Флиртаника 27
Сетчатый старинный лифт висел между этажами и не реагировал на вызов. Колька пошел на шестой этаж пешком. Это не составляло для него никакого труда, даже наоборот, полезно встряхнуться, а то вечно за рулем, так и брюшко отрастить недолго. В другой раз он вообще не обратил бы внимания на такую мелочь, но сейчас обратил сразу, потому что подумал: «Как же она на такую верхотуру поднимается?»
Он не знал, сколько раз звонить к Кате, и позвонил трижды наугад. Открыла соседка, оказавшаяся дотошнее милицейского следователя и болтливее попугая. Благодаря этим качествам она еще прежде, чем пустила Кольку в прихожую, выяснила, кто он такой есть — он представился родственником из Ростова Великого, — и сообщила, что вещи у Кати уже собраны, так что он прибыл вовремя.
— Хорошо, сообразили вы там наконец в своем Ростове! — трещала она. — А то слыханное ли дело, девка на сносях, одна в поезде ехать собирается! А родит дорогой?
Колька не стал расспрашивать соседку, почему это Катя вдруг собирается одна в Ростов. Он так обрадовался, что она еще здесь, что хотел только поскорей ее увидеть.
Дверь в Катину комнату была приоткрыта. Колька все-таки постучал, одновременно со стуком вошел и плотно закрыл дверь перед носом сопровождавшей его соседки.
Катя стояла рядом с диваном, на котором лежал большой, обитый потертым дерматином чемодан, и пыталась придавить его крышку, чтобы защелкнуть замочки. Она так была этим занята, что не заметила Кольку. Из-под крышки то справа, то слева высовывались какие-то тряпки, поэтому замочки защелкиваться не хотели. Катя придавливала крышку снова и снова. По ее тяжелому дыханию было понятно, что слезы стоят у нее в горле.
Колька подошел к дивану, одной рукой надавил на крышку, а другой защелкнул замочки. Катя нисколько не удивилась его появлению. Она села рядом с чемоданом на диван и заплакала. Колька присел перед нею на корточки и снизу заглянул ей в глаза.
— Не плачь, — сказал он. — Ну что сделать, чтоб ты не плакала?
Катя вдруг улыбнулась сквозь слезы.
— Ничего, — сказала она. — Думаете, я для того плачу, чтобы что-нибудь выплакать?
Она сказала это с такой девчоночьей не правильностью, что Колька улыбнулся тоже.
— А для чего ты, интересно, плачешь? — спросил он. — Что случилось?
— Ничего не случилось. — Она даже головой помотала для убедительности. — Просто я от беременности слезливая стала.
— А на вокзал тоже от беременности одна едешь? — хмыкнул он. — Дружок твой где?
«Мало я ему по морде врезал, дружку этому», — зло подумал он.
— Он думает, что я в больнице, — ответила Катя.
Всякая другая женщина послала бы Кольку подальше за такие вопросы. Но она была не всякая другая.
— А ты, значит, смыться от него решила.
Ему стало весело от того, что она тайком уезжает от Северского.
— А вы откуда про все это знаете? — наконец спохватилась Катя. — Вы же меня просто до дому подвозили!
— Выходит, не просто… — загадочным тоном проговорил Колька. Он еле сдерживался, чтобы не засмеяться. — Я тебе разве не сказал, кто я?
— Сказали, — улыбнулась Катя. — Что Иван-Царевич.
— Ну так что ж ты удивляешься? Раз я Иван-Царевич, значит, мне информацию добыть — плевое дело. Мне ее, может, Конек-Горбунок приносит.
— Так вы не таксист? — спросила Катя. — Я думала, вы по вызову приехали… Я же такси вызвала.
— Зачем?
— Чтобы на вокзал ехать. В Ростов.
— Зачем ехать в Ростов?
— Потому что… Не надо спрашивать, — едва слышно проговорила она.
— Не буду.
Колькин голос прозвучал так же тихо. Он по-прежнему сидел на корточках перед диваном. Катя посмотрела ему в глаза. От недавних слез взгляд ее был еще яснее, чем обычно.
«Когда же — обычно? — мелькнуло у Кольки в голове. — Я же ее второй раз в жизни вижу!»
Ему не верилось, что это в самом деле так.
