Флиртаника 28
К тому времени Галинка уже полгода вела туристическую рубрику в «Комсомольской жизни», и это были самые интересные полгода в ее биографии. Счастье, что они наступили именно сейчас: Колька наконец начал работать и даже решил продолжить учебу, уныние его вроде бы слегка развеялось, во всяком случае, внешне, и она наконец могла отвлечься от проблем его работы, учебы и настроения. А заодно и от мыслей о том, что отвлечься от всего этого надолго, а лучше бы насовсем — невозможно, потому что… Да вот потому, что это так, без объяснений.
Надьку пришлось отвезти к маме в Краснодар. Посидеть с ребенком до вечера, пока невестка на работе, свекровь еще соглашалась, но брать на себя заботы о внучке на время Галинкиных командировок отказывалась категорически.
— Хороши командировки! — возмущалась она. — Ты на какие-то там острова попусту глазеть будешь, а я тут с дитем твоим сидеть?!
Расстаться на полгода с Надькой было жалко, но объяснять Колькиной мамаше, почему она живет так, как считает нужным сама, Галинка не собиралась. К счастью, Колька никаких объяснений от жены не требовал и недовольства ее работой не высказывал.
И она окунулась в эту работу, как в живительный поток. Все бурлило вокруг нее и кипело, дальние и ближние страны кружились ярким хороводом, и то, что мужу безразлична эта сторона ее жизни, очень скоро стало казаться не обидным, а удобным.
Она пребывала в такой эйфории от поездок, в которые ее наперебой зазывали турфирмы, жаждавшие рекламы в газете с массовым тиражом, что поездки эти стали казаться ей само собой разумеющимися. Можно было даже посомневаться, стоит ли ехать на Балеары, ведь уже два раза была, правда, в этот раз обещают показать не только Майорку, но и Менорку — ладно, поеду!
Писать она еще в школе умела так лихо, что ее сочинения читали в классе, как увлекательнейшие новеллы. А теперь и вовсе набила руку — ее рубрика считалась самой интересной из всех газетных рубрик по туризму.
Обычно впечатлений от каждой поездки оказывалось так много, что хватало не на одну статью в родной газете, но и еще на пару-тройку материалов в дамском журнале, и в журнале мужском, и в журнале путешествий… Люди ездили, ездили, ездили, объездили уже, кажется, весь мир, а все равно им было мало, и они готовы были сорваться в новое путешествие только потому, что прочитали о нем в случайно купленном по дороге на работу журнальчике. А Галинка как раз и умела написать о путешествиях так, чтобы остановить даже случайный взгляд.
Когда ее вызвал главный редактор, она решила, что он хочет отправить ее в какую-нибудь особо важную поездку. Ну, например, приглашали его, а он не может, вот и ищет себе замену. Главред был новый, за последний год третий, и, как большинство журналистов, Галинка еще не успела толком с ним познакомиться.
— Читал ваши материалы, Галина Александровна, — сказал он, как только Галинка появилась на пороге его кабинета. — Хорошо пишете, увлекательно. Но почему о всяческой экзотике?
— А почему бы и нет? — пожала плечами Галинка.
«Правду говорят, с этим мы наплачемся», — подумала она.
Ей в самом деле уже приходилось слышать, что нового главреда поставили на эту должность не за профессионализм, которого у него не было и быть не могло, потому что лучшие годы своей жизни он посвятил комсомольской карьере, а за компромиссность и управляемость. Но слушала она об этом вполуха. Ей некогда было вникать в редакционные сплетни — и потому, что она не вылезала из командировок, и потому, что отдел у них был хороший, дружный, и сплетни не имели отношения к их внутренней жизни.
— Наш читатель живет трудно, — сделав скорбное лицо, сказал главред. Галинке все стало ясно. Хоть возраст ее считался юным, но демагогию она различала за версту. — Какое дело человеку в костромской деревне, сколько стоит билет в Диснейленд? Или вот в последнем материале вы пишете… — Он перебрал у себя на столе газеты. — Ага, вот — про загадку Стоунхенджа. Да ведь большинство наших читателей никогда в жизни в этой вашей Англии не были и не будут! Что им до тамошних камней?
Галинка вспомнила, как в десять лет впервые прочитала про загадку мегалитов Стоунхенджа в журнале «Наука и жизнь» и всю ночь не могла заснуть — размышляла, кто построил эти огромные сооружения из камней, не инопланетяне ли… Размышлять об этом ей было гораздо интереснее, чем о школьных отметках или о ценах на творог.
Правда, она жила тогда не в костромской деревне, а в краснодарской, в военном гарнизоне. От этой последней мысли ей стало смешно, и она улыбнулась.
— Разве я сказал что-то смешное? — обиделся главред.
«Да-а, запущенный случай!» — поняла Галинка.
От человека, который за каждой улыбкой видит желание его оскорбить, ничего хорошего ожидать не приходится.
— Я вспомнила смешной случай из своей практики, — голосом девочки-отличницы объяснила она. — Про краснодарскую деревню.
— Эх, Галя, — с хорошо поставленной доверительной интонацией сказал главред, — молодая ты девчонка, способная. Тебе бы про людей писать, про их ежедневный героизм.
— Это про кого же? — не удержавшись, хмыкнула Галинка.
— Да вот хоть про женщину-мать напиши. Которая рожает учителей, врачей, великих полководцев. И просто хороших людей, в конце концов!
Если прежнее его словоблудие еще можно было как-то терпеть, то это вывело Галинку из себя.
— Женщина-мать, — исподлобья глядя на главреда, сказала она, — рожает также убийц, насильников, воров в законе и просто наркоманов. Я про одну такую писала. Каждый год по ребенку, от кого, вспомнить не может, всех в роддоме оставляет. А рожает потому, что, говорит, для здоровья полезно.
