Флиртаника 29

— А по дороге будет деревня Первый Воин, — сказала Катя. — Вы увидите. Я ее почему-то все время в Москве вспоминала, хотя никогда в ней даже не была. Такое у нее название, что как-то легче жить.

— Сиденье откинь, — улыбнулся Колька. — Там справа рычажок есть. Или, хочешь, назад перейди. Может, прилечь получится.

Ему совсем не хотелось, чтобы Катя пересела на заднее сиденье. Пока она сидела впереди, он то и дело вглядывался в ее лицо — искоса, коротко, чтобы ее не смущать. Но, может, ей удобнее будет сзади?

— Спасибо, — смутилась она. — Но вряд ли мне там места прилечь хватит. Я же толстая теперь, как колода.

Видно было, что ей неловко за свою бесформенность, которой Колька, правду сказать, вообще не замечал. Он видел только ее лицо — как будто хрусталь вкраплен в гору, и сквозь него идет из глубины этой горы чистый неяркий свет, и особенно чист и ясен он в глазах.

— Ничего, родишь, будешь опять тоненькая, — сказал он. Он был уверен, что раньше она была именно тоненькая, вся такая же ясная, каким и теперь оставалось лицо. — У тебя здоровье как, в порядке?

— Да, — кивнула она. — Врачи говорят, все в порядке, только ребеночек большой. Но это же не болезнь. Наоборот, богатырь будет, говорят.

— Он мальчик у тебя?

— Ну да.

— Мужчины обычно мальчика хотят.

Колька не помнил, кого он хотел, когда жена ходила беременная. Хотя вообще-то нет, помнил: ему тогда было все равно. Он готовился к очередным соревнованиям, и ему казалось, что ничего важнее на свете быть не может. А когда родилась Надя, он как раз был на этих самых соревнованиях и даже не смог приехать, чтобы забрать жену с ребенком из роддома, но совсем по этому поводу не расстроился, и Галинка, кажется, не расстроилась тоже.

Катя промолчала. Искоса взглянув на нее, Колька заметил, что ее лица словно коснулось какое-то быстрое печальное крыло. На ее лице все в самом деле читалось мгновенно, и он мгновенно же понял, в чем была Катина печаль. Конечно, она подумала о своем Северском и о том, что ему, наверное, безразлично, кто у нее родится. То, что Северскому это безразлично, Кольку совсем не печалило, а, наоборот, радовало.

— Нет, Первый Воин, наверно, только из поезда видно, — сказала Катя. — А на машине через эту деревню не проезжаешь. Она от Ростова довольно далеко, а вот уже и пригороды наши пошли. Правда, красивые?

Колька не видел в ростовских пригородах, тем более ночью, ничего особенного. Приземистые домики, разномастные заборы, тусклые фонари — захолустье, в общем.

— Да, ничего, — пожал он плечами. И, в очередной раз взглянув на Катю, насторожился. — Что с тобой?

Только что она была печальная, потом оживилась, увидев первые домишки родного города, а теперь вдруг… Лицо у нее побелело, на лбу выступил пот. Колька увидел, что губы у нее плотно сжаты и даже прикушены.

— Что с тобой? — испуганно повторил он. — Ты рожаешь, что ли?!

— Я не знаю, — чуть слышно выговорила она. — Мне.., что-то больно стало… Но вы не волнуйтесь! Сразу никто же не рожает, сначала схватки, я же знаю. Это долго, вы не волнуйтесь, мы успеем доехать.

— До чего доехать?! — чуть не выпустив руль, заорал Колька. — Ты что меня успокаиваешь, маленький я тебе, что ли? Куда ехать, знаешь ты хотя бы?

— Не знаю… — растерянно проговорила Катя. — В роддом надо, только я не знаю, куда… Ой, мамочки! — вдруг вскрикнула она. — Да что же это?!

Ее лицо побелело так, что Кольке показалось, она доживает последние свои минуты. Пот выступил не только на лбу — глаза и рот тоже обвело овалами блестящих капель. Она резко выгнулась, вжалась затылком в подголовник сиденья, потом так же резко согнулась, уткнулась лбом в свой огромный живот.

Колька затормозил, машина, взвизгнув колесами, свернула к обочине. У него дрожали руки.

— Плохо тебе? — Он попытался заглянуть ей в лицо. — Катя, совсем плохо?

«Большой же он у нее, ребенок этот», — мелькнуло у него в голове.

