрести свое лицо и внутреннюю независимость? Писательница в образах и поступках своих героинь показывает читателю три возможных варианта пути, позволяющих женщинам вырваться из порочного круга рутины повседневности, найти дорогу к себе и обрести новое качество самодостаточности и самоценной личности.
Их протест против патриархатной системы существования выражался с разной степенью интенсивности, с разной степенью направленности их действий, с разной качественностью результатов. Рослин, узнав об измене мужа и о его желании разорить ее, сначала лишается рассудка, а затем — кончает с собой. Прил — старается примириться с устоявшейся и однообразной повседневностью, став писательницей. Рут — феминистка и незаурядная творческая личность, забрав детей, внезапно покидает мужа и убегает в другой город, не предупредив родных и близкую подругу; она исчезает, обрубая все связи и корни.
Первый путь на протяжении многих столетий был единственным для женщин, поскольку вне сферы семьи у нее не было иной возможности проявить свою самость (индивидуальность), обрести общественную значимость или признание; исключение составлял разве что уход в монастырь. Так что смерть или необычные формы поведения и состояния личности (сумасшествие, истерия, кликушество, проституция, адюльтер и т. п., что в равной степени приравнивалось общественным мнением к болезни) можно рассматривать как универсальную форму женского протестного действия.
Второй путь — это нахождение женщиной возможности проявить свои таланты и способности в рамках патриархальной культуры и, обретя свою нишу, мимикрировать во «враждебной» среде, принимая на себя роли, которые ранее рассматривались как маскулинные (не в смысле физиологии, а в смысле профессиональных занятий).
Третий путь — это наиболее трудная дорога, когда женщина поднимает индивидуальный мятеж, вступает в конфронтацию с патриархальной моралью и устоями общества, когда она пытается проявить свою идентичность, заново создавая себя и отвоевывая свое индивидуальное независимое пространство — «свою комнату» (по определению В. Вульф). И в этом заложено нечто рискованное, поскольку данный путь предполагает лишь одну альтернативу: либо сломаться и трагически окончить свою жизнь, либо выдать максимум в тебе заложенного. Поэтому сторонницы этого направления неизбежно становятся нигилистками, феминистками, радикалами, выдающимися политическими и общественными деятелями, представителями творческих профессий или науки.
Необходимо заметить, что эти три варианта «пути к себе» не всегда проявляются в чистом виде. В большинстве случаев они переплетаются меж собой, перетекая один в другой. Но во всех них заложен один и тот же смысловой посыл. В качестве ракурса для рассмотрения путей обретения женщиной своего истинного «я» избирается самоидентификация, то есть акцентируется в данном понятии женская субъективность. Сложность и многогранность этого явления, по мнению Н. М. Ершовой и Л. А. Мясниковой, раскрывается как «процесс, система и область пересечения пола и гендера»63, как специфическое взаимодействие между ними, вариативность которого обуславливает функционирование основных сфер деятельности женщины, лежащих в основе ее самоидентификации в качестве системных элементов. Этими элементами, по мнению упомянутых философов, выступают телесность, сексуальность, партнерство, материнство и профессиональная деятельность. Сюда, думается, необходимо добавить и способность к креативности.
«Функционирование системы элементов на каждом этапе жизненного пути женщины обусловлено как способом их соединения, так и отношением между полом и гендером. <…> В зависимости от варианта соединения пола и гендера происходит раскрытие системных элементов женской самоидентификации»64.
И хотя на протяжении столетий женщина была отрешена от себя самой (от своего тела, души и чувств), она, пробуждаясь от долгого сна, куда насильно загнала ее патриархальная культура, где на ощупь, где через ряд проб и ошибок, где четко различая дорогу, ищет и находит путь к себе.
Следует признать, что в разные исторические времена находилось немало мужчин, помогающих своим спутницам жизни преодолеть этот порог, но, к сожалению, не все из них до конца правильно понимают основную задачу и подлинные намерения представительниц слабого пола. Например, исследователь В. А. Кутырев пишет, что современные женщины, окинув взглядом свое прошлое, «оскорблены “малозначительностью” ролей, которые сыграли в истории. Отсюда попытки ее пересмотра, переписывания…»65 Эго не совсем так. Женщины внесли немалый вклад в развитие стран и народов, но их роль и значение на протяжении веков скрывалась, затушевывалась, а порой и искажалась. И это неправда, что они намерены «пересмотреть» историю. Они просто хотят быть наконец-то услышанными.
Им вовсе не нужно, чтобы их по-иному оценивали. В этом смысле прав был И. Кант, который подметил, что только вещи имеют цену, а человек имеет достоинство. И женщины вот уже не одно столетие борются именно за то, чтобы отстоять свое достоинство.
Как мы показывали в предыдущих очерках, гегемонная маскулинность, являясь цементирующей основой патриархата, определяла как нормативные модели женственности, так и сексуальность представительниц женского пола. Причем, по словам Р. Коннела, эта доминанта господствовала и над другими видами «женственности» (гомосексуальными, асексуальными проявлениями, проститутками, сумасшедшими, ведьмами и пр.)66, то есть над всем, что, в соответствии с постулатами патриархальной идеологии подлежит стигматизации относительно нормы.
В подобном сценарии, отмечает A. A. Темкина, женщина — это лишь объект желания; она «вторична» по отношению к желанию обладавшего ею мужчины67. «С точки зрения системы, — пишет Г. Рубин в статье “Обмен женщинами”, — нужна такая женская сексуальность, которая бы отвечала на желания других, а не такая, которая бы активно желала и искала ответа»68.
Иначе говоря, нормативная гендерная идентичность женщины определялась только относительно модели мужественности. Во все времена лишь маскулинность отожествлялась с сексуальностью, а женственность — с асексуальностью. «В описании смысла сексуального действия женщин категории любви, общения или удовольствия отсутствовали»69. И любая попытка женщин заявить о наличии своих чувств, желаний, о самостоятельности и независимости сексуального поведения рассматривалась общественной моралью как бунт, как покушение на основы патриархального режима и на идеалы мужественности, поскольку угрожала власти, статусу и сексуальному авторитету мужчины.
Во многих обществах во все исторические времена в области сексуальных отношений наблюдался разрыв между официальной идеологией, общественной моралью и повседневными практиками. Эта ситуация прослеживалась среди всех социальных слоев. Как известно, и в традиционных сообществах, и в современной идеологии европейских и российских (как в советский, так и в постсоветский период) социумов единственно легитимной признавалась брачная сексуальность, хотя относительно мужского населения эти нормы в большинстве случаев нарушались и общество закрывало на это глаза. Для женщин же подобное расхождение с общественной моралью табуировалось.
Начиная с древнейших времен и до настоящего времени находилось немало женщин, которых угнетала «рутинная привычка» брачных отношений. Цепи семейных уз, доминанта со стороны мужчин и семейной общины, нередко сексуальное и бытовое насилие, применяемое по отношению к женам, сестрам, дочерям, вынуждало женщин нарушать свой «супружеский долг» либо путем адюльтера и разнообразия сексуального опыта, либо путем побега из дома или иных действий, способных разрушить раз и навсегда заведенный порядок, регулирующий гендерные отношения в семье и в социуме. Эти героини активно выступали против веками созданного сценария, когда сексуальные отношения связывались с гендерной поляризацией, при которой ответственность и компетентность в данных действиях отводилась только мужу/мужчине, а женщина ставилась в положение лица, зависимого от его поведения и установок. Подобная гендерная асимметрия вырабатывала у женщин чувство пассивности, невозможности самостоятельного принятия решений, подавляла их индивидуальность.
В таком состоянии продолжало свое земное существование большинство женщин. Но гнет, боль, неудовлетворенность, безвыходность и безнадежность имеют свой предел, накапливаясь и достигая критической массы, когда взрыв неизбежен. Женщина не сразу понимает разумом, что с ней происходит; она лишь ощущает смутные желания и стремления. Но что-то новое, живое уже зарождается в ее душе. Это смятение чувств с психологической точностью передал А. Н. Островский устами героини пьесы «Гроза» (1860):
«К а т е р и н а. Нет, я знаю, что умру. Ох, девушка, что-то со мной недоброе делается, чудо какое-то! Никогда со мной этого не было. Что — то во мне такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или… уж и не знаю.
Варвара. Что же с тобой такое?
Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя, быть греху какому-нибудь! Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову рукой.) Лезет мне в голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану — мысли никак не соберу, молиться — не отмолюсь никак <…> Сделается мне так душно, так душно дома, что бежала бы»70.
«Варвара. Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена.
Катерина. Эх Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержать меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!»71
Хотя действие пьесы относится к очень далеким 60-м годам XIX в., но и через двадцать и сто лет женщин одолевали те же чувства и в бегстве им виделось единственное средство уйти от проблем и от тех обстоятельств, когда они задыхались в окружающей их среде и не могли там более жить и лгать прежде всего себе.
Они решались на небывалый поступок — сказать мужу и окружающим все, что у них наболело, бросить им в лицо всю правду, что они не могли позволить себе в течение долгих лет супружеской жизни, как это сделала тихая, интеллигентная женщина, примерная жена и мать Нора — героиня пьесы Генрика Ибсена «Кукольный дом» (1879):
«Н о р а. Присядь. Разговор будет долгий. Мне надо многое сказать тебе.
X е л ь ме р (садясь к столу напротив нее). Ты меня пугаешь, Нора. И я не понимаю тебя.
Н о р а. В том-то и дело. Ты меня не понимаешь. И я тебя не понимала… до нынешнего вечера. Нет, не прерывай меня. Ты только выслушай меня… Сведем счеты, Торвальд. <…> Мы женаты восемь лет. Тебе не приходит в голову, что это ведь в первый раз мы с тобой, муж с женою, сели поговорить серьезно? <…> Вот мы и добрались до сути. Ты никогда не понимал меня… Со мной поступали очень несправедливо, Торвальд. Сначала папа, потом ты. <.. > Когда я жила дома, с папой, он выкладывал мне все свои взгляды, и у меня оказывались те же самые; если же у меня оказывались другие, я их скрывала — ему бы это не понравилось. Он звал меня своей куколкой-дочкой, забавлялся мной, как я своими куклами. Потом я попала к тебе в дом. <…> Я была здесь твоей куколкой-дочкой»72.
«Н о р а. Мне надо сначала решить другую задачу. Надо постараться воспитать себя самое. И не у тебя мне искать помощи. Мне надо заняться этим одной. Поэтому я ухожу от тебя.
X е л ь м ер (вскакивая). Что ты сказала?
Н о ра. Мне надо остаться одной, чтобы разобраться в самой себе и во всем прочем. Поэтому я и не могу остаться у тебя. <.. .>
X е л ь м е р. Нет, это возмутительно! Ты способна так пренебречь самыми священными своими обязанностями!
Нора. Что ты считаешь самыми священными моими обязанностями?
Хельме р. И это еще нужно говорить тебе? Или у тебя нет обязанностей перед твоим мужем и перед твоими детьми?
Н о р а. У меня есть и другие, столь же священные.
X е л ь м е р. Нет у тебя таких! Какие это?
Нора. Обязанности перед самой собою.
X е л ь м е р. Ты прежде всего жена и мать.
Н о р а. Я в это больше не верю. Я думаю, что прежде всего я человек, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать человеком. Знаю, что большинство будет на твоей стороне, Торвальд, и что в книгах говорится в этом же роде. Но я не могу больше удовлетворяться тем, что говорит большинство и что говорится в книгах. Мне надо самой подумать об этих вещах и попробовать разобраться в них. <.. .>
X е л ь м е р. Ты судишь как ребенок. Не понимаешь общества, в котором живешь.
Нора. Да, не понимаю. Вот и хочу присмотреться к нему. Мне надо выяснить, кто прав — общество или я.
X е л ь м е р. Ты больна, Нора. У тебя жар. Я готов подумать, что ты потеряла рассудок.
Нора. Никогда еще не бывала я в более здравом рассудке и твердой памяти»73.
«Н о р а. Слушай, Торвальд… Раз жена бросает мужа, как я, то он, как я слышала, по закону свободен от всех обязательств по отношению к ней. Я, во всяком случае, освобождаю тебя совсем. Ты не считай себя связанным ничем, как и я не буду. Обе стороны должны быть вполне свободны»74.
Нора наконец-то решает обрести свободу и бежать. Но куда? В неизвестность.. . Нам не дано это узнать.
В такой же ситуации оказывается и Лоране — наша современница, героиня романа Симоны де Бовуар «Прелестные картинки» (1966). Казалось, она живет совсем в другом мире, нежели Катерина и Нора, но ее одолевают те же проблемы и сомнения. И хотя она имеет определенную самостоятельность — работает в рекламном агентстве, ведет светскую жизнь, ее настоящее существование — это видимость, иллюзия свободы и независимости. С молодых лет и до зрелости она жила умом, привычками, вкусами, взглядами сначала родителей, а затем — мужа, который диктовал ей, как воспитывать детей, какие читать газеты и на какие политические события в мире необходимо обратить внимание. Отец, мать, супруг старались воспитать ее так, что она воспринимала жизнь как серию красивых картинок из глянцевых журналов, которые нужно принимать готовыми, не задумываясь об их сути. Но это благополучное клише дает трещину, и Лоране начинает тихое сопротивление. Сначала оно проявляется на уровне подсознания, возникает физическое (скорее, даже физиологическое) отторжение своей зависимости: ее буквально мучает «тошнота», душевная пустота, «физиологический дискомфорт», «эмоциональный шок». Она констатирует: «Мне тогда казалось, что будущего нет. <…> Порочный круг: я пренебрегала собой, скучала и чувствовала, что все больше себя утрачивала»7 .
Лоране уже тяготится сохранением «супружеского декорума» и начинает по-иному оценивать действия и мысли мужа, которые ранее были для нее непререкаемы. Она с недоумением замечает: «Неужели он не чувствует, каким грузом лежит между нами невысказанное? Не молчание, а пустословие. Не чувствует за ритуалом внимания, как они отъединены, далеки друг от друга?»76
Героиня романа с горечью делает следующий вывод из всей прошедшей жизни: «А что из меня сделали? Женщину, которая никого не любит, не чувствительна к красоте мира, не способна даже плакать, женщину, от которой меня рвет»77. Она осознает, что должна немедленно «выкарабкаться из этого мрака».
Ее первый бунт проявляется в отстаивании прав ее дочери- подростка, которой отец лимитирует желания, интересы, поступки, взгляды. Лоране не желает, чтобы Катрин повторила ее судьбу — жен — щины-марионетки. Она резко возражает мужу, даже повышает голос, что ранее себе никогда не позволяла. Но этот взрыв, вернее прорыв эмоций приносит ей небывалое удовлетворение. «Она запирается в спальне <…> отдается гневу; буря разражается в ее груди, сотрясая все клетки организма, она ощущает физическую боль, но чувствует, что живет»78 (подчеркнуто мною. — Н. К.).
Жан-Шарль (муж), отец и мать не поддержали позицию Лоране; она почувствовала, что потерпела поражение и впала в глубокую депрессию, отказываясь от еды и какой-либо деятельности, все более изнемогая и впадая в дремоту. Родственники уговаривают ее показаться психиатру, поскольку ее небольшой бунт и неординарное (а, по их мнению, неадекватное) поведение они расценивают как болезнь. И вот это-то и явилось последней каплей, которая вконец разбудила Лоране и позволила ей ощутить себя самостоятельной, независимой личностью. «Я не дам копаться во мне»79. «Не хочу врача. Я больна от вас и выздоровею сама, потому что не уступлю вам. Катрин я не уступлю. <…> Не зови врача, я не спятила. Просто говорю, что думаю <…> принимать решения должна я. Я их принимаю <.. .>
Помимо собственной воли Лоране повышает голос, она говорит, говорит, говорит, сама не понимая что, неважно, важно перекричать Жан — Шарля и всех остальных, заставить их замолчать. Сердце ее колотится изо всех сил, глаза горят: «Я приняла решение, и я не уступлю»80.