— Что ж, бойкая, за словом в карман не лезешь. — Дешевая патетика напрочь улетучилась из его голоса. — Короче, так, Галина. Молодая ты еще, чтоб такую рубрику вести. Я понимаю, по пятизвездным отелям ездить дело интересное. Но табель о рангах никто пока не отменял. Ты еще репортерских башмаков не сносила, вот и давай, трудись согласно возрасту.
Сказать, что это заявление оказалось для Галинки неожиданным, значило ничего не сказать. Оно потрясло ее, ошеломило, ударило по голове обухом! Оно означало, что все яркое, утоляющее неуемный интерес к жизни, все, что насыщает чувства, для нее закончилось. А осталось… Осталось лишь всепоглощающее, какое-то кругосветное «надо», и в качестве единственного насыщенного чувства — чувство долга в десятой степени.
Пусть все ее поездки были бегством от самой себя, пусть! Зато какое это было бегство — полет, вихрь, вираж! И разве она виновата, что не может жить так беспросветно, как уготовили ей семейные обстоятельства? Но и изменить свои семейные обстоятельства не может тоже…
У Галинки в глазах потемнело, когда она представила, что вся ее жизнь станет теперь только данью обстоятельствам.
— Конечно, молодость дело хорошее, — вдруг услышала она. Теперь тон ее собеседника был вкрадчивым, каким-то осторожным. Галинка насторожилась тоже. — И если правильно к ней отнестись, то она может принести определенные преференции. Тем более в сочетании с красотой.
— Например, какие? — стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, спросила она.
— Например, производственные. Если молодая девушка проявляет не свойственные ее ровесницам способности, если она к тому же обладает не свойственной другим девушкам приятной внешностью, то почему бы не пойти ей навстречу? Разумеется, в ее профессиональных интересах…
Осторожным был только тон. Смысл высказывания был предельно ясен. Даже для Галинки, хотя никто никогда не делал ей таких недвусмысленных предложений про «преференции в профессиональных интересах».
Наверное, надо было сделать вид, что она ничего не поняла, похлопать ресничками, изобразить наивность, радостно сказать, что сию минуту отправляется писать про женщину-мать, которая родила учителя пения. Надо было, в конце концов, сообразить, что такое убожество, как этот тип, не задержится надолго в этом кабинете хотя бы потому, что не сумеет сделать газету прибыльной…
Галинка редко поступала необдуманно, но это оказался как раз тот случай.
— Если каждому давать, поломается кровать, — заявила она, глядя на главреда таким взглядом, каким в шесть лет — как раз в те детсадовские времена, когда узнала эту поговорочку, — смотрела на мальчишку, который пытался отобрать у нее лопатку в песочнице. — Слышали народную мудрость?
Нет, все-таки она стала с детсадовских пор значительно солиднее! Мальчишке тому, помнится, она тогда вдобавок к поговорочке заехала лопаткой по лбу для убедительности. Теперь же сочла, что может ограничиться словесным убеждением.
— Дитя ты еще, Галина Александровна, — ничуть не обидевшись, снисходительно усмехнулся главред. — Ну, дело хозяйское, была бы честь предложена. Всего наилучшего!
«Да уж я не я буду, если наихудшим обойдусь. — Всю дорогу до дому Галинка еле сдерживала злые слезы. — Пусть тебе Сатарская дает, или кого ты там на рубрику поставишь? — Редакционные сплетни вспоминались сами собой! — А я через неделю на Маврикий поеду. Ты отправлять не хочешь, так найду, кто отправит. И фиг ты меня остановишь!»
Последний раз шмыгнув носом, Галинка вытерла пробившиеся все-таки слезы и резко притормозила у дома на Нижней Масловке.
Что ж, беззаботность кончилась. Но много ли было в ее жизни беззаботности?
Все, что происходило в следующий месяц, как будто специально было направлено на то, чтобы довести ее до отчаяния. Уверенность, что она легко обеспечит себе привычный образ жизни, развеялась в первые же три дня. Редакторы всех журналов, для которых она писала и которых немедленно стала теперь обзванивать, начинали говорить кислым тоном сразу же, как только узнавали, что Иванцова не просто хочет напечатать у них интересный материал об острове Маврикия, а хочет поехать на этот самый Маврикий в командировку от их изданий.
«Про Маврикий мы уже писали.., пока не собираемся писать.., народ не проявляет интереса…» — дружно отговаривались все.
Наконец Макс Срывков из журнала «Он» с присущим ему грубоватым прямодушием объяснил:
— Галка, ты что, с дуба рухнула? Думаешь, кроме тебя, на Маврикий некому съездить? Да главный лучше жену отправит.
— Она у него разве пишет? — удивилась Галинка.
— А зачем ей писать? Она по бутикам ходит. Вот она на Маврикии отоварится, а материальчик, чтоб поездку отбить, потом кому-нибудь закажут. Хоть бы и тебе. Первый раз, что ли?
Эта нехитрая схема была так понятна, что Галинке даже стыдно стало: могла бы и сама сообразить!
Тупик, в котором она оказалась, оставшись без собственной рубрики, стал для нее очевиден. Что с того, что она пишет о путешествиях лучше многих? Вот и будет писать по материалам Интернета, да еще спасибо будет говорить, что ее печатают. Золотая жила, которой является рубрика по туризму, бдительно охраняется теми, кто ее непосредственно разрабатывает, и в посторонних талантах никто не нуждается.
Галинке казалось, что перед нею поочередно закрываются скрипучие двери — одна, другая, третья… Тогда она еще не знала о наблюдении Булгакова: когда перед человеком одна за другой захлопываются тринадцать дверей, то вдруг в темноте, со скрипом, приоткрывается четырнадцатая.