Колька был не из трусливых, но при мысли, что с Катей что-нибудь случится, вот прямо сейчас, может, она вообще умрет прямо сейчас, — ему стало так жутко, что волосы зашевелились на голове. Наверное, и голос стал у него таким, что Катя подняла голову.

— Не волнуйтесь, — с трудом шевеля губами, сказала она. — Это просто схватки, сейчас пройдет. И воды… Воды, наверное, отошли, я вам сиденье.., намочила…

Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не закричать, Колька видел это. При виде этого ее старания не напугать его, он почувствовал такую злость на себя, что хоть бейся головой о стекло. И тут же успокоился — злость на себя успокоила его.

— Ну-ка давай кричи, — распорядился он.

— Зачем?

Она улыбнулась. Улыбка у нее была такая, что Колька не выдержал — притянул Катю к себе и поцеловал прямо в эту улыбку. Она не удивилась и не отшатнулась. Ну да, ей, наверное, так больно, что не до его дурацких поцелуев.

— Все женщины кричат, когда рожают. А ты чем хуже? — сказал Колька. — Ты кричи, а я поеду. Найдем твой роддом, не бойся.

— Не буду, — пообещала она.

— Что не будешь? Рожать?

— Бояться не буду. Вы же со мной. Мне и не страшно.

Он видел, что она не уговаривает себя, а говорит то, что чувствует: ей действительно не страшно, потому что он с нею. Злость на себя, которая заставила его успокоиться, вдруг исчезла. И вместо нее все у него внутри заполнилось счастьем. Чистым веществом счастья.

— Ты хорошая моя, — сказал он. — И правильно, нечего тебе бояться.

Пригород кончился, но и улицы самого Ростова Великого были пусты особой, зимней пустотой ночного провинциального городка. Колька ехал медленно, оглядываясь, чтобы не пропустить хоть какого-нибудь прохожего.

— Вымерли все у вас, что ли? — сердито воскликнул он. — Посиди, Катя. Я сейчас.

Он выскочил из машины и подбежал к двухэтажному дому, старому, дореволюционной еще, видно, постройки. Невысокие окна первого этажа были освещены. За занавеской проглядывал неясный силуэт. Колька постучал в стекло. Занавеска отодвинулась, в окне показалось испуганное женское лицо. По губам женщины Колька понял, что она спрашивает: «Кто тут?»

«Дура! — сердито подумал он. — Хоть форточку открой, не слышно же ничего!»

Как будто услышав его, женщина влезла на подоконник и приоткрыла форточку.

— Кто тут? — повторила она. — Вам зачем?

— Жена у меня рожает, — сказал Колька. — Из Москвы едем, в машине началось. Где у вас тут роддом?

— Ох, надо же, как пришлось! — сочувственно воскликнула женщина. — Так за углом, мужчина, прямо за углом роддом и есть. Езжайте скорей!

— Спасибо! — крикнул он на бегу, успев мимолетно устыдиться, что в мыслях назвал эту женщину дурой.

— Мне получше стало, — сказала Катя, как только он распахнул дверцу машины. — Можно и не спешить.

Но еще прежде, чем она закончила эту фразу, волна боли снова прошла по ее лицу. Она не вскрикнула и не застонала, но Колька разглядел, что в глазах у нее встали слезы.

— Сейчас еще лучше будет, — сказал он. — Рядом тут роддом, Катенька. Повезло нам с тобой.

— Вам-то в чем повезло?

Она улыбнулась. Слезы вздрогнули под ресницами.

— Так я же в тебя влюбился, — сказал Колька. — А ты ребенка рожаешь. Значит, мне повезло.

Он выпалил все это так просто, как будто говорил такие слова раз сто. Хотя никогда в жизни не то что не говорил, но даже не думал ничего подобного.

— Ну что вы такое говорите… — еле слышно произнесла Катя.

Но при этих смущенных словах ее рука, которую Колька держал в своей руке, сжала его пальцы не смущенно, а доверчиво и нежно.

Кольке почему-то казалось, что в роддоме должен стоять шум и крик то ли рожающих женщин, то ли родившихся младенцев. Но в приемном покое было так же тихо, как на ночных улицах. Девушка в белой медицинской шапочке спала за столом, положив голову на открытую книгу.

— Девушка, а мы рожать приехали, — с порога сказал Колька, пропуская Катю перед собою. — Примете нас рожать?