Муж, ошарашенный подобным напором, во всем соглашается с ней. Она победила! Достигнут консенсус между супругами, в их отношениях снова лад. Главное же заключалось в том, что Лоране стала другим человеком — Личностью. Ей не пришлось бежать из семьи, как это сделала ибсеновская Нора, на другую территорию, но, безусловно, теперь она вступит в иную жизнь, отличную от искусственной и ложной глянцевой картинки.
Этой героине удалось победить обстоятельства, так как она — человек 2-й половины XX в., когда патриархальные устои уже давали существенные сбои. А у женщин, живших много десятилетий, а тем более веков назад, не было подобных возможностей что-то изменить в своей жизни «мирным» путем и обрести себя через «побег к себе». Для большинства из них путь к освобождению личности шел в основном через бегство вовне из-под власти норм, стереотипов, из-под диктата домочадцев и различных табу.
Однако бегство бывало разным, отличаясь по целям, способам исполнения и результатам, хотя все эти разновидности объединяло одно — намерение выскользнуть из заскорузлой и закостенелой гендерной патриархальной системы.
Одним из радикальных путей был полный отказ от взаимоотношений с противоположным полом, следуя аскетическому идеалу монашества. Этот институт исследователи оценивают как внегендерную модель общества81. Психологическая мотивация женщин добровольно принять постриг могла быть совершенно различная: нежелание девушки вступать в брак вообще или за нелюбимого человека, которого ей насильно навязывают родители; бегство от семейного гнета; несчастная любовь; материальные семейные трудности; стремление решить личные или житейские проблемы, «сжигая все корабли», и многие другие причины. Этот шаг во всех случаях делался тогда, когда, по чрезвычайно емкому и меткому определению Андрея Платонова, женщина «не вытерпела жить» и у нее уже нет желания и душевных сил продолжать соблюдать приличия и создавать видимость того, что она по-прежнему может играть роль «хорошей девочки», выполняющей предписанные патриархальным обществом правила. В подобном состоянии она редко способна на открытый протест и тем более бунт. И поэтому дочери, сестры, жены, матери предпочитают «тихо» удалиться в монастырь.
По замечанию известной американской писательницы-феминистки начала XX в. Эмили Джеймс Патнем, озвученном в ее известном труде «Дама» (1910), женщине «легче отречься от мира, чем найти себя в нем. Дама скорее примет постриг в самом суровом и бедном монастыре, чем изменит свое отношение к жизни, пройдя через моральное переровде — ние, крушение фальшивых идеалов, рождение новой личности в себе… Когда она оказывается перед выбором стать свободным человеком или сохранить свои привилегии, создаваемые зависимым положением, — она довольно часто делает выбор в пользу соблюдения этикета»82, то есть ее поступок не носит характера вызова обществу. Она не борется с ним, а просто выпадает из него. Так, например, пришлось поступить Сесиль де Воланж — героине романа «Опасные связи»83 Ш. де Лакло, которой не удалось ни обрести свою сущность в миру, «ни создать себе маску, подходящую для той социальной роли, которая была ей уготована, поэтому она просто исчезает из светской жизни и возвращается в монастырь, возможно, в надежде обрести жизнь духовную»84.
Но отнюдь не все женщины, поступающие в святую обитель, желали найти только душевный покой и достичь гармонии с самой собой. Некоторые из них получали в новой среде то, чего они были лишены в миру. Э. Д. Патнем писала по этому поводу: «…в темные века Средневековья появляется мятежная германская дама, которая — тут перед нами один из самых удивительных парадоксов — обретает свободу в монастыре. В некотором смысле дама-настоятельница является наследницей амазонок»85. Мы полагаем, что в данном случае автор несколько недооценивает (вернее, переоценивает) описываемое явление, поскольку эти дамы, став настоятельницами, хотя и приобретали определенную власть, все же были отгорожены от мира, от реальной жизни. Эго — кажущаяся свобода. У монахини, будь она хоть аббатиса или простая послушница, не менее, а то и более обязанностей и ограничений, чем у мирянки. К тому же не все дамы, ушедшие в монастырь, занимали руководящие посты в лоне церкви. Большинство из них были затворницами, что равносильно заживо погребенному, навеки исключенному из сферы человеческого общения.
Уход женщин в монастырь или пребывание их в восточном серале, то есть в том пространстве, которое практически недоступно «мужскому» миру живых и которое можно приравнять к миру мертвых, к смерти — все это было для многих женщин почти единственным средством выпасть из патриархальной социальной среды.
«Монашеский подвиг, — писала А. Мар, — был так же печален, как и труден. Женщина оторвана от жизни, обречена на бездетность и аскетизм, брошена на отвлеченность, где ей часто пусто и холодно и не на что опереться <…> В монастыре женщина не принадлежит себе. Эго еще полбеды, но она не принадлежит никому в отдельности — это уже несчастье»86.
Женщина, став «невестой Христовой», принадлежит только Богу, освобождаясь тем самым от мирской суеты и его трагических реалий, от всех обязанностей, связанных с сексуальностью и исполнением тех гендерных функций, которые были предусмотрены для женщины в обществе. В основе ее новой, приобретенной за монастырскими стенами идентичности лежала асексуальность, исчезновение пола и отсутствие ощущения своей телесности.
Данная свобода (не от церковной, а светской жизни) приобреталась ценою жертвенности, что было единственным достоинством, которое оставалось у наших героинь от свойств «женственности», закрепленных в патриархатных стереотипах.
К сожалению, женщине с уходом в монашество не удавалось полностью избежать гендерной стратификации. В монастыре она поменяла свои характеристики и, если позволено так высказаться, цвет. Гендерная иерархия и зависимость в рамках монастыря обладали той же жестокостью, что и в миру, но они проявлялись в пределах одного пола. Послушниц и монахинь подчас и там подстерегали искушения, соблазны и домогательства со стороны «сестер» и «матушек», о чем откровенно поведали нам такие знаменитые французские писатели, как Дени
Дидро в романе «Монахиня» (XVIII в.) и Альфред де Мюссе в романе «Гамиани, или Две ночи бесчинств» (XIX в.)87.
Все же неудовлетворенность своей супружеской и семейной жизнью не очень часто толкало представительниц слабого пола к уходу в монастырь, тем более в наше время. Но «гендерное беспокойство», все настойчивее и интенсивнее овладевавшее ими, нарушало баланс между их духовной и бытовой жизнью. Как отмечала известная американская исследовательница Бетти Фридан — автор сенсационного и опровергающего все патриархальные гендерные стереотипы научного труда «Загадка женственности» (1963)88, идеология, созданная андроцентрич — ным обществом, подавляла женщину, выхолащивала из нее чувства, желания, заставляла забыть, что она Человек, равный мужчине, а не бездушный и безвольный придаток отца, брата, мужа и их сотоварищей по полу. Подобные качества, которыми наделяли мужчины своих спутниц жизни, Б. Фридан назвала «мистификацией женственности»89.
Она провела опросы среди значительного числа американок разных возрастов, социального положения и образовательного уровня, которые старались следовать этому идеалу. В подавляющем большинстве исследовательница услышала следующие оценки: «они видят себя лишь женой и матерью при отсутствии собственных желаний»; «они считают, что у них нет выбора, что они не могут заглянуть в будущее и самостоятельно распоряжаться своей жизнью»; «у меня такое ощущение, будто меня нет»; «я чувствую себя совершенно одинокой»; «я охвачена внутренним беспокойством»; «я начинаю чувствовать»; «я хочу чего-то большего»90.
Многие из них осознают, что готовы отказаться от жизни, которую
91
Они ведут не как домохозяйки, а как личности.
Кто-то опускает руки и окончательно теряет самоуважение в своем неумении, а скорее нежелании сделать усилие и выкарабкаться из депрессии. Они закрываются в свою раковину и нередко находят путь к себе в алкоголе, как это сделала Мелюзина Тропп — одна из героинь романа Алисы Ферней «Речи любовные» (2000), разошедшегося во Франции тиражом в 150 ООО экземпляров и переведенного на тринадцать языков. «Самое главное, что можно было сказать о Мелюзине Тропп: она пила. <…> И никто в семье не замечал этого. Она и пить-то стала оттого, что день-деньской проводила наедине со стиральной машиной, утюгом, холодильником и кастрюлями; в кухне-то <…> она и начала пить. <… >
Ни дети, ни муж ничего не замечали. Ее выдало ее собственное тело: оно изменилось, стало телом алкоголички <…>
Когда-то она была настоящей красавицей. И думала, что одного этого достаточно, чтобы прожить жизнь <.. .> Она с самого начала была настроена на любовь, считая, что все остальное придет позже, через любовь. Но пришлось лицом к лицу столкнуться с очевидным фактом: ты один, даже когда любишь и любима. Она была всеми заброшена в этом доме, а еще больше — в своих мыслях. Чем была ее жизнь, как не умиранием. Она прожила ее для других. Прошлое утекло меж пальцев»92.
Один психиатр, лечивший таких дам, говорил Б. Фридан о том, что все эти проблемы заключались в их неудовлетворенности — они не хотели быть только домохозяйками и матерями, и врач видел причины, далеко выходящие за рамки проблем секса.
Другая разновидность женщин, чтобы восполнить вакуум собственной личности, впадала, напротив, в бешеную хозяйственную деятельность (так называемый комплекс «любовь с пылесосом») или в очередное шопинг-безумие, которое, наряду с любовью к роскоши и развлечениям (вечеринки с подругами, дискотеки, театры и т. п.), спасало от рутины семейной жизни.
Подобное явление зафиксировано историками еще в эпоху Римской империи. Как пишет Ж.-Н. Робер, «завоевательная политика Рима, особенно на Востоке, облегчив жизнь, открыла для женщин наслаждение роскошью <…> Стремление к украшательству приобрело такие размеры, что пришлось принять закон, ограничивающий подобное сумасбродство <…> Но в 195 году до н. э. <…> женщины решительно вышли на улицы, демонстрируя свое недовольство и требуя себе право наряжаться. Они перекрыли все выходы с Форума, и никто, даже их собственные мужья, не смогли их удержать»93. Котон, будучи тогда римским консулом, обратился к мужчинам, которые, по его мнению, позволили своим супругам попрать их права и власть: «Вы не сумели дома удержать своих жен в узде и вот теперь должны дрожать перед их толпой. <…> Хотя женское честолюбие терпимо, их неистовство укротить невозможно. Они хотят преимуществ, которые им запрещены, к их большому неудовольствию, нашими обычаями и законами. Они требуют свободы или, что вернее, свободных разговоров»94.
В похожей ситуации оказалась и королева Франции Мария- Антуанетта (1755-1793). Став в юном возрасте женой наследника престола, а затем короля Людовика XVI, она сразу окунулась в атмосферу дворцовых интриг и ненависти знати. К тому же ее супруг, воспитанный в духе глубокой религиозности и умерщвления плоти, в течение семи лет их брака не исполнял свои супружеские обязанности и выказывал ей свое глубокое равнодушие. Мария-Антуанетта, окруженная недоверием, нуждалась в защите и покровительстве. Она хотела всегда и во всем оставаться независимой и поэтому ощущала свое подчиненное состояние как несправедливость95. И поэтому, обладая живым и озорным характером, королева своими действиями и поступками пыталась отомстить придворным за причиняемые ей обиды и доказать мужу, который не склонен был дарить ей супружеские радости, свою значимость. Окружая себя фаворитами и фаворитками, Мария-Антуанетта с головой окунулась в удовольствия и развлечения (игра в карты, балы, безрассудные покупки дорогостоящих украшений и одежды).
В наше время все эти женские «развлечения» зовутся «шопингом». Если нет удовлетворения в семейной жизни и женщина в погоне за интимными удовольствиями хочет избежать выхода за пределы общественных норм, ею овладевает зуд приобретательства, который, как показывают специалисты, является следствием культурной травмы, характерной для современной эпохи, компенсацией отсутствия счастья, местью мужу и окружающим за неудавшуюся жизнь и за неосуществленные надежды.
Шопинг стал, наряду с основными экранными персонажами — Кэрри, Мирандой, Шарлот и Самантой, главным героем американского сериала «Секс в большом городе», вышедшим на экраны в 1998 г. и приобретшим невероятную популярность во всем мире. Этот фильм стал знаковым явлением целой эпохи и предметом серьезного культу-
96
Рологического, психологического и жу р нал истс ко го анализа.
В 2004 г. вышло в свет глубокое исследование этой киноленты — «Обсуждаем “Секс в большом городе”». Среди тем, затронутых в сборнике (мужские и женские архетипы, секс и современные романтические отношения, феминизм третьей волны и судьбы одиноких горожанок, поиск мистера Идеала), есть и страсть женщин к приобретательству. Этому предмету посвящена 7-я глава исследования, авторы которой профессор теории и практики кино Лондонского университета Стелла Бруцци и преподаватель колледжа моды (London College of Fashion) Памела Ч. Гибсон утверждают, что шопинг необходимо рассматривать не как простое и глупое «бабское занятие», а как культурный феномен97.
Они полагают, что этот суррогат независимости, свободы и самодостаточности стал новой религией наших современниц. Указанные киноведы считают, что окунаясь в шопинг, женщины не только самореализуются, но и осуществляют свои претензии на власть. Это можно интерпретировать и так: способность «выбрасывать» деньги на самом деле является не материальным, а художественным и психологическим актом, утверждающим. что важно не то, что ты покупаешь и сколько средств тратишь («деньги — это мусор»), а сам жест («хочу и покупаю», «я свободна в своих действиях»).
Иначе говоря, шопинг и аналогичная деятельность являются символами и средствами уничтожения домашнего и общественного гнета, образами, воплощающими в себе свободу личности.
И если мужская половина человечества еще готова была мириться с подобными женскими причудами, то другой путь, выбранный их спутницами жизни в стремлении выйти за пределы андроцентричных норм, чтобы добиться личной свободы, был для мужчин полной катастрофой. Здесь мы имеем в виду борьбу женщин за то, чтобы перестать быть объектом, а выступать в качестве субъекта в контексте семейнобрачных и интимных отношений. По-видимому, в историческом плане эту линию поведения можно рассматривать как самый первый прорыв слабого пола к независимости проявления чувств и своей телесности.
Мишель Фуко, проведя «археологию» сексуальности, справедливо замечает, что историю женщин необходимо рассматривать как «историю сексуальности», вернее, как историю освобождения через сексуальность. Как доказывают современные философы, психологи и культурологи, понятие личности лежит в основе не только политической и интеллектуальной свободы, но и свободы в сексуально-интимной сфере. Недаром же раскрепощение женщины и ощущение ею собственного «я» первоначально произошло именно в этой области человеческой жизнедеятельности.
Этот путь, отвергающий условности, стеснения и ограничения, был очень рискованным и тяжелым не только для представительниц слабого пола, поскольку требовал от них неимоверных усилий, но и очень болезненным для их отцов, братьев, мужей, так как нес в себе самую страшную опасность для их гендера, подрывая основы патриархального общества и мужскую власть.
Женщины по понятиям фаллоцентричной идеологии должны были оставаться в неведении относительно своих интимных чувств и телесности. По мнению 3. Фрейда, сексуальная эмансипация может привести к девальвации созданного мужчинами «идеала женственности», и поэтому ей (этой эмансипации) следует всячески препятствовать98. Эту установку Фрейд распространял и на свою жену, которую любил. И лишь в конце жизни этот великий ученый, который ни в обыденности, ни в науке не был, как все смертные, безупречен в своих воззрениях, признался, что был несправедлив к ней и что она не его игрушка — марионетка, управляемая мужем, а тоже личность. Он писал по этому поводу: «Я пытался бороться с ее откровенностью, пытался заставить ее
99
Не высказывать своего мнения» .