Может быть, впрочем, Булгаков писал не о тринадцати дверях, а о двадцати пяти. К концу этого бесконечного месяца Галинка была уверена, что все они закрылись перед нею наглухо и навсегда. Оставалось только писать про женщину-мать для газеты «Комсомольская жизнь». Ну, или о трудовом пути какого-нибудь заслуженного товарища, и это еще надо будет считать огромным везением, потому что деньги, полученные за очередную книгу воспоминаний бывшего партийно-советского работника, близятся к концу, а Колькина зарплата рассчитана не на прокорм семьи, а лишь на поддержание иллюзий собственной состоятельности у ее главы.
Когда ровно через месяц Галинке позвонила незнакомая дама, представилась Ангелиной Венедиктовной и попросила зайти к ней офис, чтобы поговорить о перспективах сотрудничества, она решила, что речь пойдет именно об очередных мемуарах. И ушам своим не поверила, когда при встрече выяснилось, что Ангелина Венедиктовна предлагает ей контракт на серию путеводителей по странам Европы, Азии и обеих Америк.
Она так и сказала: Европы, Азии и обеих Америк, и Галинка глупо — конечно, от неожиданности — ляпнула:
— Понятно, что не по Антарктиде.
— Есть еще Австралия, — с невозмутимым видом напомнила дама. — Но путеводитель по ней у меня пока в перспективных планах. А все остальное в текущих.
Затем Ангелина сообщила, что внимательнейшим образом изучила статьи всех, кто пишет о путешествиях, и выбрала именно Галинку, потому что путеводители намеревается издавать нестандартные.
— Помните, Остап Бендер говорил: «Зачем вам деньги, Киса, у вас же нет фантазии»? — сказала она. — Так вот, у моего сына она есть, поэтому он дал мне возможность реализовать мечту профессионального культуролога: открыть издательство, в котором можно будет публиковать не то, что рассчитано на массовый идиотизм, а совсем другие вещи. И в числе прочих книг я буду издавать путеводители для него, для себя и для всех, у кого есть фантазия. По-моему, вы в состоянии понять, о чем я.
Еще бы! Уж чего-чего, а фантазии у Галинки было более чем достаточно. Кстати, и на память она не жаловалась — сразу вспомнила, откуда ей знакома фамилия Ангелины Венедиктовны. Сын этой дамы входил в список российских миллиардеров, составленный журналом «Форбс». Что ж, можно было надеяться, что он не перестанет финансировать бесприбыльные матушкины фантазии.
— Но по Интернету такие путеводители ведь не составишь, — на всякий случай предупредила Галинка, хотя догадывалась, какую встретит реакцию.
Ангелина поморщилась.
— Галина Александровна, если бы я искала автора, который черпает информацию в Интернете, то не обратилась бы к вам.
Написав первый путеводитель — Ангелина Венедиктовна решила, что он должен быть по Каталонии, — Галинка ушла из «Комжизни» и полностью отдалась занятию, которое утоляло ее душу и приносило деньги. Информация распространялась в журналистской среде быстро — узнав, что Иванцова опять в шоколаде, все главреды охотно возобновили с ней контакты и стали заказывать статьи. Правда, насчет их дружеского отношения Галинка больше не обольщалась, но на дружбу с ними ей было теперь наплевать. Востребованность ими и, соответственно, независимость от них же казались ей дороже.
К счастью, стран в Европе, Азии и обеих Америках было так же много, как денег у сына Ангелины Венедиктовны. К тому же неожиданно выяснилось, что людей с фантазией тоже немало: написанные Галинкой путеводители сразу стали хорошо продаваться. И она ездила, выискивала по белу свету всевозможные необычности, читала о них, писала о них и дорожила всем этим так, как будто… Да не как будто — это в самом деле было единственное, что позволяло ей если не быть счастливой, то по крайней мере жить в ладу с собою.
И так это было до той минуты, когда она вошла в палату Игоря Северского.
— Галь, а где я вчера была — ты не поверишь!
— Поверю, — пожала плечами Галинка. — В Антарктиде ты вроде бы вчера не была, а в пределах Садового кольца что уж такого невероятного?
Мишель недовольно сдвинула светлые бровки. Собственные восторги казались ей не глупыми, каковыми на самом деле являлись, а достойными всеобщего интереса. Поэтому ей не нравилось, когда Галинка ее восторги охлаждала.
Но желание рассказать о том, как необычно она провела вчерашний вечер, оказалось сильнее обиды. Она и приехала в издательство «Ангелина», конечно, не для того, чтобы Галинка помогла ей писать статью про Титикаку, а главным образом для того, чтобы поболтать о вчерашних событиях.
В том состоянии мрачной растерянности, которое не покидало ее вторую неделю, Галинка меньше всего была расположена выслушивать Мишкины истории. Но куда деваться? Миша-папа не говорил об этом напрямую, но и менее проницательный человек, чем Галинка, догадался бы, что постоянное сотрудничество с его журналом, а значит, экзотические страны и солидные гонорары, предлагается только в одной упаковке с дочкой. Судя по всему, Рукавичкины-старшие были счастливы, что Мишель проявила наконец интерес хоть к чему-нибудь, и готовы были платить Галинке не столько за статьи, сколько за то, чтобы она выгуливала их девочку по белу свету, выслушивала поток глупостей, который при этом изливался, и делала вид, что все это называется совместными командировками. Недавно Рукавичкин к тому же намекнул, что недоволен главредом, который достался ему вместе с журналом, и будет искать нового.
Что ж, для того чтобы платить за обучение в Кельне собственной девочки, Мишку можно было потерпеть.
— Я вчера была на флиртанике! — объявила Мишель. — Знаешь, что это такое?
— Знаю.