— Да уж куда вас девать, — улыбнулась девушка. Она проснулась мгновенно, хотя, казалось, спала на своей книге очень крепко. — А полис, а обменная карта у вас есть?

Колька не знал, что такое обменная карта, и тем более понятия не имел, есть ли она у Кати. И вообще ему было не до карты: он осторожно снимал с Кати шубу и одновременно с этим целовал ее в висок. Его так захватило это занятие, что он чуть не забыл, зачем они сюда приехали.

— Папаша, карта есть? — напомнила о себе девушка. — Дайте жене родить, потом целоваться будете!

— Карта есть, — сказала Катя. — И полис. И паспорт вот. Я ростовская сама.

Девушка быстро проглядела поданный ею листок и удивленно спросила:

— А почему на сохранение не легли? Плод-то какой большой, разве можно! — И укоризненно добавила, обращаясь к Кольке:

— Как же вы жене такое позволяете?

— Да самостоятельная она у меня не в меру, — сказал он. — Никакого уважения к мнению супруга, что ты с ней будешь делать!

Катя обернулась к нему и тихо засмеялась. И тут же охнула.

— Все, все, папаша, — поторопила девушка. — Забирайте шубу, сейчас все остальное вам вынесу. Пошли, мамочка.

Она увела Катю в какую-то дверь, из-за которой через десять минут вынесла пакет с ее одеждой. Кольке было ужасно жалко, что он только раз успел поцеловать Катю.

— А когда она родит? — спросил он.

— Скоро. Врач сейчас посмотрит, но по моему опыту — скоро.

Девушка была совсем молоденькая, и слова про опыт прозвучали очень смешно.

— Можно мне здесь подождать? — спросил Колька.

— В вестибюле можно. Сейчас на улицу выйдете, слева обойдете, и будет центральный вход. Там и обождите.

— А можно, чтобы ее в отдельную палату положили? — не отставал он. — За деньги, конечно.

— За деньги все можно, — пожала плечами девушка. — Оформляйте в регистратуре.

Колька никогда не понимал, почему самыми неприятными занятиями считаются ждать и догонять. Для него это было совсем не одно и то же. Догонять — пожалуйста, сколько угодно, а вот ждать… Он кругами ходил по вестибюлю роддома примерно с полчаса, а потом не выдержал и подошел к регистратуре.

— Может, родила уже? — спросил он.

— Не родила, — спокойно ответила старушка, сидящая в полукруглом окошке.

— Откуда вы знаете? Вы же не посмотрели.

— А что мне смотреть? Одну роженицу ночью привезли, Неробееву. Вы и привезли. Она не родила еще.

Колька не знал, что Катина фамилия Неробеева. Он узнал об этом, только когда платил за отдельную палату для нее, и ему стало смешно: очень уж не подходила эта фамилия робкой Кате.

Подумав о ее робости, он сразу подумал и о том, что ей, наверное, очень страшно одной. Он слышал, что сейчас модно, чтобы мужья присутствовали при родах. Такая мода казалась ему дурацкой, но теперь он готов был присутствовать не то что при обычных родах, но даже при кесаревом сечении. Только бы ей было полегче.

«Спросить, нельзя ли зайти? — подумал он, глядя на регистраторшу. — Да нет, не стоит».

В конце концов, не все ли равно, можно или нельзя?

Колька для вида сделал еще один кружок по вестибюлю, толкнул дверь, за которой была лестница, и поднялся на второй этаж. Заблудиться в маленьком роддоме было невозможно.

В коридоре второго этажа было так же тихо, как во всем этом зачарованном царстве. На сестринском посту тоже никого не было, только ласково подмигивала лампочками и переливалась серебряной мишурой новогодняя елка.

«Может, тут эти лежат, как их… На сохранении? — подумал Колька, идя вдоль ведущих в палаты дверей. — А рожают еще где-нибудь?»

Из дальнего конца коридора наконец донесся первый роддомовский звук — тоненькое скрипучее кваканье. Наверное, там была палата для новорожденных.

Колька прислушался: не послышится ли откуда-нибудь Катин голос? Он узнал бы его, даже если бы она не произносила ничего членораздельного, а, вот как этот младенец, просто плакала бы. Но и плача не было слышно. Не заглядывать же за все двери подряд!

— Умница, — вдруг услышал он. Женский голос раздался из-за предпоследней, широко открытой двери. — Вот умница, вот красавица! И мальчишку какого родила — вылитый мамочка, тоже красавец.