— Уехать мне надо, потому что я Игоря обманула, — глядя на Кольку этим ясным взглядом, сказала Катя.
— В смысле? Не его, что ли, ребенок?
— Ну что вы! Разве так можно обманывать? Нет, совсем другое. Я не специально его обманула, а как-то… Сама не понимала, что его обманываю, потому что сначала себя обманула. Вы понимаете?
— Да.
Колька ничего не понимал, но признаться в этом, когда на тебя так смотрят такие глаза, было невозможно.
— Я решила, что можно устроить свою жизнь. То есть это я не правильно говорю, что решила, я ведь не умом… Но все равно… Я Игорю понравилась, конечно, так нельзя сказать, что он меня полюбил, я же понимаю, кто он и кто я, но все-таки правда понравилась, он меня не обманывал, я бы почувствовала. — Она говорила сбивчиво, горячо, непонятно. Но Колька понимал теперь каждое ее слово, и не понимал даже, а чувствовал прежде, чем она это слово произносила. — Но все-таки я ему даже не собиралась говорить, что беременная. Собиралась домой уехать, и все. Он сам догадался. Он говорит, у меня все на лице написано. Ну куда ему такую женщину, у которой все на лице написано? — печально улыбнулась она. — Я потому и собиралась уехать. То есть это я тогда думала, что потому, а на самом-то деле, получается, по другой причине. Я теперь думаю: вот мне тогда очень хотелось уехать, но ведь если бы я Игоря любила, разве мне этого хотелось бы? Конечно, нет. Мне бы тогда и спохватиться, сразу понять: не надо тебе с ним быть, не надо! А я… Он меня в две минуты выспросил, что случилось, и даже не выспросил, а просто сказал: ты беременная? Хотя еще даже живота не было видно. А потом сказал, что разведется с женой и мы сразу распишемся. Только не говорите, что все так говорят! — воскликнула она. — Он ни в чем меня не обманывал, ни разу. Ну, и тогда я вообще думать перестала… Обрадовалась, понимаете? Решила, что можно устроить с ним свою жизнь. Значит, обманула его.
— Да в чем обманула-то? — удивился Колька.
— Как же — в чем? Что жизнь свою устроить собиралась, замуж за него собиралась. А ведь так нельзя. Я же не любила его совсем! — с отчаянием воскликнула она. — Восхищалась им, побаивалась его немножко, все для него была готова сделать… Но это же не то, от этого ведь с мужчиной не живут. Мужчина же никогда счастливый не будет, если женщина с ним живет, а его не любит! Хорошо, что я хоть теперь это поняла. Потому и уезжаю. Сейчас такси придет.
Она попыталась подняться с дивана, это оказалось ей нелегко, и она машинально оперлась рукой о Колькино плечо. Он сказал бы, что его ток прошиб от ее прикосновения, но это был совсем не ток. От Катиной руки шла такая нежная, такая легкая волна, что Колька чуть не заплакал.
Это была волна счастья — его счастья. И эта женщина должна была уехать в другой город, чтобы родить ребенка от другого мужчины.
«Какое — уехать?! — Колька не то что подумал, а чуть не выкрикнул это. — За каким.., уехать?!»
Но… Он с детства привык соображать не просто быстро, а мгновенно, притом в любой ситуации. И с этой своей привычной мгновенностью он сообразил, что если она не уедет в Ростов сегодня же, то завтра в дело вмешается Северский, и все будет так, как он решит. Чтобы Северский решал Катину жизнь — от одной этой мысли у Кольки потемнело в глазах.
— Позвони, чтоб такси не приезжало, — глухо сказал он. — Я тебя сам отвезу.
— На вокзал? — обрадовалась она. — Но вам же трудно будет доехать, пробки же.
— Какой тебе теперь вокзал? В Ростов твой отвезу. Великий.
Две недели Галинка жила в таком состоянии, что впору намылить веревку да удавиться.
Гадать о причинах своего состояния ей не приходилось. И удивляться ему не приходилось тоже. А каким оно должно быть после того, что произошло в палате Северского?