Про этот новый способ легального отъема денег у населения написали уже все глянцевые журналы, так что не знать о нем было бы для Галинки странно. Она надеялась, что Мишка не станет излагать ей подробности. Но, конечно, надеялась напрасно.
— Я пришла, — начала та, — и мне сразу дали бейджик с розой и посадили за столик возле фонтана. Знаешь, в «Испанской розе» посередине зала фонтан? Ну вот, прямо возле него.
Потом Мишель долго рассказывала, как по заданию клубного массовика-затейника флиртовала со своим визави, хотя тот сразу показался ей очень скучным, и к тому же лысые не в ее вкусе.
— А он от меня просто голову потерял, — с гордостью сообщила она. — И дал свою визитку, чтобы я позвонила. Но тут меня уже пересадили за другой столик, а там был такой чудненький мальчиш, такой хорошенький! Ну, ты же знаешь, как на флиртанике: сначала все с одними флиртуют, а потом раз — и все-все друг с другом меняются, и уже новые пары. Тот мой лысый толстой тетке достался, они друг другу отлично подошли. Но он все равно на меня все время поглядывал. А я, конечно, молоденьким увлеклась.
Но настоящую любовь Мишка встретила только к концу вечера, после пятого перемещения.
— Он такой мачо! — задыхаясь от восторга, рассказывала она. — Просто секс-символ. Такой слегка небритый, взгляд огненный, немножко с акцентом говорит… Наверное, испанец.
— Скорее, азербайджанец, — заметила Галинка. — И зачем ты, Мишка, на эти глупости таскаешься?
— Почему обязательно глупости? — обиделась Мишель. — А если у меня на этой флиртанике все получится всерьез? И вообще, Галь… Знаешь, мне в личной жизни почему-то не везет. А почему, я даже не понимаю. На меня почти никто из мужчин внимания не обращает, только если папины деловые партнеры. А если просто так, не партнер вдруг мной увлечется, то через полчаса к другим переметывается. Почему так, как ты думаешь?
Думать тут было особенно нечего. Ясно, что провести больше получаса в беседе с Мишкой можно только под страхом если не смерти, то по крайней мере разрыва деловых отношений с ее папой. Но сказать ей об этом было все-таки жалко. Мишка была хоть и глупая, но безобидная девчонка, к тому же очень молодая. Галинке не хотелось становиться первым разрушителем ее иллюзий.
— А зачем тебе с одним и тем же больше чем полчаса проводить? — сказала она. — Сама же говоришь, флиртаника понравилась. Вот и флиртуй со всеми сразу.
— Все-таки хочется любви, — вздохнула Мишка. — А где ее взять? Я, знаешь, даже объявления в газетах смотрела.
— Насчет любви?
— Ага. Вот, смотри. — Она вынула из сумочки газету. — Вот ту-ут… Нет, это няню к мальчику трех лет… Ага, вот! Ищу тебя — чуткую, способную понять…
— Брось, Мишка! — засмеялась Галинка. — Это тоже няню к мальчику, только тридцати лет.
— Тебе хорошо, — вздохнула Мишель. — На тебя почему-то все мужчины внимание обращают. А мне что делать?
Галинка предпочла считать этот вопрос риторическим. Научить, что делать, человека, который всерьез относится к флиртанике и к газетным объявлениям про любовь, не представлялось ей возможным. А тут еще некстати вспомнился последний случай, когда на нее обратил внимание мужчина, и воспоминание это отдалось в сердце такой резкой болью, что она чуть не вскрикнула.
Наверное, при этом у нее даже лицо изменилось — Мишель посмотрела удивленно.
— Ты что, Галь? — спросила она.
— Н-ничего… Зуб болит. Ладно, Мишка, мне еще верстку вычитывать. Показывай, что ты там про Титикаку наваляла.
«Мне просто противно, — думала Галинка, дочитывая верстку путеводителя по Бразилии, и по дороге домой, и потом, уже дома. — Я никогда собой не торговала, я все сделала для того, чтобы собой не торговать, — и вдруг… Конечно, мне просто противно!»
Вообще-то она давно научилась не думать о том, что ей неприятно, и сейчас старательно гнала от себя воспоминания обо всем, что случилось в тот день, да и не в день даже, а всего лишь в какие-нибудь несчастные полчаса того дня. Но воспоминания эти стояли перед ее глазами так ярко, как будто были не постыдными и требующими скорейшего забвения, а лучшими в ее жизни.
Это беспокоило ее, сердило, мучило! Приехав домой, Галинка даже в душ залезла, словно хотела смыть с себя все это, а потом, сидя на кухне, еще и головой потрясла, как если бы эти воспоминания попали ей в уши вместе с водой… Ничего не помогало! Светлые глаза Северского стояли у нее перед глазами так, словно он сидел напротив за столом, и даже не за столом, а… Она чувствовала, как он кладет руки ей на плечи, и его ладони повторяют линию ее плеч так, будто это не руки незнакомого, постороннего, по всем разумным понятиям враждебного человека, а часть ее самой. И взгляд его тоже виделся ей в вечернем полумраке пустой квартиры так ясно, как будто все происходило с нею снова: этот пронзающий тело восторг, который она пытается скрыть, потому что — какой же восторг, все ведь гадко, стыдно, отвратительно?! — но скрыть не может, и вскрикивает, и чувствует, что этот восторг, это телесное счастье, есть счастье не только телесное, и как счастье нетелесное оно связано с его взглядом — с изумлением и детской растерянностью, которые вдруг проступают в нем сквозь совершенно мужскую жесткость…
Телефонный звонок врезался в эти непонятные воспоминания так резко, что Галинка вздрогнула.
— Галя, — услышала она, — ты не знаешь, где Колька? У него мобильник почему-то не отвечает.