Колька почувствовал, что сердце у него на секунду остановилось, а потом заколотилось в груди быстро, как после стометровки.

— Но почему же он молчит? — Вот он, ее голос! — Почему не плачет?

— А чего ему плакать? Здоровый парнишка, основательный. Гляди, как присосался!

Теперь сердце у Кольки не заколотилось, а перекувырнулось через себя — он услышал тихий Катин смех. Он подошел к открытой двери и заглянул в палату.

Это оказалась не палата, а довольно просторный, ярко освещенный зал. Краем глаза Колька увидел какой-то стол, застеленный простыней, и металлический блеск каких-то инструментов, и еще что-то неприятное, больничное. Но вот именно только краем глаза: ему было ни до чего, потому что он увидел Катю.

Она лежала посередине зала на высоком столе. Ноги и живот у нее были прикрыты простыней, а грудь, наоборот, открыта: ситцевая больничная сорочка была завернута ей под самую шею, а на груди у нее лежал мокрый голый младенец. Он лежал животом вниз, распластавшись, как большая лягушка, уткнувшись лицом в Катину грудь, и негромко чмокал. А Катя смотрела на него и смеялась.

«Какой же он красавец? — удивленно подумал Колька. — Мокрый, противный…»

Вот она — она точно была красавица! Колька чуть не зажмурился: ему показалось, не Катя освещена ярким светом ламп, а наоборот — от нее исходит свет и освещает весь этот большой зал. Как будто отпала от всего ее тела толстая корка, которая делала ее похожей на бесформенную гору, и то, что всего час назад проглядывало только сквозь лицо, теперь потоком лилось сквозь все ее тело.

— Катя, — негромко позвал он. — Катенька…

— А ты откуда взялся? — ахнула стоящая рядом с Катей врачиха. И, обращаясь непосредственно к младенцу, добавила:

— Надо же, какой у тебя папка нетерпеливый!

— Пусть он подойдет, — попросила Катя. — Ну пожалуйста!

— Да пусть, пусть, — добродушно сказала врачиха. — Мы теперь разрешаем.

Она взяла у Кати с груди младенца и унесла его куда-то в угол зала.

Колька подошел к столу. Катя лежала почти вровень с его плечами. Ему даже не пришлось наклоняться, чтобы ее поцеловать. Ее губы дрогнули и приоткрылись под его губами. Он на секунду прижался щекой к ее чуть влажной щеке, закрыл глаза и замер. Потом открыл глаза и сказал, снова глядя на нее:

— На тебя смотреть невозможно.

— Почему? — улыбнулась она. — Такая страшная?

— Такая красивая. И светишься.

— Это лампы светят.

— Ничего не лампы. Видишь, родила. А ты боялась.

— Я не боялась. — Она вскинула руки и обняла его за шею. — Я о тебе думала и не боялась. Как странно!

— Что странно?

— Да вот это… Я ведь даже не знала, как тебя зовут. Ты же не сказал. А я всю дорогу стеснялась спросить.

— А теперь разве знаешь? — засмеялся он.

— И теперь не знаю. Но теперь это неважно.

— Почему?

— Потому что… Мне кажется, никого у меня ближе нету, чем ты.

— Тебе не кажется. Николай меня зовут.

Он только от сильнейшего душевного смятения перевел разговор на свое имя. Ему хотелось сказать совсем другое — что он ее любит, что у него тоже нет никого ближе, чем она, что вся его жизнь была пуста и бессмысленна, пока он ее не встретил. Но выговорить все это, стоя в ослепительном свете ламп, Колька не мог. «Потом скажу, — подумал он. — Все скажу!» Ему казалось очень важным, чтобы Катя не просто догадалась обо всем этом сама, а услышала от него.

— Николай… — медленно повторила Катя. Она как будто прилаживала где-то у себя внутри его имя. — Николушка?

У Кольки стало щекотно в груди и в глазах.

— Ну… Можно и так, — пробормотал он.

— Что ж, папка, любуйся сыночком! — Врачиха вернулась к столу. — На мамочку похож, счастливый будет, значит.

Колька с некоторым испугом перевел взгляд с Кати на ребенка. Наверное, его успели вымыть, во всяком случае, он уже не казался таким грязным и склизким, как тогда, когда лежал у Кати на груди. К тому же его запеленали, и это тоже сделало его менее противным.