Психоаналитическую концепцию 3. Фрейда относительно структур и понятий феминности подвергли резкой критике многие исследователи феминистского направления. В частности, Кейт Миллет в знаменитой книге «Сексуальная политика» (1970) утверждает, что женскую субъективность нельзя определять как зависимую и формирующуюся исключительно через структуру Другого — представителя мужского пола. Она доказывает, что главная цель сексуальной политики патриархального общества — «это способы структурировать человеческие отношения таким образом, когда один субъект получает возможность контролировать другого»100.
«За женщиной по-прежнему отрицается право на сексуальную свободу и биологический контроль за собственным телом — посредством культа девственности, двойного стандарта, запрета на аборт»101.
Непорочность в первую очередь возводилась на пьедестал, поскольку девственница не только не имела понятий о плотских утехах, но и не знала собственного тела; она была как бы беспола, а вернее вне пола, тем самым не создавая угрозы ни мужскому обществу в целом, ни мужской власти в отдельности. Ведь женщина тогда управляема, когда она представляет собой объект без тела и эмоций. Ее сексуальные желания могут быть проявлены только через мужчину.
Подобные представления культивировались в течение веков, начиная с античных обществ Греции и Рима, и благополучно живут и в наше цивилизованное время, хотя и скрываются за маской современного «продвинутого» человека.
Как мы уже отметили выше, любое человеческое тело и чувства закодированы в социальных терминах и понятиях. Так, свобода проявления интимных переживаний женщиной во все исторические периоды оценивалась исключительно с отрицательным знаком. Н. Л. Пушкарева, исследуя русское общество X — начала XIX в., отмечает, что «воспитание сдержанности, умение не поддаваться эмоциям, а тем более страсти, по-прежнему во многом определяло содержание женского воспитания <…> Отношение к чувственной любви как к “любви скотской”, “мерзости” было следствием многовекового внедрения православной церковью негативного отношения к неплатоническим проявлениям любви»102. Шаг в сторону от этих стереотипов строго карался законом и осуждался обществом. Хотя с древних времен и наблюдались отдельные случаи нарушения этих норм, но это в основном касалось женщин из высших кругов общества, где представительницы прекрасного пола могли позволить себе некоторые вольности в общении с мужчинами или выразить свои интимные чувства и переживания в стихах или прозе, как это делали Сафо и Сэй Сёнагон, женщины-трубадуры, Кристина Пизанская и Маргарита Наваррская. Но таких смельчаков в истории прошлых веков было не так уж и много. Даже тем дамам, которые находились на самой высшей ступени социальной лестницы, было позволено далеко не все.
Яркий пример этому — история испанской королевы Хуаны (1479- 1555), которая была жестоко наказана за свою сильную и сумасшедшую любовь к законному супругу Филиппу. Она была отвергнута не только мужем, но также отцом и братом за то, что проявляла страстные чувства к Филиппу и протестовала против его многочисленных измен. Она не могла скрывать своих эмоций, выказывая их не только за закрытыми дверями, но и на людях. Однако согласно морали того времени даже королеве негоже открыто проявлять свою любовь, поскольку основное ее предназначение быть верной женой короля, а главная обязанность — рожать наследников престола.
За то, что Хуана не хотела следовать этим принципам и заключить в рамки «приличий» свои чувства, она была лишена статуса королевы, изолирована не только от власти, но и от детей и родных. Ее поведение расценивалось как действие вне нормы, и поэтому она вошла в историю как Безумная Хуана103.
Но не только в высших слоях общества доминировали подобные воззрения на женские чувства. Вспомним хотя бы высказывание лакея Яши из «Вишневого сада» А. П. Чехова. Этот персонаж, еще вчера бывший крестьянином, изрекает: «Ежели девушка любит, то она, значит, безнравственная»104.
Но женщина сопротивлялась этой сексистской идеологии, отстаивая свое право на свободу чувств всеми возможными способами, даже такими, которые осуждались обществом. И все ради того, чтобы доказать, что цензура сексуальности женщины ведет к искажению ее идентичности и тормозит формирование ее самостоятельной личности. Познание своих желаний и доступность наслаждений — вот один из путей к обретению женщиной своей субъективности.
Но на данной дороге женщин подстерегало множество препятствий, прежде всего, семейно-брачные узы, намертво связывающие супругов религиозными и общественными нормами. Их сексуальность была традиционно связана только с супружескими отношениями. На протяжении столетий представительницы слабого пола как бы жили в помещении с наглухо забитыми дверями и окнами; им запрещен был развод. Даже вдов, чтобы оградить от связей с возможными претендентами на их тело, заточали в монастырь или изолировали от мира в закрытых помещениях (затворничество было распространено в средневековых обществах Европы, России, в некоторых азиатских странах). Например, в Индии до британского завоевания широко практиковался обычай, называвшийся сати, когда овдовевших аристократок принуждали взойти на погребальный костер мужа, а вдовы из «простых» не имели права повторно выйти замуж.
И у женщин оставалось почти единственное средство — побег от мужа с возлюбленным. Некоторые из них с помощью флирта и коротких измен, как это делала чеховская Ольга из рассказа «Попрыгунья», пытались выпутаться из рутины повседневности, но это им не удавалось. Подобным героиням нестерпимо было осознавать, что их жизнь протекает впустую; они смутно приходили к пониманию того, что их свобода — это преяеде всего свобода выбора. Истинность данного положения во всей его трагичности показал Л. Н. Толстой в романе «Анна Каренина». Несмотря на свою приверженность патриархальным устоям, великий романист в поступках движимой испепеляющими сильными чувствами Анны увидел абсолютную свободу выбора для русской женской души.
Однако не у каждой женщины, особенно в прошлые века, хватало смелости на такой шаг, хотя и в античных, и в средневековых текстах, и в документах Нового и Новейшего времени подобных случаев описывается немало. По характеристике, данной Моник Виттиг, эти убежавшие жены подобны беглым рабыням, протестующим против гетеросексуального угнетения. Они тем самым пытались разорвать брачный общественный договор, который не позволял им выполнять роль независимых субъектов105.
В тех случаях, когда побег был невозможен или женщину насильно возвращали супругу, она, чтобы избавиться от него, прибегала к самому радикальному средству — к уничтожению того, кто унижал ее как личность и не давал ей свободно дышать и чувствовать.
Подобные протестные действия зафиксированы историками, начиная с древнейших времен. Геродот в шестой книге своей «Истории», ссылаясь на греческую мифологию, упоминает о женщинах о. Лемнос (на севере Эгейского моря), «убивших своих мужей, спутников Фоан — та» (царя лемносцев)106. Нам не известны причины и подробности случившегося, но его отголоски получили резонанс в последующих веках, что говорит о значимости данного поступка107. О мужеубийствах в русском обществе Х-ХУШ вв. также свидетельствуют многочисленные источники108.
Безусловно, самый яркий пример в русской литературе, повествующий о таком преступлении, — это произведение Н. С. Лескова «Леди Макбет Мценекого уезда». Главная героиня выписана как сильная личность, жаждущая свободной любви и настоящей страсти, чего она не могла получить от своего старого мужа. Ненависть к нему толкает Катерину Измайлову в объятия молодого любовника, которого она побуждает к убийству своего супруга. Здесь налицо протест против мужской власти109. Но нередко противостояние и смертельный семейный конфликт еще более углубляется, когда одной из его причин, кроме мужского деспотизма, является борьба гендеров за доминирование, как это произошло в немецкой семье Линков. Насильственная смерть главы семьи — простого столяра, стала причиной громкого судебного разбирательства, прошедшего в Берлине 12-16 марта 1923 г., взбудоражившего всю Германию и легшего в основу сюжета документальной книги Альфреда Дёблина «Подруги-отравительницы» (1924)110 Крупнейший немецкий писатель с психологической глубиной проанализировал характеры всех действующих лиц этой драматической истории, ее истоки и последовательность событий.
Совсем молоденькой, хорошенькой и белокурой девушкой Элли приезжает из провинции в Берлин, чтобы работать там по полученной ранее специальности парикмахерши и вести свободную и веселую жизнь, поскольку она обладала легкомысленным и жизнерадостным нравом. Элли от души радовалась жизни до тех пор, пока не встретила молодого Линка, производившего впечатление серьезного и упрямого малого. Как пишет автор, «он решил взять ее в жены. Ему хотелось, чтобы она всегда была под рукой <…> Но ей еще нужно было измениться; ведь теперь он положил на нее руку»111.
«Линк не давал ей жить так, как она привыкла», но в то же время Элли понимала, что он «был целиком в ее власти»112. Элли им помыкала, но это ее скорее не радовало, а раздражало. «Он был неотесанный мужлан <… > Ему казалось, что он может завладеть ею целиком, сблизившись с ней физически <…> Он требовал своего. Он был ее мужем и имел на нее права»113. «Она просто молча терпела. Она принуждала себя отдаваться мужу, поскольку знала, что так положено. <…> Она испытывала облегчение, когда, наконец, оставалась в постели одна»114.
Они явно не подходили друг к другу, но так как супруги вынуждены были жить бок о бок, взаимная неудовлетворенность, разочарование и раздражение облекались в форму гендерного соперничества. Каждый из них пытался доказать свое превосходство, замешанное на садистском удовлетворении от этого. Нередко Элли одерживала над ним верх, «и тогда он решил бороться. На кону была вся его жизнь. Он не хотел сдаваться Элли без боя <…> он стал ей мстить за прежние обиды»115. Но эти чувства только обнажали его слабость, и Линк «снова оказался в ее власти. Он обнажил перед ней все свое нутро. Теперь он заставит ее это принять. Принять его. Уважать его»116.
Раз не вышло по-хорошему, «он перестал скрывать от нее свои старые непотребные привычки»117 и распоясался. Сначала Линк кричал на жену по пустякам, а затем, напиваясь допьяна, начал бить Элли, рвать ее одежду, стал с ней разнузданным в постели, ломал мебель. Ее отвращение к нему распаляло его страсть. «Он хотел потопить свое горе в этой вакханалии»118.
«Первоначально ее радовало уже одно то, что он ее домогался и страдал, — ведь это означало, что он без нее не может. И потом, это было не что иное, как продолжение их ссор, своего рода соперничество. Эго походило скорее на рукопашную схватку, чем на объятия <…> Он
119
Открыл в ее душе новое измерение» .
С его стороны в подобных отношениях все более проявлялась неприкрытая жестокость. И Элли не выдержала. Она сбежала к родителям, но те заставили ее через две недели вернуться к законному супругу. Однако это не смогло погасить конфликта — нарыв был огромен и уже созрел.
Как только Элли появилась в доме Линка, снова начался ад. «Теперь он был зол на нее из-за того, что она сбежала, чувствовал себя опозоренным и стыдился того, что сам упросил ее вернуться. Ему нужна была компенсация, нужно было с ней расквитаться <…> ей становилось жаль себя до дрожи. Родителям она была не нужна. Он был сильнее и мог бить ее. Она устала от этой бесконечной мучительной борьбы. Она чувствовала, что теряет себя <…> Так она и сидела, никому не нужная, опостылевшая сама себе»120.
В это время судьба свела ее с семейством Бенде; она очень подружилась с Маргаритой-Гретхен, которая приняла близко к сердцу горести Элли, поскольку сама была не очень счастлива в браке и ненавидела мужа. При моральной поддержке подруги наша героиня решилась на второй побег. Гретхен и ее мать сняли для нее квартиру. «Они втроем отгородились от мужчин <…> Все трое были заодно <…> Вместе им было хорошо, теперь они чувствовали себя в три раза увереннее в этом противостоянии грубым мужьям»121. И наконец-то Элли была свободна! Более того, она обратилась к адвокату, представив медицинское заключение и письменное заявление свидетелей, подтверждающих, что ей были нанесены побои. Суд удовлетворил ее иск. Она получила право жить отдельно от мужа; к тому же последний обязан был выплачивать ей ежемесячное содержание. Судья назначил срок начала бракоразводного процесса.
«Элли вступила в бой. Она была на пути к освобождению, она могла отделаться от Линка. Так бы все и вышло»122, но отец вместе с мужем нашли ее убежище и слезно умоляли ее вернуться. Она пошла на попятную: ведь ей, как каяедой нормальной женщине, хотелось иметь семью, квартиру, положение в обществе, нормальные сексуальные отношения, не говоря уже о деньгах.
Но их мирная жизнь длилась всего десять дней. И кошмар начался снова. Линк стал все больше пить; в алкогольном чаду он становился неуправляемым, как будто сорвался с цепи. Линк «решил больше спуску ей не давать. Теперь, когда он за ней побегал, когда он вернул ее силой, она за все заплатит сполна <…> С каждым разом ее нужно было укротить еще больше, еще основательнее. Он издевался над ней, как над насекомым. Он вытряхивал ей еду на кровать. Он пускал в ход резиновую дубинку, кулаки, трость <…> Часто он бросался на нее с ножом. А потом, когда она от него вырывалась, — она умоляла, отбивалась руками и ногами, однажды ночью он чуть было не выкинул ее голой из окна <…>
Плотские желания обуревали его еще сильнее. Ему хотелось все чаще, все больше унижать себя и жену. Он снова заманил ее, увлек за собой в мрачный мир ненависти <…> Он рыскал по ее телу, стараясь исторгнуть чувственность из каждой складки ее кожи. Ему хотелось в буквальном смысле ее пожрать»123. «Она жила в страшном напряжении. Напряжение было таким сильным, что часто у нее все путалось в голове, она не понимала, где находится, что делает»124. Элли отчаялась, запуталась, была сломана. Она понимает, что стала жертвой, заложницей обстоятельств и норм, установленных патриархальной системой. И истоком, причиной всех ее мук был ужасный муж, «которого она впустила в себя и хотела из себя извергнуть <…> В голове у нее зрели опасные мысли, она жаждала мести, она задумала какое-то тайное, преступное дело»125. Подспудно в ней зарождалась воля к действию. Ее преследовали ужасные сны, в которых муж выбрасывает ее за борт плывущего парохода.
Она решила физически избавиться от него, много дней подсыпая ему в еду мышьяк. Как отмечает А. Дёблин: «Выбирая такой способ убийства, она руководствовалась инстинктами, которые властвовали над ней даже в состоянии аффекта <…> Отравление вполне соответствовало ее желанию вернуться в детство, в семью. Здесь ее держала только ненависть к мужу <… > Они уже давно убивали друг друга; она хотела сохранить ему жизнь, чтобы убивать его как можно дольше. Пока она понемногу его травила, она оставалась с ним. Травила потихоньку и думала, искренне думала, что он исправится»126.
Когда Линк скончался, «у Элли камень с души упал. О Линке она и не думала. На людях она изображала скорбь, но сама была совершенно счастлива, чувствовала себя свободной. Чему она радовалась? Тому, что она вновь обрела себя, выздоровела. Она надеялась, что теперь у нее восстановится душевное равновесие. Что же такое произошло? Она лишь смутно чувствовала, что весь этот ужас, прежде переполнявший ее жизнь, куда-то схлынул. Она не держала зла на мужа, она вообще о нем не думала. А если и думала, то с грустью. <…> С кем бы она ни говорила, она рассказывала о нем только хорошее. Для нее наступила пора счастья; вокруг нее снова был ее прежний ясный, чистый мир. Страх, которого она натерпелась за последние недели, сменился бурной радостью. У нее шла кругом голова; она ничего не соображала. Она уже строила планы на будущее. «Теперь я молодая веселая вдова, — ликовала она <.. .> я ведь хотела стать свободной к Пасхе. Мне нечего надеть, так что нужно будет что-нибудь себе прикупить»127. На первый взгляд подобные мысли можно расценивать как цинизм. Но это не так. Пожалуй, данное состояние молодой женщины было похоже на эйфорию от воздуха свободы после кислородного голодания, когда теряешь чувство реальности. Но через несколько дней наступило отрезвление, похмелье. «Эго был не страх перед наказанием <…>, а первые признаки ужасного просветления — возвращение в исходное состояние»128. Она говорила подруге: «Я была безжалостна, я действовала хладнокровно и ни о чем не жалею. Я испытываю лишь радость и счастье от того, что теперь я свободна»129.