У Галинки была отличная память на голоса, она могла с первого слова узнать человека, с которым разговаривала один раз год назад. Но теперь она едва узнала голос звонящего. Дело было, конечно, не в его голосе, а в ее собственном смятении.
— Привет, Глебыч, — тряхнув головой, наконец ответила она. — Колька где?.. Он вроде бы… Да, на какие-то соревнования детей повез, что ли. Или на сборы? В общем, уехал.
Она не была вполне уверена в том, что муж уехал. Но дома его точно не было, а где же ему быть? Наверное, на соревнованиях.
— А-а… — протянул Глеб. И осторожно поинтересовался:
— А ты не знаешь, он уже знает?
— Что?
— Что уголовное дело закрыли. Северский заявление забрал!
— Да? — усмехнулась Галинка. — Надо же, какой благородный человек.
— Зря ты так про него. Он в самом деле порядочный человек, — заметил Глеб.
Галинка расслышала в его голосе что-то похожее на обиду и улыбнулась. Конечно, это Глебова неземная любовь, как ее — Ирина? — внушила ему наилучшее мнение о своем бывшем супруге. Что ж она ушла от него, такого распрекрасного, с первым же подвернувшимся мальчишкой? И что ж он, такой порядочный, сделал ребенка первой же подвернувшейся провинциальной дурочке?
Прежде чем идти на беседу с Северским, Галинка собрала на него настоящее досье. А спрашивается, зачем? Чтобы договориться с ним, никакое досье не понадобилось!
— Передай спасибо вашему порядочному, — сердито сказала она. — От супругов Иванцовых.
— Ты чего злишься? — удивился Глеб. — Я правда подумал, что надо… Ну, хоть поблагодарить его. Все-таки мы его чуть в могилу не уложили.
— Ты-то при чем? Ты ему, что ли, по морде съездил?
— Галь, ну ты же не следователь, — вздохнул Глеб. — Что ты меня футболишь — ни при чем, ни при чем… Я к нему и правда съезжу, — решительно заявил он. — Мне с ним вообще надо поговорить, даже не про драку. Ну, стыдно же так: как будто исподтишка жену увел.
— Брось ты эти антимонии, Глебыч, — поморщилась Галинка. — Ты ее что, на веревке утащил? Сама ушла. Плохо, значит, держали. А куда ты к нему собираешься идти, в больницу? — помолчав, спросила она.
— Домой. Он сегодня выписывается. Ире все равно надо одежду свою забрать, книги. Она, пока его не было, забирать не хотела, а теперь одна с ним встречаться.., не может. В общем, пойду схожу.
— Сегодня?
Ей-то что за дело до того, когда Глеб пойдет к Северскому?
— Дня через три, может. Только Кольке не говори, — торопливо предупредил Глеб.
Галинка улыбнулась.
— Не скажу, не волнуйся.
Она положила трубку. Пойду схожу… Счастливый человек Глебыч!
Ему показалось, что ключ с трудом поворачивается в замке. Хотя, конечно, этого быть не могло. Не амбарный же замок, не заржавел ведь от того, что давно не открывался.
«Сколько я здесь не был? — подумал Игорь. — Три месяца? Да нет, больше. Три месяца в больнице и перед этим еще…»
Ему не верилось, что все это было с ним. Что он жил в этой квартире, и не просто жил, вселившись куда пришлось, а сам покупал ее, хотел устраивать в ней свою жизнь. Зачем?
И что он ушел из этой квартиры и поселился в маленьком отеле на Чистых Прудах, где за полгода до этого провел первую ночь с Катей, поселился один, чтобы обдумать, как ему жить, когда родится ребенок, — в это тоже теперь не верилось.
Что-то перевернулось в нем, переменилось совершенно. Словно яркая вспышка осветила его жизнь, яркая и мгновенная, а потом ее свет погас, но забыть ее было уже невозможно.
Игорь не любил думать о таких вещах. Именно это раздражало его в последнее время в Ирине, эта игра нюансами, вечная приглядка к каким-то неуловимостям и неощутимостям, ко всем призракам собственного воображения.
Но вспышка, озарившая его жизнь — он именно так и думал про нее теперь, вот этим старомодным словом, — была не нюансом, не призраком. Она была так реальна, что каждую ночь, прошедшую после нее, Игорь чувствовал себя как шестнадцатилетний мальчишка, у которого одна мысль в голове, вернее, не в голове…
Эта женщина тоже была у него не в голове. А где?
«Хорошо дала, — сердито думал он. — Так дала, что никакая блядь не сравнится».
Он специально подбирал для своих мыслей слова погрубее, чтобы заглушить в себе, прогнать от себя то, чем было для него это воспоминание.
Оно не уходило — она не уходила, так и являлась ему каждую ночь, как какая-нибудь… Женщина в белом!
Игорь улыбнулся. И вовсе она была не в белом, он очень хорошо запомнил ее одежду, хотя редко обращал внимание на подробности того, что проделывают с собою женщины, чтобы привлечь мужское внимание. Но ее он запомнил всю: и светло-золотые пряди волос — как они на мгновение коснулись его лица, какое это было касание! — и тонкий коричневый свитер, который совсем не мешал ему чувствовать ладонями ее плечи, и короткую рыжую юбочку, которая завернулась, когда эта женщина перекинула ногу через его кровать, и сброшенные на пол туфли — одна из них перевернулась каблучком вверх, и ему хотелось поднять ее и прижать к щеке, но эта женщина перевернула ее сама, не глядя, и надела, не глядя, и, не глядя на него, пошла к двери…
Чтобы воспоминания о том, что происходило в течение получаса, отравили жизнь на две недели, — этого Игорь прежде и представить не мог! Или не отравили, а наполнили?