«Вроде и правда на нее похож, — подумал Колька, обводя младенца опасливым взглядом. — Ага, глаза такие же. И губы».

И глаза, и губы у ребенка в самом деле были Катины, это даже Кольке было понятно, хотя он искренне считал, что все младенцы на одно лицо, и вообще не понимал, как можно разобрать, на кого они похожи.

— Да, ничего себе, — нехотя проговорил он. И, взглянув на Катю, торопливо добавил:

— В смысле, красавец. Будет.

— Не переживай, Катюша, — усмехнулась врачиха. — Все они сначала боятся. Такая уж их мужская природа. Ничего, полюбит сыночка, куда денется? Ну, поехали в палату.

Оказалось, что стол, на котором лежала Катя, это не стол вовсе, а каталка. Колька сам отвез ее в палату, действительно отдельную, как обещали. В углу палаты стояла детская кроватка, в нее положили младенца. Колька думал, что тот сразу начнет орать, но он, наоборот, мгновенно уснул.

— Катерина тоже пускай поспит, — перед тем как выйти из палаты, распорядилась врачиха. — А ты, — скомандовала она Кольке, — пять минут сюси-пуси, потом вон.

Колька сел на стул рядом с кроватью, взял Катю за руку.

— Можно я подольше посижу? — спросил он.

— Ты же устал, Николушка. За рулем всю ночь. Ты лучше к моим поезжай, отоспись.

Тут тень пробежала по ее лицу.

— Что? — быстро спросил Колька.

— Они же… Мама и бабушка не знают же. Ну, про меня. Даже что беременная была, они не знали. Я им не сообщила, потому что…

— Ну так я сообщу, делов-то! — хмыкнул Колька. — Адрес только скажи.

— Но как же.., ты сообщишь?

— Катя. — Он взял ее за вторую руку, отняв при этом уголок одеяла, который она теребила. — Очень просто сообщу. Что ты моя жена. Родила мне сына. И попрошу их родительского благословения или что там еще положено. Надеюсь, дадут.

«А не дадут, так и не надо», — добавил он про себя.

— Но это же не правда, — тихо сказала Катя.

— Это правда. Люблю я тебя, ты не поняла еще, что ли?

В палате стоял полумрак, и в полумраке ему легче было выговорить слова, совсем непривычные для губ, для горла, для всего его существа. Нет, не так — они были для него непривычны, эти слова, когда он произносил их внутри себя. Но стали привычными в ту минуту, когда он сказал их Кате.

Она молчала. Может, просто устала. А может…

— Ты.., совсем со мной не хочешь? — дрогнувшим голосом спросил Колька. — Вдруг привыкнешь все-таки, а? Потом привыкнешь.

Ему не хотелось, чтобы она привыкла к нему! Совсем другого ему хотелось с нею.

Катя вдруг села на постели. Ее тонкие светлые волосы спутались, упали на лоб. Она вынула свои руки из Колькиных рук и прежде, чем он успел что-нибудь сказать, обняла его так крепко, что у него перехватило дыхание. Он не ожидал, что она может так обнимать, да еще теперь, когда, ему казалось, ей и пошевелиться-то должно быть тяжело после родов.

— Ты что? — встревоженно пробормотал он, пытаясь высвободиться из ее объятий и одновременно стараясь не высвободиться. — Ты зачем встала?

— Я боюсь, — шепнула она куда-то ему под подбородок.

— Чего? — улыбнулся он.

Все его опасения улетучились, как только он услышал ее голос, и не голос даже, а вот этот шепот. В ее голосе не было обмана, она всей собою говорила то, что чувствовала, и ее чувство стало понятно ему сразу же, как только она заговорила.

— Что мне это мерещится, вот чего боюсь. — Она всхлипнула у него под подбородком. — Думаю и думаю: может, это у меня горячка просто? Бывает же родовая горячка, мне бабушка рассказывала.

— Это я-то мерещусь? — возмутился Колька. — Я т-тебе сейчас!

Забывшись, он прижал ее к себе так сильно, что она тоненько пискнула. Он сразу же отпустил ее и отшатнулся.

— Больно, Кать, да? — испуганно спросил Колька. — Елки-палки, вот баран!