На суде она полностью призналась в содеянном, но чувствовала себя невиновной, рассказав о том, что муж ее был злодеем и садистом. Но, сидя в камере предварительного заключения, она пришла в себя, впав в ужас от того, что сотворила; ей казалось, что все это сон.
Суд приговорил Элли Линк к четырем годам тюрьмы, а ее подругу за пособничество — к полутора годам принудительных работ. Присяжные и судья приняли во внимание то, что причиной преступления этой женщины было недопустимо жестокое обращение с ней покойного. Нужно признать, что на процессе выступали и такие эксперты, которые оценивали проступок подсудимой с позиций закоснелой патриархальной морали, пронизанной глубоким сексизмом. Так, член судебно — медицинского совета доктор Т. заявил: «Подсудимая фрау Линк действовала методично и продуманно. Однако, поскольку умственно и физически она не совсем полноценна, деяние ее следует расценивать иначе,
130
Нежели поступки полноценного человека»
В то время, в первую четверть прошлого века, еще не получило широкого распространения и понимания то, что нетерпимость к сексуальному насилию и принуждению со стороны любого лица сильного пола (будь то разбойник, сутенер или законный муж) связана с признанием равенства мужчин и женщин как во всех сферах общественной, так и интимной жизни.
Но не так уже часто внутренний бунтарский дух наших героинь находил выход в мужеубийствах или иных агрессивных действиях, а причины их протестных поступков крылись не только в деспотизме родителей, мужа или в любовных связях на стороне. Нередко побудительные мотивы были иными: скука и неудовлетворенность обывательским образом жизни, стремление добиться экономической независимости и права выбора, желание свободно проявлять свои чувства и телесные потребности.
Все это толкало молодых и не очень женщин из низов и из средних классов на бегство из деревень и провинций в крупные города. Кстати сказать, известные литературные и исторические персонажи, такие как Маргарита Готье и леди Гамильтон, были в молодости сельскими девушками, а затем стали значительными фигурами в свете благодаря обаянию и умению подать свою красоту. Сюда же можно отнести и Софью Шейндли-Блювштейн, более известную как Сонька Золотая
Ручка, — молодую и пикантную провинциалку, обладавшую, кроме притягательной внешности, умом и криминальным талантом, пробудившимся, как выразился один из исследователей ее жизни, «от скуки времени». Ей удалось, приобретя манеры светской львицы и изображая из себя русскую аристократку, соблазнять помещиков, генералов, других важных персон и обирать их.
Женщины меньшего калибра, очутившись в городах, находили свою «свободу» на панели, променяв одну зависимость на другую; убежав от родителей или мужа, они попадали под контроль бандерш или сутенеров131. Несмотря на это, есть немало исследователей, которые полагают, что женщина выбирает проституцию для выражения своей сексуальной автономии, свободы выбора и желания132. Некоторым из этих падших удавалось вырваться из сетей публичных домов, став содержанками, о чем с большой достоверностью поведали Джон Клеланд в романе «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» (XVIII в.) и О. де Бальзак в середине XIX в. в своем знаменитом произведении «Блеск и нищета куртизанок». Для французского писателя куртизанка олицетворяла идеал свободной женщины, бросившей вызов условностям общества, обладающей способностью не быть похожей на других представительниц своего пола, задающей тон моде и влияющей на развитие искусства.
Демонстративные действия против общественной нравственности нередко сопровождались определенным цинизмом, который в своем первоначальном значении, ведущим происхождение от античных киников, предполагал вызов устоявшимся социальным нормам. Неприятие обыденности и монотонности жизни, излечивание от наивности и тех идеалов, которые были сформированы патриархальной идеологией, — вот в чем состоял цинизм у этих женщин. Иначе говоря, это было защитной реакцией личности от насилия и принуждения со стороны окружающих людей и мира в целом; это был способ достижения социального равновесия и лекарство от тотальности, то есть от безраздельного контроля патриархального общества.
Женщины, исповедовавшие подобную философию, прятали свой цинизм под маской благопристойности, о чем писал Э. Фукс в своих исследованиях по истории морали133. За этой личиной скрывались не только презрение к толпе, но и порочность натуры, которая позволяла им добиваться различных жизненных благ, чувственных удовольствий и… свободы действий, не скованной рамками приличий и условностей. Подобные представительницы слабого пола расценивали сексуальную раскрепощенность как синоним свободы вообще во всех ее проявлениях. Недаром известный американский писатель Ирвинг Уоллес назвал свою книгу «Любовницы, героини, мятежницы» (1971)134, поставив тем самым всех этих женщин, наделенных бунтарским духом и неординарным поведением, на одну доску, независимо от того к какому культурному уровню или социальному слою они принадлежали — будь это горожанка из низов или светская дама.
Обратимся, например, к героине новеллы П. Мериме «Кармен». Зададимся вопросом, почему образ этой полуграмотной работницы табачной фабрики до сих пор так привлекателен? Потому, что она символизирует безграничное право выбора и абсолютную свободу чувств. При всех обстоятельствах она живет, как хочет. Помните ее последние слова в опере Бизе: «Кармен — свободна, свободной и умрет!» Она обрела навечно свою идентичность.
Другой образец нахождения пути к себе мы обнаруживаем у Шо — дерло де Лакло (XVIII в.)135. Как отмечает Я. С. Линкова в своей статье «Женские образы в романе Шодерло де Лакло “Опасные связи”: социальные роли и модели поведения», в основе жизненной философии аристократического общества XVIII в. лежала понятийная пара — быть и казаться136. И успех героев и героинь того времени зависел от того, как искусно они могли скрывать свое истинное лицо, прикрываясь светской маской и лицемерием.
По-видимому, подобные тенденции в социальном поведении берут свое начало в более ранних периодах развития общества. Так, например, в итальянской commedia dell’ arte (XVI-XVII вв.) среди традиционных и очень популярных персонажей была Коломбина, символизирующая женщину порочную, но тщательно и успешно скрывающую это.
К таким персонажам и принадлежала маркиза де Мертёй у Ш. де Лакло. Она «довольно рано осознала, что ее собственные мысли являются единственной областью абсолютной свободы и источником силы»137. Маркиза, скрывая их под маской-мифом, созданной ею самой, сумела занять довольно твердое и уважаемое положение в обществе, но при этом ее внутренняя жизнь оставалась абсолютно закрытой от посторонних. «Социальная роль маркизы тщательно выверена и определена ею самой, и в соответствии с этой ролью строятся и ее модели поведения <…> Ее быть принадлежит только ей одной, ее казаться одобрено другими и находится в полном согласии с установленными правилами»138. И это разрушительное воздействие светской морали проявилось в своеобразном протесте этой женщины, выражавшемся в ее сверхцинизме, интриганстве, сексуальной распущенности, которые вели ее на стезю порока.
То были героини прошлых веков, но, похоже, импульсы личности добиться полной свободы через порок не чуяеды и современным женщинам. Так поступает Северина — героиня романа выдающегося французского писателя члена Французской Академии Жозефа Кесселя «Дневная красавица»139, которую блестяще сыграла Катрин Денев в одноименном фильме (1967) Луиса Бунюэля. Это произведение наделало много шума и вызвало ожесточенные споры; автора обвиняли в подрыве общественных моральных устоев. И действительно, как было не возмущаться героиней романа, которая, будучи богатой и респектабельной замужней дамой, движимая какими-то непонятными ею потребностями тела, предпочла спокойной и беззаботной жизни работу проституткой в фешенебельном доме свиданий, где она удовлетворяет самые странные желания клиентов.
Перенеся тяжелую болезнь и будучи на пороге смерти, Северина, всегда отличавшаяся стыдливостью и эмоциональной холодностью, не любившая всего, что отклонялось от здоровья и нормы, в процессе выздоровления в своем полусонном мозгу поддавалась неведомым прежде «соблазнам, игре каких-то необычных порочных образов, которые на несколько недель примешались к ее чистому существу — единственному, признаваемому Севериной, — и уже начали было разлагать элементы ее нравственности»140. «Она не сразу осознала это, но перегородка, отделявшая ее видимую сущность от заповедных уголков подсознания, где шевелились слепые и всемогущие личинки инстинктов, уже была сломана»141.
Всю жизнь Северина провела в мире своего замкнутого круга, где она была воплощением добродетели и нравственного здоровья, очень любила своего мужа Пьера, но не могла во всей полноте отдаться любовным чувствам. Ей мешало пуританское воспитание, рамки моральных норм, влияние которых вкупе с холодностью ее натуры ограничивали свободное проявление душевных и телесных импульсов. Иначе говоря, в ее организме не хватало адреналина; для его появления Северине нужна была встряска, шок, которые смогли бы заставить свободно выплеснуть всю накопившуюся чувственную энергию.
Совершенно случайно, интуитивно она нашла дорогу к этому новому миру эмоций, начав двойную жизнь, вступив на путь порока. Придя в бордель мадам Анаис на улице Вирен ради любопытства, она осталась в нем, приняв облик другой женщины под именем-прозвищем Дневная Красавица. Вступая в интимную близость с чужими, незнакомыми мужчинами, многие из которых были грубыми и невоздержанными, Северина смогла раскрепостить и раскрыть свою личность.
Как пишет Ж. Кессель: «Она добивалась равновесия между этими главными полюсами своей жизни, добивалась для себя полноценного существования.
Благодаря великому и стойкому терпению она достигла этого. Было ли это лицемерием? Все происходило настолько естественно, что Северина не считала свое поведение двуличием. Никогда еще она не чувствовала себя более полно, более непорочно принадлежащей Пьеру <…> Два часа, ежедневно проводимые у госпожи Анаис, образовывали непроницаемый, изолированный, самодостаточный промежу ток времени. Пока они протекали, эти два часа, Северина просто забывала, кто она такая. Тайна ее тела жила обособленно, вдали от всего остального, подобно тем необычайным цветам, что раскрываются на несколько мгновений, а потом возвращаются в состояние девственного покоя.
Вскоре Северина даже перестала замечать, что ведет двойную жизнь. Ей казалось, что жизнь эта была предопределена уже задолго до ее рождения»142. «Она пришла на улицу Вирен искать не нежности, не доверия, не ласки — этим щедро одаривал ее Пьер, а того, чего он не мог ей дать, — восхитительных животных наслаждений.
Элегантность, воспитание, стремление нравиться противоречили чему-то такому в ней, что желало быть сломанным, покоренным, грубо укрощенным, дабы расцвела ее плоть <… > она испытала бесконечное облегчение. После стольких недель мучений, когда она чуть было не сошла с ума, Северина наконец поняла себя, и тот ужасный двойник, который управлял ее поведением посреди жути и мрака, теперь постоянно рассасывался в ней. Сильная и спокойная, она вновь обрела внутреннюю целостность. Коль скоро судьба так распорядилась, что она не могла получать от Пьера то удовольствие, которое доставляли ей грубые незнакомцы, то что она могла поделать? Стоило ли отказываться от наслаждения, которое у других женщин совпадает с любовью? <.. .>
Это откровение преобразило Северину, или, точнее, заставило ее прекратить жалкие слепые поиски, вернуло ей прежнее лицо. Она вновь обрела уверенность в себе и свою прежнюю внутреннюю энергию. Она чувствовала себя даже более безмятежно, чем прежде, поскольку ей удавалось обнаружить и засыпать ров, наполненный чудовищами и блуждающими болотными огоньками, долгое время являвшийся чем-то вроде ненадежного и опасного фундамента ее жизни»143.
Наконец-то она обрела желаемую всем ее существом свободу. Но за все нужно платить. Один из ее клиентов стреляет в ее мужа, который до конца жизни останется парализованным. И непрощенная им жена будет ухаживать за ним, посвятив этому всю оставшуюся жизнь.
Следует заметить, что расплата за выбранный путь порока бывает еще страшнее. И не важно, что толкнуло женщину на эту стезю — собственные устремления или действия окружающих.
Известный французский писатель и публицист первой половины XIX в. Жюль Жанен в своем нашумевшем романе «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829)144 в лице главной героини дал собирательный образ подобных женщин, вставших на такую манящую, но скользкую и опасную дорогу. Этот путь давал им возможность выбраться из низов, из обывательской среды, из безвестности и обрести хоть и мнимую, но свободу. Для этого необходимо было продавать свое тело в обмен на социальный статус, богатство, преклонение со стороны мужчин, признание в свете и в итоге — это позволяло им утвердить свою субъективность.
Ибо, как замечает автор, «в сфере порока бывает положение едва ли не столь же почетное, как в сфере добродетели: на определенной высоте порок уже не презираем, самое большее, если он становится темой для скандалов, — презрение остается, скандал забывается»145.
По-видимому, данный сюжет был социально востребован, поскольку, как отмечают исследователи, «“падшее, но милое создание” скоро станет одним из стереотипов образов во францухком романе XIX века»146.
Центральное действующее лицо романа Ж. Жанена поселянка Анри — етта показана как жертва лицемерной общественной морали. В ее судьбе
147
«воплотился ужас уродства, иллюзорность романтической мечты» .
Автор рисует читателю историю того, как невинная девушка и идеальная красавица превращается в проститутку, поскольку судьба предоставила ей жестокий выбор между нищетой и роскошью, толкающей ее на нравственное падение. А что еще ей оставалось делать!
Как говорится в романе: «Бедная, она разделила судьбу многих падших женщин, то взлетающих на верхи общества, то низвергающихся вниз; нынче в шелках, завтра в грязи, то роскошь, то нищета, и так до того часа, когда красота уйдет и придется впасть в нищету бездонную. Анриетта старалась каждодневно извлекать новую выгоду из своего обаяния и юности, так что скоро сделалась своего рода светскою дамой, то есть почти уважаемой женщиной. <…> Войдя в высокие круги под покровительством любовника с громким именем, она сделалась дамой — благотворительницей <…> К амбре, которою надушен был ее туалет, она добавила капельку ладана. В те годы красота, даже и мирская, совсем как благородное происхождение, совсем как богатство, была титулом, обеспечивающим любезный прием в доме Господнем. Анриетта скоро стала неизменной посетительницей обычной и праздничной церковной службы и получила постоянное место на церковной скамье. Швейцарец склонял перед нею перья своей шляпы и звонко бряцал алебардою»148.
Но, как восклицает Ж. Жанен: «Это твое довольство не может длиться вечно, каприз какого-то мужчины сделал тебя богатой, другой каприз низринет тебя в ничтожество! И я перебрал в уме истории большинства молодых девушек, коих судьба бросила при рождении в низкую общественную среду, дабы они послужили игрушками немногих богачей, а те обращаются с ними, как с дорогими лошадьми, и столь же легко от них избавляются.
Женщина — самое злосчастное существо из созданных по подобию Божию. Детство ее, наполненное ребяческими занятиями, протекает скучно; ранняя юность — и обещание, и угроза; ее двадцатый год — это ложь; обманутая фатом, она разоряет глупца; зрелый возраст — это позор, старость — ад. Она переходит из рук в руки, оставляя каждому новому хозяину лоскутки своего «я», — свою невинность, молодость, красоту, наконец, последний зуб. Хорошо еще, если после всех несчастий бедняжка сможет найти убежище на краю панели, на больничном одре или за кулисами мелодрамы. Видывал я и таких женщин, которые, чтобы не умереть с голоду, позволяли дробить камни у себя на животе, а ведь были когда-то хорошенькими <…> Так скажите на милость, стоит ли быть красивою?»149
В отличие от Маргариты Готье из «Дамы с камелиями» А. Дюма — сына и других героинь подобных романов, которые приходили к нравственному искуплению через истинную любовь, Анриетта у Ж. Жанена, чтобы выбраться из пучины греха и порока, совершает убийство своего совратителя, который обесчестил ее в юности и толкнул на панель.