Как бы там ни было, теперь эти воспоминания должны были исчезнуть навсегда.
Войдя в квартиру, Игорь сразу заметил, что Ирина ничего отсюда не взяла. Значит, она еще придет за своими вещами, а это неизбежный тягостный разговор. О том, что делить квартиру она не будет, потому что не имеет к этой квартире никакого отношения, не на переводческие же заработки она куплена, — об этом бывшая жена ему уже сообщила. Это нисколько его не обрадовало. Хорошо, конечно, что не будет лишней возни с разменом, но — не повод для счастья. К тому же теперь придется изобретать, как всучить Ире деньги и как убедить ее, что это просто компенсация за ее часть совместно нажитого имущества.
Он поморщился — «совместно нажитое имущество»! Не бывает таких слов между близкими людьми. Но что же, с Ирой они теперь чужие люди. Настолько чужие, что ему даже не верится, что это когда-нибудь было иначе. Близкий человек ему теперь Катя, а скоро она родит его сына и станет ему еще ближе. И надо попросить Иру забрать вещи побыстрее, потому что роды произойдут скоро и придется привезти Катю с ребенком сюда, потому что больше некуда. Конечно, потом он поменяет эту квартиру на другую. Ведь у него теперь будет другая жизнь с другой женой.
Вчера Игорь позвонил Кате, предупредил, что завтра выписывается, и сказал, чтобы она продолжала сохраняться в больнице и не вздумала оттуда выходить ради его торжественной встречи. Нечего ей делать в комнате ее покойной бабушки. Во-первых, Игорь представлял, что являет собою комната, в которой провела свой последний год больная старуха, а во-вторых, он догадывался, что может наговорить Кате ее недавно обретенный папаша, сообразив, что она вот-вот родит на его жилплощади.
Катя не заслуживала обиды. Он уже обидел Иру, прошлую свою женщину, и не мог себе позволить обидеть еще и Катю, женщину свою будущую.
И будто бы назло — стоило ему вспомнить о них обеих, как сразу же вспомнилось и другое: вот дверь палаты поочередно закрывается за прошлой и за будущей его женщинами и сразу открывается снова, и входит еще одна женщина… И как ее назвать — настоящая?
Игорь прошел на кухню. Он хотел выпить чаю, чтобы хоть немного взбодриться. Пора было заняться делами, брошенными на заместителя, вообще пора было входить в ту жизнь, из которой он так неожиданно вышел, вылетел три месяца назад.
Когда раздался звонок в дверь, Игорь чуть не уронил банку с чаем в заварочный чайник. Кто может звонить, притом даже не через домофон, снизу, а прямо у двери? Общение под предлогом закончившейся соли или спичек в их доме не было принято; Игорь не знал в лицо даже своих соседей по этажу.
Он открыл дверь и увидел на пороге Галину Александровну Иванцову собственной персоной.
Самое удивительное, что он совершенно не удивился ее появлению. И сердце бухнуло в грудную клетку, как в бочку, совсем не от удивления. Но разбираться, отчего оно бухнуло да почему, было некогда.
В первые полминуты Игорь смотрел на золотые пряди, рассыпанные по мокрому вороту ее пальто, и не мог отвести от них взгляд, а может, просто боялся встретиться с ее взглядом.
В следующие полминуты она спросила:
— Мы будем разговаривать на лестнице?
«Мы вообще не будем разговаривать», — хотел сказать он.
Но ничего не сказал — отступил от двери, давая ей войти. Он сделал это торопливо, потому что испугался, что она воспримет его слова как нежелание, чтобы она вошла. А он, когда подумал, что не будет с ней разговаривать, имел в виду совсем другое… У него горло пересохло, когда он ее увидел.
Она сняла пальто и положила его на галошницу прежде, чем Игорь успел взять его у нее из рук и повесить в шкаф. У него просто руки онемели, но получилось невежливо.
«Ну и плевать! — сердито подумал он. — Тоже мне, визит английской королевы! Интересно, а на этот раз что ей от меня понадобилось?»
Не глядя на него, она прошла на кухню. Пришлось тащиться следом, не в спину же ей что-то говорить.
«Да что ты ей говорить собрался?! — подумал Игорь со все нарастающей злостью. — Ты с ней вообще трех слов не сказал!»
На кухне она, не дожидаясь приглашения, села за стол. Она молчала, и Игорь тоже молчал.
«Сама пришла, сама пусть и выкручивается, — с мальчишеским злорадством подумал он. — Ну, говори, говори!»
— Я хочу вас поблагодарить.
Все-таки первая не выдержала! Но это ее «вы»… Игорь никогда не был склонен к панибратству, но то, что она называет его на «вы», показалось ему обидным.
«Ну конечно, постель не повод для знакомства! У таких особенно», — старательно подогревая свою обиду, подумал он.
— За что? — Он удивился тому, как хрипло звучит его голос. — Поблагодарить за что?
— Вы сдержали слово.
— Меня в первом классе научили: не давши слова, крепись, а давши, держись. Знаете такую пословицу?
— Знаю. Только, по-моему, наоборот. Крепись и держись — наоборот. Да и все равно, глупая пословица.
— Это уж кого как воспитывали.
Он очень старался ее разозлить. А она не обращала на его старания никакого внимания.
— Вы, я вижу, как раз чай заварили? — безмятежно спросила она. — А мне нальете?
— Сами наливайте. — Игорь наконец сел напротив нее к столу, закинул ногу за ногу. Чего до сих пор стоял как дурак! — И меня заодно обслужите.