— Ты что! Нисколечко не больно. — Она быстро покрутила головой и даже зажмурилась для убедительности. — Я и родила легко. Я же совсем простая, Николушка…

Колька расслышал в ее голосе извиняющиеся интонации и засмеялся. Она даже не представляла, как ему все нравилось в ней! И ясный ее взгляд, и светящееся лицо, и вот эта простота, о которой она говорила извиняясь.

— Так ведь и я проще пареной репы, Катя, — сказал он. — Да и вообще, не в этом дело. Я ж тебя не головой выбирал — простая, сложная, подходишь, не подходишь… Так уж вышло, вот и все. Ладно, ты спи. Я потом приду.

— А где же ты поспишь? — встревожилась она.

— Так гостиницы есть же, надо думать, в вашем сонном царстве. И адрес давай. Родственников твоих адрес, — напомнил Колька. — Утром к ним схожу, порадую прибавлением семейства.

Вообще-то под прибавлением семейства он имел в виду себя, потому что про ребенка совсем забыл. Но Катя, конечно, не забыла.

— Николушка, — как-то виновато сказала она, — все-таки надо… Надо Игорю сообщить. — И, увидев, как помрачнело Колькино лицо, торопливо объяснила:

— Без совести это будет, если не сообщить даже. От него ведь ребенок. А вдруг он…

Катя замолчала. Конечно, она хотела сказать, что отец должен сам решить, как ему относиться к своему ребенку, и может статься, Северский решит совсем иначе, чем они с Колькой все решили сейчас, да и не решили, а… Само все решилось.

«Да не нужна ты этому хлыщу! — хотелось крикнуть Кольке. — Ни ты не нужна, ни твой ребенок!»

Но он лучше язык себе откусил бы, чем сказал бы такое Кате. Хотя она, наверное, и сама думала то же…

— Мало ли от кого ребенок? — со злостью сказал он. — Все равно он не его. А мой. Ну, и твой, конечно. Не отдам я тебя ему, Катя. Никому не отдам.

Может, ее должны были обидеть такие слова. Что значит «не отдам», не вещь же она! Но Колька говорил то, что само шло у него изнутри, и там же, у себя внутри, догадывался, что Катя не обидится на него за это.

Она взяла его руку, приложила к своей щеке и вдобавок погладила сверху, чтобы ему стало совсем уж хорошо.

— Ну, если надо… — Злость сразу вытекла из Кольки, как воздух из проколотого шарика. — Сообщай, если надо.

— Я не могу, — помолчав, сказала Катя. — Мне перед ним стыдно. Он мне ничего плохого не сделал, только хорошее, сына вот… Но пусть он меня забудет поскорее. Может, ты кого-нибудь попросишь позвонить? В регистратуре, может. Если денег дать, они позвонят, как ты думаешь?

— Думаю, позвонят, — кивнул Колька.

Ему снова стало смешно — так уж она говорила.

— А я деньги на хранение сдала, — сказала Катя. — В приемном покое. Машинально как-то, и не сообразила, что понадобятся же. Отдадут они тебе? И позвонить ведь надо, и палата отдельная…

— Мне не отдадут. Потом сама заберешь. Когда выписываться будешь.

— Ты за палату заплатил, я знаю, мне врач сказала. Я бы тебе сейчас же и вернула, но придется потом. Если…

Она опять замолчала. Колька понял, что она хотела сказать: если он придет к ней еще, если все это не окажется с его стороны обманом.

— Утром приду, — сказал он. — Хотя уже, считай, утро и есть. Ну, значит, как ты проснешься, так я и приду.

— Да я недолго посплю. — Катя улыбнулась и кивнула на кроватку. — Вот у меня теперь звоночек.

— А деньги вернешь, когда забирать тебя буду. Не бойся, в долгу не останешься.

Он был уверен, что к тому времени, когда ее выпишут из больницы, деньги у них уже будут общие.

— Я не боюсь. Только и ты не бойся, ладно?

— Чего? — удивился Колька.

Она не ответила, но он и сам догадался. Она хотела сказать, что не уйдет к Северскому, и хотела, чтобы он не волновался об этом. Сама она волновалась очень — Колька видел, как она устала от такого долгого волнения.

— Я пойду, — сказал он, вставая. — Спите.

Выходя, он прикрыл дверь неплотно и минут через пять снова заглянул в оставленную щель. Он думал, придется отругать Катю за то, что она не спит.

Но она спала. Она спала так же безмятежно, как ее ребенок. И лицо у нее во сне было такое же счастливое.

Оглавление