Таким образом этот акт мести, повлекший за собой последующие страдания и смерть героини, возвращал ей не только человеческое достоинство, но и как бы соединял воедино ее сердце, душу и тело, воссоздавая тем самым ее как личность.
И хотя Анриетта приговорена к гильотинированию, это стало ее подлинным освобождением. «Наконец-то она вырвалась из лап публики, — восклицает автор, — отныне она принадлежала только палачу. На — конец-то этот мир, развративший ее, имел на эту женщину лишь право закона — он мог теперь требовать только ее голову, но не ее тело! <…> Отныне она доступна лишь правосудию, она укрыта от грязных страстей людских! <…> публичная женщина, благодаря своему преступлению уже снова превратилась в обыкновенную женщину»150.
У этих несчастных, попавших в ловушку обстоятельств, вырабатывается синдром жертвы151, порожденный либо ощущением невозможности вырваться из их сетей, либо возникшим чувством вины, от которого они пытаются избавиться путем принятия по собственной инициативе унижения, как это делала Алина Рушиц — героиня романа Анны Мар «Женщина на кресте» (отдаваясь в руки мазохиста) или Северина у Ж. Кесселя (через проституцию).
Симона де Бовуар в книге «Второй пол» не один десяток страниц уделяет теме жертвенной роли женщины в контексте патриархальной культуры. Она полемизирует с другими теоретиками, считавшими основной причиной этого состояния внешние, социально-экономические условия существования. В противоположность данному посылу, эта писательница и философ считает, что на первое место здесь нужно выдвинуть психологические факторы. То, что женщина добровольно принимает на себя роль жертвы, означает ее стремление облегчить себе существование в рамках патриархального общества и, по словам де Бовуар, «избежать болезненного опыта экзистенциональной свободы и
152
Ответственности» .
И подобную пассивную позицию можно рассматривать как инстинкт самосохранения. Но когда и это не срабатывает, остается одно — убежать в никуда, в смерть, где женщина, наконец-то, достигает полной свободы, где уже никто, кроме Бога, не властен над ее душой и телом.
Эмоциональное состояние женщин, осознавших всю тяжесть положения внутри патриархального мира, можно передать строками стихотворения Зинаиды Гиппиус «Крик» (1896):
Мы исполняем волю строгую,
Как тени, тихо, без следа,
Неумолимою дорогою Идем — неведомо куда.
И ноша жизни, ноша крестная.
Чем далее, тем тяжелей…
И ждет кончина неизвестная У вечно запертых дверей153.
Недаром известная русская писательница начала прошлого века Анна Мар назвала этих героинь, мечущихся в безуспешной попытке найти себя, «лампады незажженные».
Женщины, подобно Анне Карениной, мадам Бовари, Катерине Кабановой и многим другим персонажам в литературе и в реальности, нашедшие в себе силы и волю для открытого и откровенного проявления своих чувств и вступившие в противоречие с общественной моралью, столкнувшись с непониманием и предательством мужчин, ломаются, истощенные жизнью. Они, разочаровавшиеся в близких людях, не верующие ни в искренность человеческих отношений, ни в истинную любовь, живут по инерции, предполагая, «что всегда в конце найдется… быстрая река с глубоким дном. Они совершают броуновское дви-
154
Жение по жизни, не зная, где найдут успокоение» .
И эта обреченность женщин, запертых в патриархальной клетке, на страдание, их «невписанность» в бытовую атмосферу — говорит о назревающем в их мозгу бунте, об их желании сопротивляться обстоятельствам. Так, героини пьес А. Мар «Когда тонут корабли» и «Побежденные», опубликованных в начале прошлого века, чувствуют свою потребность в борьбе, но, как замечает современный литературовед Мария Михайлова, им «еще не известно оружие и не ясно, с кем и за что бороться»155. И поэтому они, не видя иного выхода, устремляются за «пределы», а именно: бросаются из окна или в реку, под поезд или в петлю, то есть соединяясь со стихией воды, воздуха или земли, они находят успокоение и Свободу. Эго отчаянное состояние с удивительной глубиной прочувствовала замечательная поэтесса Серебряного века София Парнок:
Жить невпопад и как-то мимо,
Но сгоряча, во весь опор,
Наперерез, наперекор, — И так, на всем ходу, с разбегу Сорваться прямо в смерть, как в негу!..156
(1932)
Видимо, подобное превращение раскрепощенной души обрела и Катерина в «Грозе», бросившись в Волгу. Наконец-то ей удалось, как она мечтала, взлететь над крутым обрывом и заречными далями, которые по воле Островского являются мотивом простора и безграничной свободы.
В этом плане символичны последние слова пьесы, произнесенные мужем героини — Тихоном: «Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться! (Падает на труп жены.)»151. Он тоже ощущает потребность в свободе, но в силу своего слабого характера не может решиться на бунт. И обнимая бездыханное тело, Тихон как бы стремится слиться с ним, чтобы Катерина забрала его с собой туда, где нет страданий и человек находится в ладу с самим собой.
Тема самоубийства волновала многие умы на протяжении веков, но в разные исторические эпохи его причины, характер и символическое значение трактовались по-разному. Так, в научных трудах и в дискуссиях XVIII — начала XIX вв. подчеркивалась «роль бурных эмоций и неуправляемых страстей в этиологии самоуничтожения»158.
Философы и писатели той поры полагали, что этому способствовали излишняя чувствительность, свойственная женщинам, чрезмерная игра страстей, подогреваемая чтением романов. И все это влияло на неустойчивость их эмоционального состояния. Более того, как считали тогдашние эскулапы, вело к потере контроля над душой и телом, а в этом случае телесная оболочка повреждается и человека настигает не только физический паралич, но и ипохондрия, истерика, эпилепсия и иные заболевания159.
Иначе говоря, самоубийство в подобных рассуждениях расценивалось только как саморазрушение. Но относительно суицида бытовали и совершенно другие мнения, которые рассматривали его как социальное протестное действие и проявление свободы личности. Противоречивость всех этих мнений отражалась и на оценке образа человека, способного на данные поступки. Так, например, в литературе и в традиции драмы эпохи Реставрации (первая треть XIX в.) восстание против любой автократической власти (Бога, царя, отца, мужа) трактовалось как бунт, а гибель бунтаря рассматривалась как подтвсрждс нис главенства и незыблемости патриархальных устоев и ценностей.
Начиная с эпохи Просвещения (XVIII в.) и продолжая в последующие столетия, писатели и писательницы, исповедовавшие феминистские взгляды или просто симпатизирующие им, интерпретировали подобные действия героев своих произведений совершенно по-иному. Бунт героинь против домостроевской морали и двойных стандартов в определении поведения мужчин и женщин, их требование свободы выбора спутников жизни и взаимной ответственности полов, вступление в конфликт с той ролью, которая была отведена им обществом, — все это оценивалось как поиск своей идентичности, как личностное самоопределение, как осуществление своего самостоятельного выбора160. И гибель этих персонажей на страницах романов, пьес и в жизни, как пишет Ф. В. Шеллинг, не являлась саморазрушением, а было ничем иным, как достижением ими свободы. Они уходили в мир иной, проявляя тем самым свободу воли161.
И если бегство от супруга с другим сексуальным партнером, самоубийство или убийство опостылевшего мужа-старика или садиста-мужа были крайними и даже криминальными действиями, обусловленными желанием женщины вырваться на свободу из патриархальных пут, то имелось множество иных, более «мягких» путей и способов обрести себя и получить некоторую свободу своим чувствам и желаниям, как например, адюльтер и флирт, чему в последние годы было посвящено немало исследований сквозь призму гендерного метода.
В прошлые века тема измены супружескому долгу была довольно популярна; ее разрабатывали такие столпы литературы, как Г. Флобер, А. Островский, Л. Толстой, Н. Лесков и многие другие писатели. Однако это, при всем таланте авторов и их мастерстве в разгадке психологии женщин, был мужской взгляд на данное явление. Но кто же лучше может понять душевные порывы представительниц слабого пола, чем одна из них!
Наше внимание привлек роман «Любовь к шестерым» (193 5)162 выдающейся русской писательницы Екатерины Васильевны Бакуниной (1889-1976), эмигрировавшей после революции сначала во Францию, а затем — в Англию, где были опубликованы все ее значительные прозаические и поэтические произведения, которые, по словам одного из рецензентов, были неподражаемы в своей искренности, психологической точности и тонкости в описании характеров и судеб героинь. Писательница словно самое себя, все сокровенное выплескивает на страницы своих произведений.
Читателя не должно шокировать название романа. Из заявленных шестерых объектов любви героини четверо — это муж и трое детей, затем — писатель известных романов (вернее, не сам литератор стал предметом восторгов, а его произведения и герои, чьи мысли и поступки были чрезвычайно созвучны ее душевным порывам) и, наконец, любовник.
Данный литературный труд не является описанием банального и пошлого адюльтера легкомысленной и любвеобильной особы. Эго скорее энциклопедия жизни обычной, среднестатистической русской женщины, выбравшей измену мужу в качестве пути освобождения своей личности, познания самой себя и своей идентичности, как средство поиска иного мира, где душа, тело и разум обретают иное качественное наполнение, иной мир чувств и небывалые жизненные силы.
Мавра Леонидовна — образованная женщина из среднего класса, из благополучной семьи, «с седеющими висками и налившимся телом, с сорокапятилетней усложненной душой и снисходительным взглядом», уже 25 лет как состоит в браке с русским эмигрантом в Париже, имеет троих детей, обладает опытом работы в библиотеках и лабораториях, помогая мужу в научных исследованиях, много читает, увлекается театром, занимается гимнастикой. Но она всю свою зрелую жизнь посвятила семье и постоянно, как белка в колесе, вертится в рутинных бытовых семейных заботах, где у нее нет особого времени остановиться и задуматься серьезно о своей жизни. «Я уже неотделима от своих привычек, вросла в свой быт»163, — говорит Мавра.
И, наконец-то, наступил момент, когда все остановилось и возник стоп-кадр: муж, дети, прислуга уехали и героиня осталась одна. «Удивительно хорошо быть предоставленной самой себе и в то же время знать, что родные и любимые есть, и что нет повода о них беспокоиться»164. И главное — она может позволить себе расслабиться и… ей, на — конец-то, «захотелось думать» (!), что бывало с ней за весь супружеский срок очень редко. «И все-таки хотя мои мысли ни для кого (потому что об этом — словами — некому) у меня неодолимая потребность раскрыться до конца, пусть лишь перед самою собой. Эго свойственно человеку. Отсюда исповеди, дневники, неотправленные письма. Только трудно и самой себе открывать то, что надо таить от самых близких. От них-то и таимся. Самой страшное, как бы они не подсмотрели, не угадали, не подслушали <… > Мне хочется внутренне ну хоть раз в жизни освободиться от той лжи, которая возникает сама собою из моей недоступной вам всем правды, потому что подлинно правдива только та я, которая выпирает из вынужденно впитанной нравственности и любовных неволь. Но этого противоречивого образа своего — первоначальное я, помноженное на все последующие поколения, плюс наследственность, за которую я не отвечаю, — я сама не знаю. Он дарил и дарит меня всю жизнь неожиданностями, как только я спускаю себя с общепринятой цепи. Моя внешность и моя жизнь лишь футляр для скрытых качеств, которые обнаруживаются внезапно при случае. Я похожа на негатив: под белым — черное, или же каждый человек непроявленный снимок себя самого.
А, может быть, нет ни черного, ни белого, ни правды, ни лжи, как нет безусловной красоты, а есть только точка зрения на вещи. Граница меяеду дозволенным и недозволенным затерялась между тайной и безнаказанностью. Добродетель торжествует только в книгах мертвецов. <.. .> Как распутать переживаемое? Мне кажется, что у меня не одна, а несколько одновременных жизней, и вот я выхожу то из одной, то из другой и смотрю на себя со стороны, или, что та я, которая есть, оценивает ту, которой я была и какой становилась и стала. Как это так вышло, что я такой, а не иной стала? Как ни всматривайся, — не увидишь, а главное, не сопоставишь частностей с общим, которое их предопределило или просто определило. Очень бы хотелось переставить некоторые фигуры в прошлом, но на шахматной доске времени ходов обратно не берут»165.
Оставшись наедине с собой, она в своей исповеди чрезвычайно откровенна до жестокости к себе и к своим близким, делая главный вывод из всей своей жизни: истоки измены заложены в браке и определяются задолго до ее свершения. Мавра приходит к пониманию, что «женщины все обобраны и знают об этом, но не все знают, в какой степени»166. «Случай загоняет женщину в брак, как корову в хлев. Потом ее начинают, как корову же, доить во всех смыслах. А она истекает молоком грудей и привязанностями и прилепляется к семье, потому что больше уж некуда. Матери и наружностью походят на коров»167.
Брак, по мнению Мавры, это рабство и клетка, попав в которую, «ты не считаешь себя вправе свободно распоряжаться своей жизнью, потому что ты называешься замужней и у тебя есть дети. Ты так притерпелась к этому рабству, что уже боишься снять оковы»168.
С горечью героиня романа приходит к осознанию того, что она, несмотря на все ее старания и усилия по обслуживанию семьи и вложения любви и заботы в детей, осталась, по ее словам, обобранной, несвободной и жизнь проходит как в холодном сне, замкнутая в душевную тюрьму. Она констатирует: «Мой дом — мое хранилище. В нем, как в гербарии, засушена — день за днем — моя жизнь»169, «я такая мертвая
170 171
Дома» , «я — использованная ветошь»
Бесконечно любя своих чад и ценя ровное, но привычное до равнодушия, отношение мужа, Мавра вынуждена признать: «Все мои отношения с близкими мне людьми как бы вывернулись наизнанку, и то самое, что я считала обогащающим меня, показалось мне отнявшим некую мою самой мне неясную сущность. Лучшее, что я имела, было от меня взято или добровольно мною отдано. А дальше что? Взамен ждать было нечего… Стареть стыдно.
Все чаще мне бывало ужасно, безнадежно, одиноко в семье»172.
«Но что же дано и мне взамен двадцати пяти лет, вложенных в семью? Не только не знание, но игнорирование меня как самостоятельной личности! Я есть некто дающий — любовь, заботу и т. п. — и долженствующий давать. Жена и мать должна быть синонимом самоотречения. В отрешении от себя должна она находить награду и удовлетворение. А если нет? А что если почувствовать себя обособленной, противопоставить свое уцелевшее под спудом Я привычке — долгу — любви. Что если жизнь потрачена на нестоящее дело? И что если притязаний семьи и ее поверхностная, полуравнодушная привязанность только к той части меня, которая ею используется, слишком мало за подавление моего Я и
173
Расточение моей единственной жизни» .
В состоянии боязни окончательно потерять свою индивидуальность у героини романа растет недовольство, выражавшееся не только в душевной неудовлетворенности, но и в ощущении настоящего физического, если не сказать физиологического дискомфорта, которое она определяет так: душно, тошно, преснота, терпение тает, скована воля и жизнь и тому подобное.
Она понимает, чтобы не стать «заживо погребенной», необходимо «содрать с себя эту коросту, которую не отмыть никакой душевнолюбовной ванной»174, вырвать душу из «пут обиходной морали»175, обрести свою волю, «ибо представленная мне свободная воля — наглый обман, сведшийся к тому, что я могу делать выбор в ограниченном кругу заранее подсунутых мне вертящихся колес жизненных комбинаций, да еще смазанных милосердием.
Но разве можно считать свободным колесо в механизме или звено в цепи?
