Флиртаника 5
На улице стало совсем ветрено. Ветер гудел, и звук, с которым носились по бульвару листья, тоже казался уже не легким стеклянным шелестом, а неутихающим гулом.
Глеб и Ирина шли по бульвару к метро.
— А чему вы улыбаетесь? — спросил он. И торопливо поправился:
— То есть улыбайтесь, пожалуйста!
— Мне хорошо, — сказала она, на ходу заглядывая ему в глаза. Ее глаза сливались с прозрачным вечерним воздухом, но Глеб все равно видел в них каждый отблеск и каждую черточку. — Мне очень с вами хорошо. Этому и улыбаюсь. И еще я вспомнила… Только вы не смейтесь надо мной!
— Не буду. А что вы вспомнили?
— Да стихи. Мне они вечно некстати вспоминаются. При всей своей любви к чтению Глеб почти не знал стихов. Ну, только те, которые учил в школе на отметку. Память у него была хорошая, но почему-то плохо удерживала их — наверное, была настроена иначе, чем это требовалось для запоминания едва уловимых сочетаний то ли мыслей, то ли слов, то ли просто звуков, которые и были стихами.
— Вряд ли некстати. — Он остановился. — А вы их скажите мне, а?
— «Ветер всхлипывал, словно дитя, — сказала она. — За углом потемневшего дома. На широком дворе, шелестя, по земле разлеталась солома… Мы с тобой не играли в любовь, мы не знали такого искусства, просто мы у поленницы дров целовались от странного чувства. Разве можно расстаться шутя, если так одиноко у дома, где лишь плачущий ветер-дитя да поленница дров и солома. Если так потемнели холмы, и скрипят, не смолкая, ворота, и дыхание близкой зимы все слышней с ледяного болота…»
Глеб обнял ее, и она прижалась холодной щекой к его щеке, горящей, как весь он горел сейчас.
— Это не странное чувство, — шепнул Глеб в уголок ее губ. — Я вас люблю. — Он почувствовал, как она вздрогнула, и повторил:
— Люблю. Я не знал, как же это вообще понимают, а оказывается, очень просто. Сразу.
— Вам кажется, — шепнула она. — Это просто вечер такой. Нам с вами кажется.
Но и это «нам с вами», и холодная ее рука, сжимающая его руку, — все спорило с ее словами.
Она осторожно высвободилась из его объятий, и они молча пошли дальше по бульвару. У метро Глеб остановил машину, они с Ириной сели на заднее сиденье, она назвала свою улицу. Глебу казалось, невозможно быть ближе, чем это уже произошло, но в тесноте и полутьме машины близость между ними переменилась — стала какой-то осязаемой. И эта новая близость была так же сильна, как та, что ей предшествовала, и Глеб вздрагивал всем телом, целуя Ирину, теперь уже не легкими, едва ощутимыми касаниями губ, а долго, неотрывно, и она отвечала на его поцелуи, или даже не отвечала, а просто целовала его; они не разбирали, кто кому отвечает.
Они вышли из машины возле трех высотных домов, просторно огороженных чугунной решеткой. Невозможно было поверить, что сейчас надо будет расстаться. Зачем надо, кому?!
— Пожалуйста, идите, — сказала Ирина.
— Мне не кажется! — проговорил Глеб; он расслышал в своем голосе отчаяние. — При чем здесь, такой вечер или другой? Мне ничего не кажется!
— Пожалуйста, — повторила она. — Я не хочу на этом играть.
И прежде чем он успел возразить, вообще сказать хоть что-нибудь, она вскинула руки ему на плечи, быстро поцеловала в еще горящие прежними, долгими поцелуями губы и торопливо пошла к калитке, рядом с которой стояла будка охранника. Глеб видел, как она входит в калитку, идет по неширокой дорожке к дому, приостанавливается… Он знал, почему она приостановилась. Ему так же хотелось, чтобы она обернулась, как хотелось этого ей. Но Ирина не обернулась — все ускоряя шаг, пошла дальше. В подъезд ближайшего к ограде дома она уже не вошла, а вбежала.
С этим ничего нельзя было сделать. Глеб не знал, как называется сила, которая разлучает их так необъяснимо и безжалостно, но сделать ничего не мог. Он стиснул зубы и закрыл глаза. Надо было привыкнуть к своей беспомощности. Но он не хотел привыкать.
Открыв глаза, он посмотрел на стену дома, в подъезде которого скрылась Ирина. Вечер был поздний, и стена светилась лишь редкими окнами. Он поднялся по ним взглядом, словно по лесенке, и увидел, как зажглось на каком-то высоком этаже, там, где стена уже сливалась с темным небом, еще одно окно. Конечно, кто угодно мог включить свет. Но Глеб знал, что свет в небе включила она.
«Расстаться шутя? — подумал он с горечью. — Получается, можно».
Он попытался обидеться на нее, но это у него не получилось. Обида была слишком мелким, слишком детским чувством, чтобы возникнуть в связи с нею.
«Ничего не странное это чувство, — повторил он, как будто бы споря с нею. — Обыкновенная любовь. Ты разве не знаешь?»
Наверное, любовь она знала к своему мужу, который ушел теперь к другой женщине, может быть, к кому-нибудь еще — только не к нему. Конечно, это было так. Но он в это не верил.
— Так и знал, что этим кончится.
Колька глотнул пива и, поморщившись, отставил кружку. Вряд ли он морщился из-за слабенького пивного хмеля — конечно, из-за того, что сразу назвал Глебычевой мальчишеской дуростью.
Они сидели в пивном подвальчике на Нижней Масловке уже второй час, и все это время Колька объяснял Глебу, чем мужик отличается от красной девицы. Для того чтобы объяснить другу, что с ним произошло, самому Глебу понадобилось три минуты. Да и тех не понадобилось: объяснить это все равно было невозможно.
— Почему — кончится? — пожал плечами Глеб. — И что — это?
— Отношение твое к бабам дурацкое, вот что. Вроде ты их трахаешь направо-налево десять лет уже, а все равно они для тебя… Ну, как это называется, когда только в общих чертах что-нибудь представляешь?
— Абстракция, — улыбнулся Глеб.
— Типа того, — кивнул Колька. — Ничего ты про них не понимаешь! Вот и выдумал черт знает что. — И, не дождавшись от друга возражений, хмыкнул:
— Сериалы вроде не смотришь, где ж ты такого понабрался? С первого взгляда только коты в кошек влюбляются. И крыша от любви у котов только едет. Ну ничего, переспишь с ней, все пройдет. Хорошо, она хоть замужем, а то с тебя и жениться сталось бы. С первого взгляда.
— Муж от нее ушел.
— А это, я так понял, еще неизвестно. Как ушел, так и обратно придет. Милые бранятся, только тешатся.
— Не знаю, что для нее лучше будет.
— Сдурел ты, Глебыч! — Колька так возмутился его бестолковостью, что поперхнулся пивом и закашлялся. — Твое какое дело, что для нее лучше? Родная она тебе, что ли? Без тебя разберется! — вытирая слезы, проговорил он.
— Да. Без меня.
Ирина сказала ему то же самое, что теперь говорил Колька. Конечно, не про кошек и котов, но по сути…