Она не ответила и на это, абсолютно хамское, заявление — встала, сняла с медного крючочка его чашку, именно его, он всегда пил чай из этой, черно-белой, а для себя взяла другую, с разноцветными шариками, которая была не Иринина, а ничья. Она разливала чай, а он смотрел ей в спину и уверял себя, что смотрит так пристально только из-за ее фигуры. Юбка на ней сегодня была не рыжая, а темно-зеленая, но так же соблазнительно обтягивала бедра, как в прошлый раз.
Она поставила на стол чашки — перед Игорем черно-белую, а он думал, все же перепутает — и снова уселась напротив. Чаю ему уже не хотелось, но он назло себе и ей взял чашку и сделал большой глоток.
И чуть не подавился, чуть не прыснул попавшей в рот гадостью! С виду это был чай, но…
— Ты что? — воскликнул Игорь, кое-как проглотив этот неузнаваемый напиток. — Ты зачем чай посолила?!
— А чтобы ты пришел в себя, — невозмутимо заявила она. — И перестал срывать на мне свое плохое настроение.
Она смотрела исподлобья, но не сердито, а весело — наконец он это заметил! Чернохвостые чертики плясали у нее в глазах. Игорю показалось, чертики эти мало того что пляшут, еще и смеются, и показывают ему языки.
И от этой веселой пляски в ее глазах ему стало так легко, так хорошо, как никогда еще не было в жизни! Он как будто сбросил с плеч груз, который нес годами. И рассмеялся, расхохотался, точно как эти чертики. Разве что язык не высунул, и то еле удержался.
— Ну как? — спросила она.
— Уже в себе.
Это было чистой правдой. Он полгода мучился от того, что не совпадал с собою, и думал, что это навсегда. А теперь ему не верилось даже, что это было с ним. Так просто все оказалось!
— Я вел себя как скотина, — сказал он. — Я не хотел.
— А вот врешь — хотел.
Она произнесла это с задиристой дворовой интонацией. Игорь так не умел: у него не было никакого двора, он вырос на территории посольства; летний лагерь для дипломатических деток тоже в счет не шел. Он умел постоять за себя по другим причинам, но в самом этом умении они совпадали в точности.
Ему захотелось, чтобы она про все это узнала, и так сильно захотелось, что он еле удержался, чтобы не рассказать ей об этом немедленно.
«Потом расскажу», — подумал он.
При одной лишь мысли об этом безграничном «потом» он чуть не задохнулся от счастья.
— Вру, — кивнул он. — И тогда хотел, и сейчас хочу. Это что такое, а?
— Здоровая мужская физиология, — объяснила она. — Выздоровел ты, значит.
«А ты думал, она тебе про любовь с первого взгляда расскажет? — весело подумал он. — От нее дождешься!»
Ему было приятно думать, что от нее не дождешься пошлости, произнесенной с многозначительным видом.
— Ты Галя?
Сам он зато говорил если не пошлости, то абсолютные глупости. Чего стоил хотя бы этот вопросик!
— Галинка.
Игорь снова засмеялся. Имя подходило к ней так, как будто его дали ей еще до рождения. В нем слышалась та самая дворовая задиристость, которая только что слышалась в ее интонациях. И еще оно звенело так же, как, ему казалось, зазвенели бы пряди ее волос, если бы он подергал за них, как за языки колокольчиков.
— Ты правда пришла, чтобы спасибо мне сказать?
— Не правда.
— А зачем?
— Ты и сам знаешь.
Конечно, он это знал. Потому что сам чувствовал то же самое. Но ему так хотелось услышать это от нее, как будто от ее слов зависела его жизнь. Да так оно, наверное, и было.
Он хотел, чтобы она сказала: «Я пришла потому, что хочу тебя, аж зубы сводит. Мне было с тобой так хорошо, что я только об этом теперь и думаю день и ночь».
И не надо ему никаких признаний в любви. Пусть только это скажет, только это. Это очень много! Или вообще как хочет это назовет, любыми словами. Все до бесстыдства откровенные слова, которыми можно было назвать то, что произошло между ними один раз и потянуло их друг к другу снова, мгновенно пронеслись в его голове, и ничего бесстыдного он в них не почувствовал. Он впервые думал о простом и нехитром деле, происходящем между мужчиной и женщиной, как о каком-то.., сияющем событии.
— Тогда пойдем? — сказал он. — Ну что мы тут сидим?
— А чай?
Ее глаза блеснули так, что ему захотелось зажмуриться.
— Если надо, могу выпить.
— Ладно, — улыбнулась она, вставая, — обойдемся без жертв. Где у тебя тут спальное место?
— Где хочешь.
— Да-а, интересное у тебя обо мне сложилось впечатление! — Теперь она уже не улыбнулась, а засмеялась. — Может, на газовой плите попробуем?
Игорь обошел вокруг стола и, обняв Галинку, прижал ее к плите.
— Где хочешь, — повторил он дрогнувшим голосом. Он хотел ее уже до потемнения в глазах, ему было не до шуток. И она сразу это почувствовала.
— Ну что ты? — Она положила руки ему на плечи, и он не понял, что она хочет, обнять его или оттолкнуть. — Можно, конечно, и на плите. Но я и по дороге до кровати не убегу, честное слово. Я же тебя и сама.., хочу. — И, словно объясняя секундную заминку перед последним словом, добавила:
— Я думала, что все время про тебя думаю, потому что мне вспоминать про все то противно. А оказалось, совсем не потому. Просто хочу тебя день и ночь.
Она сказала именно то, что он так хотел от нее услышать, и даже теми же словами, которые звучали у него в голове. И он совсем этому не удивился. Вся она была его, в этом было дело.
— Пойдем… — с трудом выговорил он.
— А на руки зачем хватаешь? — Галинка угадала его намерение раньше, чем он успел наклониться, чтобы взять ее под колени, и ловко вывернулась из его объятий. — Избыток здоровья? Ну так на месте и продемонстрируешь.