Мне хочется увидеть все окружающее и себя самое в озарении мгновенного, ничем не заслоненного просветления, ощутить происходящее как оно есть на самом деле, а не так как оно мне навязано. Найти себя!»176
Пока ее вера в себя только слегка проклюнулась, она сомневается в том, что можно что-то изменить: «Неужели правда то, что <…> для меня еще возможен какой-то выход и я почувствую себя движимою своей волей, а не понуканиями и желаниями случайных спутников жизни?»177
«Но чего же я хочу?
Ужаснейший позыв встопорщиться из собственной кожи, уничтожить границы черепа, безгранично расширить крохотную, ничтожную свою жизнь, приобщившись к миру, вобрать его в себя, излить себя в него, преодолеть необходимость бытия, как оно есть, и в нем отгородить свое, выбрать из бессвязных мчащихся мыслей те, что легли бы отчетливым рисунком на ткани своего и чужого сознания, противопоставить себя сущему, рассмотреть и выщупать его сторонней наблюдательницей. Над самою собою произвести вивисекцию <…> выбиться из ничтожества.
Мне кажется, что то, что со мной, и есть постоянное сверление этого желания, вопреки бесчисленным помехам к его осуществлению вне и внутри. В основе же его — непосильное стремление договориться до правды. Понять себя! И добиться того, чтобы меня поняли. Ведь дать себя понять — это значит разбить скорлупу одиночества и вылупиться в мир.
Но я не знаю, с какого конца к себе приступить! Как вскопать целину голыми руками? <… > из всей бесконечности мне в издевку дана необъяснимо коротенькая жизнь, в которую ничего не успеть! И я так поздно принялась думать. Одна…»178
Мавре хочется содрать с себя «маску деловитой, зрелой серьезности», перестать мимикрировать, подделываясь под серые тона окружающего дома и общества; она желает обрести не только свободу воли, действий, но и чувств. До последнего времени они так были задавлены в ней, что в Мавре выработался комплекс неполноценности: «мне не под силу выносить себя <…> мое отчаяние, мое сознание, что я не заслуживаю ничьей любви, но я не могу жить нелюбимой и в то же время все равно что не любима, потому что никто не любит меня такую, какая
179
Я есть» .
Но Провидение подбрасывает ей счастливую карту. Она встречается с солидным, немолодым мужчиной своего круга, который своей любовью и уважением к ней открывает Мавре путь к тому, что позволяет ей стать личностью. Он не похож на всех ее знакомых, поскольку видит в представительницах другого пола равного себе человека. Он говорит ей: «Я подхожу к женщине, как к святыне, ибо она источник жизни и высшее проявление красоты. Она ключ радости и смысл жизни мужчины. Он творит через нее в той области, где призван был создателем, через нее воспринимает мир»180. От мужа она ничего подобного не слышала никогда, и поэтому Мавра восклицает: «Могла ли я тогда думать, что мне будет послано такое невероятное (моментами) счастье, как ваша любовь! Передо мной было только увядание и сознание непоправимости прожитой жизни»181. «… вы, сделав меня целью своего стремления и мишенью ваших любовных разрядов, тем, что я вам необходима и всего на свете (кроме вашей гордости) дороже, заставили меня почувствовать ценность моего существа. Мне из-за вас стали дороги собственные, а не только детей, руки и ноги и все безумно любимое вами тело, а моя душа перестала быть принадлежностной, как вещь, а стала самодовлеющей и в то же время связанной с вашей. Я увидела себя»182. «Навязанная мне стечением обстоятельств роль сильнее моей задавленной личности. Впрочем, до встречи с вами я не так сильно чувствовала давление, потому что себя ощутить заставили меня вы. Вы — начало, семье моей враждебное, выгораживающее для меня мой мир, на который она посягать не может, поскольку и потому что он ей недоступен. Как отражение в зеркале, он в другом плане»183.
И здесь Е. В. Бакунина как бы спорит с Л. Толстым, который в «Анне Карениной» проводит тезис о том, что семья может быть несчастной, но не может быть счастья без семьи. Писательница опровергает этот посыл, утверждая, что ее героиня находит счастье именно за пределами своего дома. Через чувства, подаренные ей любовником, Мавра «перешагивает в другое существование, возможность которого скрыта в каждом»184, имя которого любовь и счастье. Героиня романа, мысленно обращаясь к своему другу, говорит: «После нашей с вами близости я чувствую такую полноту жизни и такую нежность к земле, как будто, оплодотворенная вашей мужской силой, я беременна любовью ко всему миру»185.
Она приходит к осознанию того, что «любовь не есть нечто данное, а творимое, следовательно, искусство, и как всякое искусство достигает вершины в зрелом возрасте»186. И в этом заслуга этого мужчины. Мавра с благодарностью обращает к нему слова: «Это вы меня научили такому пониманию и научили ценить себя теперешнюю <…> Скоро я буду бабушкой. Но вы меня любите как самую молодую и прекрасную женщину, и я не чувствую себя старой»187.
И это новое для героини состояние формирует в ней иной, отличный от патриархальных стереотипов, взгляд на сущность любовных отношений между полами. Мавра считает, что «трагедия женщины заключается в том, что она так же действенна в любви, как пассивна в страсти. Необходимо достигнуть равенства в любви (выделено мною. — Н. К.). Без этого женщина все недополучает и недополучает ответное чувство ни словами, ни предвосхищающими желания поступками. И она принимает свой рок — давать — с тем большей покорностью, чем меньше жизнь оставляет ей поводов ценить себя как самодовлеющую личность. При этом ей до сей поры внушают поклоняться древним гнилушкам: подвигу жертвенности, святости материнства, долгу и верности.
Но никакой жертвенности не нужно. Она только во вред тому, кому жертвы приносятся»188.
Любовь к другому человеку, перетянувшему ее на солнечную сторону улицы-жизни, преобразила Мавру в счастливейшую женщину, почувствовавшую себя самодостаточной личностью с независимой ни от кого волей, свободой чувств и поступков. Теперь-то Мавра уже не сомневается в том, что она может стать другой: «Я должна быть внутренне свободна. Я не должна себя мучить. Мне не за что себя мучить»189.
Мавра не чувствует угрызения совести в том, что имеет теперь параллельную от семьи жизнь; она не оценивает это как предательство по отношению к мужу и детям. Она любит всех шестерых. «У меня сосу-
190
Ществующие чувства» , — говорит она и далее подводит итог создавшейся ситуации: «Как и большинство брачных союзов, мой брак покоится на измене. Очень часто ведь измена не только не разрушает брачного здания, а наоборот, подводит под него фундамент. Именно благодаря ей я ценю и берегу то, что иначе мне хотелось бы разбить, разметать, смести, уничтожить. И лишь измена дала мне понятие о том, что было до нее.
Оказалось, что она не заняла ничьего места. Того, что она внесла, у меня просто не было. Она заполнила собою ту пустоту, которая оставалась незаполненной во всю мою жизнь, и она же дала особенно ярко ощутить эту пустоту. Может быть, то, что я называю пустотой, надо назвать другим словом или словами: повторными и все накоплявшимися большими уколами в бессознательно настороженное мое ожидание ответного равного тепла на мое непрерывное обогревание. Бесконеч-
~ 191
Ныи ряд нечуткостей, годами ранящих душу, — вот что такое семья»
Но эта измена, эта «преступная» любовь героини Е. В. Бакуниной не есть итог или завершение нового этапа ее жизни; она явилась всего лишь калиткой, за пределы которой можно убежать в иной мир с другими ценностями, наслаждаясь опьянением от свободы.
Она бесконечно благодарна человеку, полюбившему ее: «Вы пробудили к жизни все мое существо, и мне не только не кажется нужным молчать о том, что из-за вас во мне совершилось, но хочется крикнуть себе: как же я жила до вас и без вас? И как и почему живут другие
I 192
Женщины, которым навязаны покорность, терпение и молчание!»
Но одновременно с этим она понимает, что ей уже хочется чего-то большего, чем эта любовь. Ей нужна свобода в своей самодостаточности. Ведь эта связь для нее — новая клетка, хоть и золотая. Она мысленно приводит свои доводы любовнику: «Вы <…> меня хотели бы окружить нежнейшей заботой, но зато и иметь всю меня для себя одного. Вам больше никого не надо. Мне без вас тоже никого не надо <…> но при вас мне мало вас одного. Отсюда наш внутренний разрыв»193. «Мне странно, что я жила до вас, но я не могла бы жить и вместе с вами под одним кровом (то, чего вы хотите, то, чего я не хочу) <…> Мне нравится, что вы этого хотите, мне кажется, что без этого в любви вашей был бы какой-то пробел, но сама я хочу оставаться свободной. Общее жилище прекрасно в воображении, но непрактично и стеснительно на деле. Для вас это “высшее счастье”, для меня добровольная пытка. Цепь»194.
Стремление избежать новой неволи, ограничения наконец-то народившейся личности, а значит, и неизбежного подавления свободы, побуждает героиню открыто признаться любовнику, что «как раз это заставляет меня тяготиться вашими объятиями и ласками рук, губ и языка, когда я уже насыщена ими. Они тогда мне словно оковы, и вы, разлитый во мне, влитый в меня эмоционально, как живая личность становитесь временно мне помехой, ибо, только отойдя от вас, я ощущаю себя как чашу, полную вами. Тогда я могу выносить себя одну, противопоставленную к вам, и из вашей любви ко мне вырастает у меня желание всего, что вне вас и меня.
Мне хочется улиц, толпы, чтобы бродить затерянной в них и в ней вдоль набережной по Сене в час заката; в Люксембургском саду, что возле вас; по бульвару Сен-Мишель или по рю Бонапарт, где я вглядываюсь в лица всех женщин, эстампы которых выставлены в витринах. Я хочу угадать в них то, о чем они не смели думать, но что в них жило и чем они жили. И я всматриваюсь в лица живых женщин, и самое ничтожное из них мне кажется загадкой или откровением. Но мужские лица мне безразличны или даже неприятны. Все они грубо похотливы, и для меня, знающей высшее искусство любви, в их взглядах, даже случайных, есть
195
Что-то противное, как в прикосновении потной и грязной руки» .
Иначе говоря, Мавра, почувствовав вкус свободы вселенского масштаба, ни за что не хочет ее терять.
Эта история измены и обретения честной и самокритичной женщиной внутренней свободы есть роман-исповедь, универсальный в своей правдивости и банальности. Об этом говорит и сама героиня Е. В. Бакуниной: «Много ли сейчас таких оставшихся в стороне от большой дороги историй русских женщин. Но именно кажущееся благополучие моей жизни и заставляет меня поставить себе вопрос: почему же так больно жить? Откуда рождается непрерывное внутреннее страдание, которым я расплачиваюсь за каждое мгновение непосредственной радости?»196
Если супружеская измена была крайним порывом к свободе чувств и вообще к личной свободе и расценивалась моралью и церковью, обществом и законом как самый большой грех и строго наказывалась, вплоть до побития камнями и смертельным приговором, то такой феномен, как флирт, оформившийся в первой трети XIX в. и завезенный с берегов Туманного Альбиона в Европу, рассматривался с точки зрения морали английского общества в качестве весьма своевременного явления, своего рода любовной инициации и разрешенной игры, загнанной в социальные рамки.
Чтобы понять социальное значение и смысл данной любовной игры, мы обратились к очень серьезной монографии французской писательницы и журналистки Фабьенны Каста-Розас «История флирта: балансирование между невинностью и пороком» (Париж, 2000), в которой на основе богатого документального и литературного материала рассматривается и анализируется само понятие флирта, развитие и особенности его проявления на протяжении более ста лет с начала XIX в. и до революционных 60-х годов прошлого столетия.
Автор подчеркивает: «… англосаксы дозволяли флирт именно потому, что были пуританами. В XIX в. у них, как и у французов, была одна главная цель: уберечь юную деву от “пороков и опасностей, кои представляет для нее общество” <…> Французы, проникнувшись католическими представлениями о роковой слабости плоти, не видели иного способа сохранить девичью добродетель, кроме бдительного надзора и воспитания, ориентированного на полную неосведомленность в вопросах пола. Поэтому и держали девиц взаперти, изолируя от света, всецело отдавая на попечение исповедников и мамаш. <…> Англосаксы, напротив, <… > в защите добродетели не уповают на одну лишь религию: они постарались вручить женщине оружие разума. Исходя из своих протестантских понятий, они сделали ставку на ответственность и благоразумие девушки, ибо “исполнены веры в ее силы”. Флирту они приписывали значение воспитательное, полагая, что он научит молодых обуздывать страстные порывы, сохранять власть над влечениями своего тела и сердца»197.
Ф. Каста-Розас справедливо полагает, что «для историка, изучающего мир чувств в развитии, флирт в ходе эволюции любовного поведения представляется не иначе как зеркалом своей эпохи, перехода от заката пуританизма к сексуальной революции»198. А известная писательница середины XX в. Анаис Нин рассматривает этот любовный способ общения полов как игру множества зеркал, в ходе которой жен-
„199
Щина «сама становится многоликои, изменчивои, неуловимой» .
Слово «флирт», по мнению Ф. Каста-Розас, не случайно появилось в среде буржуа и аристократов в середине XIX в., когда и «молодежь и взрослые чем дальше, тем больше сходятся в одном: отношение к этой любовной игре имеет смысл определять уже исходя не из понятий добра и зла или даже истинности или фальши чувств, а с точки зрения его своевременности. Флирт отныне представляется тем и другим как этап воспитания чувств, своего рода познавательная игра, подобающая определенному возрасту, то есть отрочеству»200. «То, что звалось флиртом, тогда вызывало лишь представление о легком, почти неосознанном трепете чувственности. И все же — моралисты так называемой “прекрасной эпохи” тут не ошиблись — это предвещало конец прежнего мира, то есть вступление в новую эру. Грубое неравенство в области воспитания юношества разного пола <…> за несколько десятилетий мало-помалу должно было уступить место более прогрессивному и равноправному способу чувственной инициации, то есть флирту»201.
И исследовательница делает следующий важный вывод: «… флирт имеет свою маленькую историю, и она вписана в великую историю человечества. Подобно тому как любовь куртуазная возвращает нас в Средневековье, жеманство и либертинаж (легкомысленное отношение к нравственным запретам) слывут приметами ХУШ-му столетия, а романтическая любовь принадлежит Х1Х-му, флирт нерасторжимо связан с веком ХХ-м. В нем отражены все противоречия, напряжения, колебания эпохи. Ведь история флирта — не что иное, как история желаний и страхов, пробуяедения чувств и неудовлетворенности, послушания и нарушения запретов. Ее сюжет — противоборство нежности и конфликта юношей и девушек. И наконец, флирт — история, где разжимаются тиски принуждения, желание вырывается на волю, но неотвратимо присутствует также и страх, заклясть который воистину трудно: страх перед сексом»202.
Что же значила эта разрешенная общественным мнением любовная игра для обоих полов? Флирт разбил «оковы общественных предрассудков, разжал жесткие тиски запретов, табу, лицемерия»203, много веков душивших с небывалой силой мужчин и в особенности женщин. Для последних это стало своего рода «отменой крепостного права», когда им позволено было сделать глоток свободы, расправить не только плечи (тело), но и душу, поверить в свои возможности и дать волю своей чувственности.
Однако сперва девушка, причастная к флирту, открывала этот новый, не известный ей ранее и тщательно от нее скрываемый мир любовной игры, постепенно и очень робко; ей еще были чужды плотские желания, они пугали ее. Молодая женщина отваживалась только на мимолетные поцелуи и легкие касания кончиками пальцев, на беглые двусмысленные намеки и улыбки. То есть эта игра, по мнению общества, должна была быть почти незаметной, поэтому представительницы слабого пола, в которых все более и более пробуждались интимные чувства, чему и способствовал флирт, учились двусмысленному поведению, умению скрывать свои желания и телесные порывы под маской добропорядочной «беленькой гусыни», чтобы усыпить бдительность родителей и света.
Историки называют «прекрасной эпохой» период мира и относительного благополучия, предшествующий Первой мировой войне, т. е. 1885-1914 годы.