Нельзя сказать, что ее супружеская верность была неколебимой. Очень даже она колебалась, и не раз. Когда мотаешься в бесконечные командировки, притом не в деревни Большая и Малая Грязь, а во всякие необыкновенные места, то праздничная приподнятость твоего настроения скажется обязательно. К тому же она редко ездила в эти поездки одна, обычно это бывали групповые пресс-туры, и празднично-приподнятое настроение было у всех участников, среди которых были не только женщины, но, разумеется, и мужчины. И встречали эти журналистские группы на местах весьма интересные люди, среди которых тоже были мужчины. И все мужчины без исключения обращали внимание на черноглазую блондинку, от одного взгляда которой поднималось настроение.
Эти слова — про настроение с первого ее взгляда — сказал Галинке парень из пермской газеты, с которым она познакомилась во время поездки на Кипр.
В первый же день журналистская группа успела объездить, а отчасти и обойти пешком половину острова, и устали все так, что еле доплелись до лифта в отеле. Но к вечеру народ очухался, а потом взбодрился, а потом и развеселился — и после ужина, несмотря на все его гастрономическое изобилие, жалко было отправляться спать. Потому Галинка охотно согласилась составить компанию пермскому журналисту Арсению, который решил прогуляться по ночному Лимассолу.
Они слегка заплутали в переулочках старого города, но Галинку это ничуть не напугало. Она отлично ориентировалась в любом, даже незнакомом городе и не сомневалась, что легко найдет дорогу в отель, как только даст себе такое задание. Она даже из Гарлема однажды выбралась, когда случайно забрела в этот милый нью-йоркский райончик, в котором опасностью дышали каждая дверь и каждое окно, не говоря уж о населении.
А ночной Лимассол совсем не выглядел опасным, это был веселый, насквозь радостный город. В каждом доме приютилась таверна, и в каждой таверне было полно народу, и отовсюду доносилась музыка, а прекрасные кипрские песни, которые под эту музыку пелись, сплошь были про любовь, только почему-то про несчастную, несмотря на всеобщее веселье.
Галинка с Арсением зашли в одну такую таверну, не поесть, конечно, а вот именно послушать песни. Галинка пила вино «Отелло» — им уже сообщили, что история ревнивого мавра происходила здесь, на Кипре, где Отелло трудился госслужащим, — и ей было весело до щекотки в носу.
— Ты чего смеешься? — спросил Арсений, подливая вина в ее бокал.
— Разве я смеюсь? — удивилась Галинка.
— Вслух-то не хохочешь, но глаза смеются. Почему?
— А сама не знаю, — призналась она. — А ты знаешь, почему песни про несчастную любовь, а от них весело?
— Потому что ты изнутри веселая, — объяснил Арсений. — Сама по себе, от природы.
— С чего ты такое решил? — удивилась она.
— Подумаешь, бином Ньютона! — хмыкнул Арсений. — Да на тебя только глянешь, сразу настроение поднимается. Ты позитивная, — с умным видом добавил он.
Тут Галинка расхохоталась уже вслух — от веселящего вина, названного в честь невеселого ревнивца, и веселящих песен про несчастную любовь, и даже от того, что в этой прекрасной таверне дым сигареты, которую курил Арсений, не висел над столом, не давая дышать, а мгновенно улетучивался невидимым облачком. Глядя на нее, Арсений расхохотался тоже.
Легкость, которая охватила их обоих, не исчезла, и когда они возвращались пешком в отель, и когда вспоминали номера своих комнат, чтобы взять у портье ключи, и когда оказалось, что комнаты их находятся рядом… Сначала они болтали, стоя каждый на своем балконе, потом Арсений перелез на Галинкин балкон, потом они целовались под виноградными лозами, которыми этот балкон был увит… И во всем, что произошло потом, была та же праздничная легкость, которая сопровождала весь этот долгий вечер.
Назвать это супружеской верностью у Галинки, конечно, язык не повернулся бы. Но эта измена, и не только эта, бывали и другие истории в таком же духе, ее почему-то не беспокоила. Да и не почему-то — она прекрасно понимала, почему.
Все это происходило с нею только от переполненности жизнью. В этих мимолетных, как весенний ветерок, и таких же, как весенний ветерок, приятных отношениях не было никакой корысти, поэтому они оставляли ее совесть спокойной.
А в первый же раз, когда ей было предложено обменять эти отношения на житейское благо, она, ни секунды не раздумывая, отказалась и от блага, и от отношений.