Они даже целоваться не стали — так хотелось поскорее добраться до этого самого места, где все наконец произойдет.
Телефон, лежащий рядом с сахарницей, зазвонил в ту самую минуту, когда они обходили кухонный стол. Игорь попытался не глядя отключить его. Ясно же, это не последний звонок, а ему сейчас совсем не до разговоров. Руки у него дрожали, он едва нащупал кнопку. Только, оказалось, совсем не ту кнопку…
— Северский Игорь Владимирович? — прозвучало из трубки.
Игорь понял, что включил громкую связь.
— Я слушаю, — нехотя ответил он.
— Из третьего роддома звонят. У вас сын родился. Вес четыре пятьсот, рост пятьдесят девять сантиметров. Мамочка здорова, ребенок тоже. Можете навестить.
«Какой третий роддом? — растерянно подумал он. — Кого навестить?»
И тут его словно по голове ударило. Все сразу встряхнулось у него в голове, все встало на свои места.
Катя родила ребенка. Его ребенка. Сына. Это могло произойти вчера, позавчера, завтра. Но произошло сейчас, в ту самую минуту, когда он понял, что не может жить без женщины, которую держит в объятиях.
— Ну? — сказала эта женщина. — Что ты белый стал, как покойник? — Ее голос звучал спокойно. Но за те пятнадцать минут, которые они были вместе, именно вместе, он узнал ее так, что чувствовал теперь, как нелегко дается ей этот спокойный тон. — Сию секунду навещать ведь не побежишь, полчаса потерпишь. Вот как раз и успеем.
— Пойдем.
Он слышал свой голос словно со стороны. Голос звучал пусто. Это невозможно было скрыть.
Они прошли по коридору в гостиную, остановились у дивана. Игорь потянул за витой шнур, и диван раздвинулся, стал огромный, как в гостинице. Да этот дом и был теперь для него гостиницей. И тем более не мог он быть домом для женщины, которая раздевалась, стоя рядом с диваном. Наверное, она хотела доставить ему этим удовольствие, и, произойди это пять минут назад, у него сердце выскочило бы из груди при виде ее голых загорелых плеч. Но сейчас в том, как она раздевалась перед ним, была все та же пустота, что и в его голосе.
Игорь положил руки Галинке на плечи, повернул ее к себе и поцеловал. Все эти две недели он проклинал себя за то, что не поцеловал ее там, в больничной палате, где все произошло между ними так мгновенно. Ему потом ночами снилось, как он целует ее — медленно, долго, бесконечно.
Теперь это стало возможно. Но он чувствовал, что губы его пусты тоже — как глаза, как голос… Как жизнь.
Все-таки про здоровую мужскую физиологию она поняла совершенно точно. Она все понимала точно и не украшала свое понимание сотнями ненужных красивостей. Когда Игорь опустил руки пониже, коснулся ее груди, сжал, его тело отозвалось на это именно так, как должно отзываться тело здорового мужчины, неважно, что там у этого мужчины происходит в сердце.
— Вот видишь, — усмехнулась Галинка. — Все у нас получится.
Она и в этом оказалась права. Все получилось у них сразу, у них ведь и в прошлый раз все получилось сразу — их тела совпали, как половинки разбитой чашки.
Но как же теперь это было.., не так, до чего же не так! Он даже знал, что именно не так, голова его была холодна, и холодной силой своего ума он понимал все происходящее так же отчетливо, как видел взглядом.
Они касались друг друга телами, соединялись телами, их телам было хорошо, сначала нарастающе хорошо, а потом и ослепительно, пронзительно хорошо. Но того другого, чему он не знал и не искал названия, что мгновенно возникло между ними в прошлый раз, проскочило бестелесно, как невидимый, но главный разряд, — этого не было и помину. Игорь знал, что такой разряд не может возникнуть из пустоты его тела.
Он вздрогнул в последний раз, замер. Золотые пряди были прямо у него перед глазами — разметались по диванной подушке. Он наконец заметил, что прижимает одну прядь локтем и из-за этого Галинка не может повернуть голову. Он сдвинул локоть в сторону, и она сразу отвернулась, отвела взгляд от его взгляда. А зачем ей его взгляд? Все и так понятно.
— Не надо было, — сказал Игорь.
Он хотел сказать: «Не надо было, Галинка», — но не смог произнести ее звенящее имя.
Она промолчала. Он приподнялся на локтях, перевернулся, лег с краю. Потом спустил ноги с дивана и сел. Наверное, она хочет одеться. Не надо смотреть, как она одевается, чтобы уйти; от этого пустота в груди только увеличится. Или пустота не может увеличиваться?
Галинка взяла со спинки дивана свои вещи и ушла одеваться в прихожую. Пока ее не было, Игорь оделся тоже. Надо было ее проводить, не голому же это делать.
Она снова появилась в дверях комнаты ровно через минуту. Глаза ее были темны, как провалы, блеск исчез из них совсем, вылился, выстыл.
— Не провожай, — сказала она.
Она сказала это не резко, а вполне спокойно. Но слова эти прозвучали так, как будто дверь его дома уже захлопнулась за нею. Игорь молча кивнул.
Дверь за ней закрылась через мгновение. Тихо закрылась, нисколько не хлопнула.
К вечеру началась метель. Она сопровождала Кольку всю дорогу от Ростова до Москвы — разворачивала на шоссе снежные свитки, то ли преграждая ими путь, то ли, наоборот, указывая.
Вглядываясь в эти загадочные знаки, Колька чувствовал у себя внутри непрекращающееся, словно от холода, биенье. Это было странно, потому что в машине было тепло, но он не удивлялся. То, что происходило с ним в последние трое суток, было так неожиданно, так странно и вместе с тем так правильно, что все остальное странным ему уже не казалось.