Флиртуя, девушка как бы тренировала свои чувства, готовясь к тому, чтобы рождающиеся в ее головке фантазмы нашли свое реальное воплощение, чтобы эта игра в видимость и легкое обольщение не ограничивались лишь опасными шалостями, а завершились обретением настоящей любви. Подобные устремления юных особ и более зрелых женщин побуждаемы были по крайней мере двумя главными причинами: встретить суженого, вступить в брак и совершенно противоположным намерением — обрести личную свободу, пробив брешь в патриархальных устоях путем высвобождения желания и сексуальности из оболочки табу.
Ф. Каста-Розас пишет: «В этом коллективном приключении, в постепенном завоевании свободы тела, порывов и чувств, флирт как любовная игра, не являясь итоговым достижением, тем не менее принимает полноценное участие. На свой лад флирт задолго до так называемой сексуальной революции способствует изменению правил игры. Он ре — волюционирует воспитание чувств, расшатывает традиционное равновесие в отношениях между мужчинами и женщинами и непрестанно
~ 204
Подтачивает запреты, раздвигает границы допустимых вольностей» .
В этой «маленькой войне полов» женщине удается установить со своим партнером более равноправные любовные отношения, которые, если и были иногда конфликтными, все же в большинстве случаев становились гармоничнее и уравновешеннее, то есть взаимоотношение гендеров меняло свою окраску и строилось на паритетных началах.
Кроме того, флирту предназначено было, вопреки первоначальному замыслу идеологов патриархального общества, сыграть поистине «подрывную» роль в расшатывании устоев последнего. Девушки, едва вышедшие из подросткового периода и начавшие познавать свет, как и более зрелые дамы, включившиеся в водоворот этой любовной игры, уже ощущали себя другими личностями, подобно молодым лошадкам, сломавшим барьеры загона и вырвавшимся на простор бескрайнего поля. Хотя, надо признать, это новое для них ощущение появилось в результате нелегкой борьбы между чувством долга, впитанными с молоком матери постулатами нравственности и религиозной морали и проклюнувшимися сквозь бетон патриархальности ростками интимных желаний и ощущений.
Яркое описание этой тяжелой схватки мы находим в дневнике Катрин Пацци (1882-1934), снискавшей известность в качестве автора сборника стихов, мемуаров и как любовница выдающегося поэта Поля Валери. Она вышла из добропорядочной семьи, где дед был пастором, а отец — выдающимся хирургом; ей удалось получить хорошее образование в области истории, литературы, физики, математики, философии, но ее сердце и голова были полны грезами о «пленительной боли любви». «Вместе с тем пуританское воспитание наложило на Катрин свою печать, ей трудно было примириться с собственной чувственностью. Она ее воспринимала как некую чужеродную силу, поселившуюся в ее теле, как внутреннего врага. Ей хотелось сбросить тягостное плотское бремя, чтобы чистый, освобожденный дух мог воспарить к звездам.
Брак? Катрин знала: это не выход, супружество не разрешит мучающих ее противоречий. Оно лишь станет для нее еще одним поводом для разлада с собой <…> Увлекаясь, Катрин никак не могла полюбить по-настоящему. Порой она испытывала желание, чтобы “молодой человек обнял ее”, или “что-то вроде влюбленной дружбы”, но не более того… К тому же она осознавала, что, выйдя замуж, приобретет общественный статус, но утратит свободу, к которой привязана всем нутром.
Итак, Катрин колебалась между этими двумя полюсами — вожделением и страхом, соблазном и отвращением: дерзала без отваги, желала без воли к исполнению желаемого, затевала интрижки, но вскоре чувствовала, что из них “надо выпутываться”. Она противилась своим искушениям и злилась на себя за это»205.
Но все же флирт стал для многих образованных и свободолюбивых натур своеобразным компромиссом, примиряющим все эти противоречивые чувства и силы. Он спасал от одиночества без брака и от одиночества в браке. И как замечал известный немецкий ученый — исследователь нравов в различные исторические эпохи — Эдуард Фукс (1870- 1940), «если что-нибудь способствует развитию до огромных размеров естественной склонности к флирту, так это усиливающаяся тенденция свести брак к простой арифметической задаче. Флирт становится как бы предвосхищенным вознаграждсннем за отсутствие в условном браке эротического наслаждения <…> У нас флирт часто нечто большее. Условия современной жизни затрудняют брак, так что любовь и первые ее шаги становятся чем-то весьма серьезным, к чему уже нельзя относиться легкомысленно. Флирт приспособился к этим условиям. Перестав быть прелюдией нормального ухаживания, он превратился в суррогат полового удовлетворения»206.
Все это свидетельствует о том, что данная любовная игра никогда не ограничивалась холостыми ее участниками. Женатые и замужние флиртуют так же усердно, как и молодежь. Известный писатель Марсель Прево в своем романе «Брак Жюлиенны» поясняет устами своей героини, почему замужняя женщина флиртует и в чем для нее заключается наслаждение от этого: «Кажется, мы, женщины, все очень любим глядеться в зеркало. Взгляд на наше лицо говорит нам: “Ты, право же, недурна, маленькая Жюлиенна”. Выслушивать такие слова очень приятно. Но еще приятнее было бы, если бы такие слова говорило само зеркало, не правда ли? Так вот: флирт и есть не что иное, как говорящее зеркало. У меня такая масса зеркал, что я могла бы ими наполнить целую галерею. И они говорят мне это одно громче другого»207.
Иначе говоря, флирт давал молодым и не очень молодым особам слабого пола возможность и средства самоутвердиться не только в социальной среде, но, преяеде всего, перед самой собой. Подобные новые взаимоотношения между полами кардинально меняли женщин, их психологию и внешние проявления телесности. Все эти метаморфозы, происходящие с ними, были настолько радикальны, что пугали не только моралистов, но даже самих женщин.
Писательницы начала прошлого века, описывая флиртующую девушку, с тревогой и озабоченностью отмечали эти разительные перемены. Так «баронесса д’Орваль в книге 1901 года “Великосветские правила поведения”, томясь ностальгией, сетует, мол, преяеде девушка была “нежным, изысканным, робким созданием. Ее большие потупленные очи изредка позволяли постороннему взору заглянуть в глубину ее души”. Теперь же, полюбуйтесь, она превратилась в существо, “полное жизни, воли, движения, Ее самоуверенность приводит в замешательство, это какая-то непомерная мужская дерзость”»208 (выделено мною. — Н. К.). Другие современники отмечали, что нынешняя молодая особа ведет такие речи, «что даже гориллу вогнала бы в краску». В ней
209
«столько смелости, что не она, а молодые люди перед ней теряются» . Ее суждения настолько свободны, что любого студента за это исключили бы из университета210.
Все больше женщин, знаменитых и безвестных, осмеливаются восставать против двойной морали и навязанного им приниженного положения. Происходит полная эмансипация чувств стыдливости и девальвация табу девственности. Как замечают исследователи, «когда духовная жизнь девиц “прекрасной эпохи” оживилась, они тотчас стали куда
211
Вольнее и в том, что касается жизни тела» .
Хотелось бы отметить еще один важный момент. Девушки и замужние женщины, флиртуя, утверждают свою волю, собственную личность, свое право на тайну и собственное мнение, проявляют излишнюю, по мнению общества, активность, тем самым нарушая «естественную» иерархию отношений власти и подчинения между полами — этот краеугольный камень всего патриархального строя. Происходит смена гендерных ролей.
Как констатирует Ф. Каста-Розас, «муясчины же при этом обнаруживают, что перед ними — отнюдь не подобие чистого листа, не глина, ждущая, чтобы они вылепили из нее то, о чем грезили: им открывается, что женщины — совершенно отдельные существа, более чем непослушные — неуловимые.
К тому же юные любительницы флирта больше не кажутся абсолютно невинными: им уже кое-что ведомо если не об оргазме, то о наслаждении. Они познали первые волнения чувственности, располагают опытом сенсорных ощущений <.. .> Эго <.. .> вызывает у мужчин панический ужас. Если девушка ведет себя так по-мужски, разве мужчины не рискуют из-за этого, напротив, утратить свою вирильность? <…> Сталкиваясь с ними, мужчины испытывают тревогу и замешательство, поскольку сами чувствуют себя “старым Адамом”, у которого общество, начавшее — уже тогда! — стремительно меняться, отнимает его власть и его идентичность, чем дальше, тем больше»212.
Воистину, этот «ужасный» и «опасный» флирт можно рассматривать как действительное балансирование между невинностью и пороком, между патриархальными морально-нравственными устоями и модернистскими тенденциями обновляющегося общества. Поэтому он нес и несет в себе антиномические признаки и последствия. С одной стороны, он дает возможность женщине ощутить свободу чувственности и телесных практик, проявить волю, инициативность и некоторую самостоятельность, а с другой — несет множество негативных последствий как для женской личности, так и для завоевания ею определенного общественного статуса.
Все исследователи сходятся во мнении, что двусмысленность флирта с его эротикой незавершенности может пагубно сказаться на психо-эмоциональном здоровье девушки. Ведь мечта о любви и об идеальном возлюбленном становится ее параллельной, вернее, второй жизнью. И когда флирт обрывается ничем, а краткие чувственные переживания заканчиваются иллюзией телесного слияния, поскольку «тело ее остается по-прежнему заковано в броню запретов»213, «то, что начинается как игра, порой заканчивается драмой, драмой неразделенной люб-
214
Ви со всеми сопровождающими ее мучениями»
Для молоденьких и замужних женщин флирт очень рискованное занятие, для которого характерно состояние неустойчивого равновесия. И если он раз за разом обрывается в пустоту, а природа требует свои права, тогда «флирт становится прелюдией, первой ступенькой, ведущей к адюльтеру» 15. «Многие знатоки и критики современного общества, — пишет Э. Фукс, — утверждают, что ныне даже множество флиртующих девушек доходят во флирте часто до последних границ <…> Все позволено, решительно все, только “не то”. Другими словами: проблема флирта состоит в том, чтобы, сохраняя девственность, испытывать утехи любви. <…> Чистота души давно уже потеряна, нет ничего, чего бы они не знали, но… физическую девственность они сохранили… для будущего мужа»216. Такие особы получили в обществе и в исследовательской литературе термин «полудевы»217. «Там, где процветают полудевы, девушка не умеет лучше доказать свое презрение к мещанству, как тем, что прежде всего эмансипируется из-под власти чувства стыдливости»218.
И поэтому ее поступки, напористость в достижении цели, решительность до отчаяния напоминали неистовые «пляски на вулкане страсти», «игру с огнем», «балансирование на острие ножа».
Подобное поведение девушек, называемых «бесстыдницами», резко осуждалось обществом, поскольку, по его мнению, несло угрозу основополагающим патриархальным ценностям. Так, Ф. Каста-Розас в качестве яркого примера такого образа жизни приводит случаи из биографии нашей соотечественницы, живущей с матерью в Европе, — замечательной певицы и художницы Марии Башкирцевой (1858-1884), которая в полной мере осознавала свои способности и неординарную
219
Внешность
Ее семья, хоть и благородных кровей, испытывала материальные трудности и некоторые сложности во взаимоотношениях со светским обществом благодаря шлейфу скандалов с участием ее отца, матери и других родственников. Мария, зная, что она талантлива, мечтала, как все творческие личности, о признании и славе. Но она понимала, что в достижении этой цели ей мешало то, что она женщина. В своем знаменитом дневнике, опубликованном после ее ранней смерти, которым зачитывались многие поколения девушек, Башкирцева с откровением феминистки настроенной личности писала: «Я бы желала быть мужчиной. Я знаю, что могла бы кое-чего добиться, но куда, по-вашему, можно дойти, когда на тебе юбки?»220. «Мне — выйти замуж, делать детей! Но на это способна любая прачка. Чего же я хочу? <.. .> мне нужна слава»221.
И только блестящий брак с кем-нибудь из представителей аристократического семейства мог бы придать ей респектабельность и дать материальное обеспечение, которое позволило бы Марии заняться любимым искусством.
Поэтому, как полагает Ф. Каста-Розас, «если юная русская отчаянно флиртует, она это делает не только ради удовольствия или забавы. Еще и по необходимости. Мария любой ценой хочет выйти замуж, но таких козырей, как богатое наследство или престижные связи, у нее нет, ей приходится пускать в ход свой единственный джокер — очарование, обольстительность. Ее красота и живой нрав сводят мужчин с ума, она знает это. Вот и надеется найти себе жениха знатного и богатого, который вытащит ее из грязи, “очаровательного, свободного и независимого принца, который придет и положит к ее ногам свою корону и свое сердце”. Избрав такой образ действий, столь безнадежный и столь расчетливый, Мария тем самым опередила свое время. Ведь она пренебрегает общественными, семейными условностями, которые все еще продолжают тяготеть над институтом брака. Ею владеет честолюбивое намерение превратить обольстительность и страсть в решающий, неопровержимый довод. Она хочет, чтобы ее избрали ради нее самой, невзирая на все прочее. А если прекрасный и столь долгожданный принц медлит явиться и освободить ее, она возьмет инициативу на себя и будет бороться, чтобы завоевать его»222.
И она дала волю своим желаниям, сметая все условности и предрассудки. Ее уловки во флирте не знали границ. «Эта игра вместо того, чтобы умерять импульсивность девушки, напротив, высвобождает ее. Флирт будит в ней вожделения, побуждает заходить в своих прихотях все дальше и дальше, до последнего предела рискованной авантюры, достигнув которого, она спасается бегством»223. Мария полностью теряет контроль над собой, тем более что для нее была характерна склонность к экстравагантным выходкам, которые очень шокировали великосветскую публику.
Башкирцева изобретает целую «систему» обольщения, рассчитанную до мелочей, в основе которой лежит притворство. Мария прекрасно отдает отчет своим действиям и сама дивится бесстыдству своего поведения, но по-другому поступать не может, поскольку, как она с горечью признается, «ведь у меня в конечном счете ничего нет, кроме моего тела»224, а жизнь так коротка и так редко бывает прекрасной, что надобно брать от нее все, что сможешь.
Однако подобное поведение этой неординарной личности не только не привело ее к поставленной цели — выгодному браку, но в результате она потеряла все: доброе имя, репутацию, надежду на счастье и материальное благополучие. Ее победили условности и неписаные законы той эпохи. Из щекотливой ситуации Марию Башкирцеву вывела ее ранняя смерть в 26 лет.
Но начиная с первых десятилетий XX в. подобных девушек и замужних дам, стремящихся к самостоятельности и получению образования, берущих во взаимоотношениях полов инициативу на себя, становилось все больше и больше. Они уже радикально отличались от своих предшественниц минувших столетий тем, что «безжалостно сметали со
225
Своего пути стародавние ориентиры» .
Такими «пионерками бабьего века» стали флэпперы — «великие вертихвостки», появившиеся в европейских странах и США в 20-х гг. прошлого века после лихолетья Первой мировой войны. Европа устала от переживаний и разговоров о политике, окопах, погибших и раненых. Всем хочется расслабиться, обрести покой и веселиться — даже если в подобном беззаботно-радостном настроении есть что-то лихорадочное и безумное.
К этому типу женщин в основном относились молодые двадцатилетние девушки (чуть моложе или чуть старше), которые, во-первых, стремились сохранить за собой с трудом завоеванное суфражистками право голоса для женщин, право работать наравне с мужчинами, получать за это зарплату и жить на эти деньги. А во-вторых, они боролись с тем, что было одобрено и принято в патриархатном обществе, таким образом бросая вызов не только своим викторианским родителям, но и всему миру.
Английское слово «flappers» имеет неясную этимологию. По одной из версий — в это прозвище вкладывалось сравнение юных девиц с птенцами, которые, учась летать, хлопают крыльями, или с бабочками226. Иначе говоря, данный термин подразумевал не только молодость, но и свойственное ей легкомыслие и радостное восприятие жизни.
Хотя эти молодые женщины вследствие своего возраста не провожали женихов на фронт и не знали горечи утрат родных, они не хотели поддаваться общему послевоенному унынию от постигших их семьи трудностей. «Ведь все уже закончилось, а видеть вокруг мрачные лица, право же, невыносимо»227. Нужно радоваться и веселиться.
Эти эмансипированные «девушки-бабочки» очень отличались от всего остального женского населения. Они много курили, иногда баловались кокаином, не ограничивали себя в алкоголе (к сухому закону в США культивировалось презрительное отношение), слушали совершенно скандальную музыку — джаз, одобряли свободную любовь и даже сами водили автомобили. Для них был характерен особый вид одежды и тип поведения: стрижка «паж», сильно подведенные глаза, яркие губы, длинная нитка жемчуга на шее, подол платья чуть ниже колен; они могли ругаться как матросы.
Как описывается в материале, помещенном в Интернете, «тогда в моду вошли “petting parties” — вечеринки, на которых девушки позволяли мужчинам весьма откровенно себя ласкать, не доводя, однако ж, дело до победного конца. Слова “necking” и “petting” заменили старомодные “kissing” и “touching”. Флэпперы совершили невероятную революцию в отношениях полов. Впервые женщина могла остаться с мужчиной наедине — без компаньонки. Они могли, например, совершить автомобильное путешествие вдвоем. И мужчина вовсе не обязан был после этого жениться на опозоренной спутнице. Именно флэпперы ввели в обиход слово “встречаться” — ходить на свидания, не обязательно подразумевая брак. Флэпперские мамы были в ужасе».
Эти девицы ввели в оборот жаргонные слова и выражения: «Вам достаточно сказать короткое слово “К”(«это»), чтобы все поняли — вы имеете в виду секс. Вы можете произносить это слово сто раз, но вам все-таки нужен и Джек (“Jack” — «деньги»), потому что ваш “помидорчик” (девушка по-модному называется “Tomato”) может захотеть пойти в ресторан. И там ее можно угостить напитком. Отличная фраза: “giggle water” — “хихикательная вода”. Алкоголь, то бишь.
Правда, девушка может вам сказать “Bank’s closed” — вовсе не “банк закрыт”, а что-то вроде “секса/поцелуев в этот раз не будет, сори”.
А если дама спрашивает вас “cash or check?” — то она, возможно, совсем не интересуется наличными вы будете оплачивать или чеком. Это означает: “Ты меня сейчас поцелуешь, или мне подождать9"
Кстати, наличка, “cash” — это по-флэпперски “поцелуй”.
A “check” — «поцелуй меня попозже».
Если вы всерьез увлечены и хотите подарить ей колечко в знак помолвки, то не забудьте — девушка-флэппер называет такие украшения “наручниками” (“handcuff’, “manacle”).
Некоторые словечки до сих пор встречаются в американском сленге. Скажем, о важном человеке до сих пор могут сказать — “a big cheese” (русское соответствие — что-то вроде “большая шишка”).
Пожилого любовника юной красотки до сих пор зовут “daddy” — “папик”.
А девушку, мечтающую о богатом Буратино, — “gold digger”, золо — тоискательницей»228.
Крах на Нью-Йоркской фондовой бирже в октябре 1929 г. положил конец беззаботной эпохе флэпперов. Наряды стали более скромными и консервативными, а нравы — более строгими; материальное благосостояние многих оказалось под угрозой.
В Америке началось тяжелое время — Великая депрессия. Блюстители нравственности с горьким торжеством говорили, что Божья кара пала на тех, кто считал главным в жизни бунт против традиций и озорное веселье.
Но следует признать, что начатое флэпперами, уже нельзя было остановить.
Понятие сексуальности понемногу начинало секуляризироваться от морально-нравственных и религиозных запретов, понижалась ценность брака как социального института и его значение для обоих гендеров, все чаще представительницы слабого пола сами решали вопрос о деторождении. Все это усиливало тревогу у мужской части населения и у столпов патриархального общества; у них рос страх перед новым типом женщин, которые превращались из «полудев» в «полуэмансипе» и, что еще страшнее, — в феминисток и особ со свободным взглядом на сексуальные отношения, проповедовавших совершенно новые правила игры, которые уже не назовешь флиртом.
Подобные резкие метаморфозы, случающиеся с девушками из порядочных интеллигентных или буржуазных семей, особенно поражают воображение. Думаю, что здесь можно вывести определенную закономерность. Когда представительницы слабого пола, принадлежащие к аристократическим и зажиточным слоям общества и получившие строгое пуританское воспитание либо в лоне семьи, либо в монастыре, взрослели и вырывались из родной среды, они нередко пускались во все тяжкие, сметая любые условности. По-видимому, чем строже воспитание и чем сильнее тиски патриархальных оков, тем сильнее протест против них и тем радикальнее формы его проявления.
Некоторые женщины, особенно это касается замужних дам, лишь изредка, по случаю, позволяли себе раскованность во взаимоотношении с понравившимися им мужчинами, выезжая на воды (XIX в.) или в санатории и дома отдыха (XX в.). Как выразился один остроумный писатель, каждый человек, особенно женщина, мечтает хоть на минуту вырваться из своей внутренней коммуналки. А курортный роман — это бегство из неволи, это территория свободы. Его можно трактовать как альтернативу бытовой рутины и скуки, что с большой достоверностью показано А. П. Чеховым в «Даме с собачкой».
Другие же героини выбирали полную свободу чувств и поведения как единственную верную среду обитания и жизненную философию.
Ф. Каста-Розас в своей книге дает яркие примеры этого кредо в лице таких известнейших женщин XX в., как знаменитая писательница и кавалер ордена Почетного легиона Габриэль Колетт, автор шокирующих эротических романов Анаис Нин, выдающаяся писательница и философ Симона де Бовуар, певица Жюльетт Греко, популярный автор журнала «Эль» Марсель Сегаль.
Все они в молодости являлись благовоспитанными девушками, для которых девственность и невинность оставались идеалами, а их собственное тело было настолько чуждо, что они даже в семнадцать лет «никак не умели управляться с ним». Как вспоминает автор «Второго пола» Симона де Бовуар: «В моем мире <.. .> плоть не имела права на сущест-
229
Вование» .
«Но можно ли остаться безоблачно невинной в развращенном мире?»230 — восклицает Ф. Каста-Розас. И окунувшись в этот самый мир, вступив на путь флирта, поддавшись впечатлениям от любовных бульварных романов, сломавшись после неудачных шагов первых сексуальных опытов, они решают жить не обремененными предрассудками.
Анаис Нин, воспитанная в жестких и тесных рамках католицизма самого пуританского толка, попадая в Париж, шокирована декадентскими нравами Монпарнаса. Но лихорадка современной жизни, которой она уже заражена, дает ей осознать, что ее «истинная натура не в том, чтобы быть супругой, домашней хозяйкой <…> ее сексуальная неудовлетворенность достигла крайней степени»231. Она, по свидетельству современников, «за каких-то несколько лет умудряется перейти от одной крайности к другой, от самой романтической чистоты к необузданному разврату <…> Во всех своих многочисленных опытах, — делает вывод Ф. Каста-Розас, — в писании, флирте, любовных похождениях, инцесте — Анаис Нин гонится за своим собственным отражением. Старается закрепить свою власть над самой собой и над другими. Она утверждает всесилие эго и либидо. Если использовать фрейдистскую терминологию, она добивается торжества принципа наслаждения над принципом реальности <… > является <… > провозвестницей сексуальной революции семидесятых. Не зря же американские феминистки тех лет признали ее своей предшественницей, знаменосицей сексуальной свободы?»232
Марсель Сегаль из домашней благовоспитанной девицы стала, благодаря своей воле и упрямству, известной журналисткой. После неудачного брака и смерти малолетней дочери она впала в депрессию, но, как она сама пишет в мемуарах, «потом неделю спустя до меня дошло, что это вовсе не плохо — быть совсем одной!!!»
«И верно: оставшись в полном одиночестве, она получает возможность жить как сама хочет. Может, по ее собственному выражению, “вести разгульную жизнь”, ведь она свободная женщина. В дневное время она тяжким трудом, сперва как секретарша, потом как журналистка, зарабатывает свой кусок хлеба. Но по вечерам два-три раза в неделю “задает жару”, всласть “стаптывает каблуки”, танцуя жаву в ночных кабаках Монпарнаса»233. Она счастливо прожила до ста лет.
Но, как считает Ф. Каста-Розас, пальму первенства по достижению сексуальной свободы и активной пропаганды ее у всех этих женщин отняла Симона де Бовуар, которая вступив на путь флирта, «успела проделать чертовски впечатляющий путь». Ее первым мужчиной в 22 года стал выдающийся французский философ Жан-Поль Сартр, с которым у нее были своеобразные супружеские отношения, вошедшие в литературу под термином «сартровский брак». Этих двух умнейших и талантливейших людей связывала интеллектуальная близость и много общего в философских и жизненных взглядах, но их союз скорее был не браком, а «идеальным братством». Заключенный между ними «контракт» представлял обоим полную сексуальную свободу, при этом они делились друг с другом своими эротическими похождениями, которых у них было предостаточно. Эта свобода приносит не только ревность и разочарование для С. де Бовуар, но и подлинное любовное удовлетворение, когда «сердце, душа и тело сливаются воедино».
Жизненный опыт, философские взгляды и острое осознание тенденций в проснувшемся обществе, уже беременном сексуальной революцией 70-х годов, — все это побудило писательницу создать гениальное произведение «Второй пол» (1949)234, ставшее наряду с эссе
В. Вульф «Своя комната» и исследованием Бетти Фриден «Загадка женственности» манифестом феминистского движения и по своему воздействию на общественное мнение патриархального общества произведшее эффект разорвавшейся бомбы.
Такое сильное впечатление эта книга произвела потому, что С. де Бовуар сумела поднять целый комплекс проблем и высветить истоки и причины тяжелой и несправедливой жизни женщин на протяжении столетий, когда мужчины находились и находятся у власти. Она срывает покров с мифов о «тайне пола», о «загадке женской души», о «природной вторичности женского пола», созданных патриархальной идеологией. Одновременно с этим писательница дает рецепт достижения равенства полов, как женщине быть свободной и суметь самореализоваться. «Второй пол» посвящен и теме сексуальной личностной женской свободы, олицетворением которой стала сама Симона де Бовуар.
Благодаря этой книге наступил новый этап освобождения нравов и эмансипации женщин. Мировоззрение, заложенное в данном исследовании, выступало против покорности женщин, за раскрепощение ее сексуальности.
Нонконформистские взгляды на жизнь, желание достичь новых горизонтов в своей судьбе — все это толкало представительниц слабого пола на поиск новых поведенческих практик, позволявших им быть вровень с мужчинами во всех сферах общественного и интимного проявления их личности.
В частности, эти тенденции оформились в таком явлении, как холостячки, ставшем символом двадцатых годов прошлого столетия. К ним причисляли девиц, вышедших из кругов крупной буржуазии, вид которых (короткая стрижка, бесформенная и мужеподобная обувь и одежда) и поведение повторяет все признаки холостого парня. Но самое главное в подобных героинях — это мужская независимость, способность мыслить и действовать по-мужски. Они затевают кратковременные романы без всяких обязательств с обеих сторон, но если они погружаются в разврат, то от отчаяния, потому что их когда-то предали. Этот образ был настолько актуален, что вышедший в 1922 году роман «Холостячки» Виктора Маргерита имел скандальный успех и побил все
235
Издательские рекорды по тиражу.
И если в первой трети XX в. это явление вызывало в обществе споры, возмущения и испуг, то спустя 70-80 лет оно стало обычным с той лишь разницей, что получило иное наименование — одиночество. Безусловно, женщины конца прошлого и начала нынешнего века, относимые к этой категории, одеты по-другому, хотя «мальчишеский стиль» тоже в моде, и не стремятся повторять мальчишескую жестикуляцию, но их жизненное кредо и философия во многом напоминают стереотипы мужского поведения.
В связи с этим интересны исследования психологов. Рассматривая жизнь современных 40-летних российских женщин, Г. Северская и Н. Гриднева приходят к выводу, что для большинства из них символом личной свободы и условием счастливой и комфортной жизни является именно одиночество236. При этом они безупречные представительницы прекрасного пола, ведущие активный образ жизни, красивые, умные, образованные, финансово независимые.
Эти женщины совершенно сознательно решают жить одни, не оставляя ни минуты в своем распорядке дня для мужчин. Иногда все же они позволяют себе сходить со своим другом в клуб, кафе, съездить на природу, но каждый из них живет отдельно. По мнению этих женщин, будни убивают любовь. Одна из респонденток заявляет, что она никогда не променяет свою свободу на жизнь в браке, который не оставляет ни минуты для себя, все время чем-то грузит, держит в постоянном напряжении.
По итогам Всероссийской переписи населения 2002 г. каждая четвертая женщина указанного возраста одинока; у мужчин — это каждый пятый237. Как полагают психотерапевты и сексологи, для современного человека важен не сам факт брачного союза, а качество отношений в нем (сила чувств и эмоциональная близость). В среднем одна из двух российских пар расстается. Причем все чаще инициатором разводов бывают женщины.
Становится очевидным, что стремление современных женщин к одиночеству в большинстве случаев определяется не столько влиянием феминистских идей и настроений, сколько реалиями жизни. Женщины больше не желают иметь рядом с собой инфантильного мужчину или мачо, бегающего за любой юбкой, или диктатора, ежеминутно определяющего своей жене и домочадцам, что и как им нужно делать или думать.
За стремлением к свободе без партнера скрывается страх повторить свой отрицательный опыт и осознание того, что встретить идеального мужчину — недостижимая задача. И поэтому многие женщины, достигшие зрелого возраста, выбирают мужскую позицию и мужской образ жизни. Как признается одна из таких наших соотечественниц — ветеринар Марина, ей «нравится жить “по-мужски”: проводить вечера вне дома, брать уроки игры на гитаре, ездить в отпуск на край света и не отказывать себе в кратковременных романах без обязательств»238. Тяжело пережив когда-то расставание со своим другом, она решила никогда больше не быть уязвимой женщиной.
Подобная жизненная стратегия позволяет, по мнению этих женщин, сберечь им не только свою свободу и независимость, но и сохраниться как самоценная личность, заставить окружающих уважать себя как неповторимую индивидуальность, способную быть опорой для самой себя и не зависеть от сильного пола.
Известный французский социолог Жан-Клод Кауфман в своей книге «Одинокая женщина и прекрасный принц» полагает, что женщины, которые живут одни, находятся в вечном поиске себя. Их идентичность строится на фундаменте их мечтаний, их взгляд все время обращен в себя239.
По мнению сексологов и психологов, если мужская идентичность выражается в сексуальности, то женская требует более широкого спектра чувств и ощущений. Для представительниц прекрасного пола идентичность строится вокруг любви, нежности, доверительности отношений, взаимопонимания. Поэтому многие сорокалетние женщины вовсе отказываются от секса, подавляя свои желания и полностью закрывая
240
Тело для контакта с противоположным полом.
Описанная ситуация представляет собой одну из крайностей в жизни современной женщины. Другой тип представительниц прекрасного пола полностью воспринял мужской стиль поведения и психологию мужской части населения, открыто не только декларируя, но и активно осуществляя на практике полигамность, непостоянство в привязанностях, склонность к изменам и к женскому варианту «донжуанизма».
Как замечает социолог С. И. Голод, «экономически самостоятельная, социально независимая женщина свободнее определяет свою сек-
241
Суальную идентичность, стиль жизни и эротические предпочтения»
Современная женщина, находя путь к себе, переписывает сценарий гендерных отношений, порой переворачивая с ног на голову основные морально-этические принципы и, по меткому замечанию С. И. Голода, превращая отдельные пороки в нравы и обыденность242