Флиртаника 15
И через шесть лет она вспомнила их снова.
— Я по Сети бродил, — сказал Глеб, — и случайно звезды эти увидел. У меня в детстве книжка про Колумба была, я ее любил. Думал, тоже путешествовать буду. Но не с кем оказалось. А одному мне как-то.., ничего и не надо. Ну, был бы я, например, поэт, тогда да. А так — зачем одному?
Это было так удивительно — вот это, что их поразили одни и те же звезды, увиденные в разных местах, отдельно друга от друга! Хотя разве не более удивительным было то, что свело их самих — не в воображении свело, а наяву?
Когда Катя была маленькая, то не понимала, почему их город Ростов называют Великим.
— Великий — это же большой, да? — спрашивала она маму. — А наш Ростов разве большой? Он же хороший!
Она не могла представить, что слова «большой» и «хороший» — это не противоположности. Все большое казалось ей пугающим, а значит, плохим. Как, например, лев в заезжем зверинце — он был очень большой, смотрел на Катю злыми желтыми глазами, и она так его испугалась, что он снился ей потом целую неделю, заставляя просыпаться с плачем.
А город ее был добрый, как мамина шкатулка для шитья. Шить мама не умела, но шкатулка для шитья у нее все-таки была. Эту шкатулку когда-то привез с войны ее папа, то есть Катин дедушка. Другие привозили одежду, часы и сервизы, а дедушка только шкатулку. Зато она была очень красивая, деревянная, с перламутровыми картинками на крышке. Дедушка закончил войну в Китае, мама говорила, что так необычно сложилась его солдатская судьба. Внутри шкатулки было еще множество маленьких лаковых шкатулочек, в которых лежали разноцветные пуговицы, Катя не видела таких ни на какой своей или маминой одежде, и шелковые нитки, и маленькие блестящие ножницы, и серебряный наперсток, и кусочки причудливых кружев. Ни с одной игрушкой Катя не любила играть так, как с этой шкатулкой!
И точно такой же — любимый, добрый — был ее город Ростов. А никакой не Великий!
Жалко только, что в любимом городе Ростове не было совсем никакой работы для мамы. То есть работа, конечно, была, но очень тяжелая. Уборщицей в магазине, например, или продавщицей в киоске. А здоровье у мамы было такое, что она не могла долго работать на тяжелой работе — у нее начинали болеть руки и ноги, и ее забирали в больницу. Болезнь называлась ревматизм. Бабушка всегда плакала, когда произносила это слово.
Но когда мама не болела, они жили очень хорошо.
Кате казалось, что они с мамой и бабушкой живут в своем маленьком домике на окраине, как пуговицы в китайской шкатулке: им красиво и уютно. Она мало ела и медленно росла, поэтому ей надо было совсем немного еды и одежды, и то, что у них мало денег, ее нисколько не угнетало.
И все-таки она выросла и в один непрекрасный день поняла это сама.
День был непрекрасный потому, что Катя пошла устраиваться на работу; это было летом после десятого класса. Ей оставалось учиться в школе еще год, и мама с бабушкой очень не хотели, чтобы она начала работать и даже просто подрабатывать. Они хотели, чтобы после школы она попробовала поступить в какой-нибудь институт, но Катя понимала, что это желание неосуществимо. Она училась неплохо, но все-таки не настолько хорошо, чтобы быть уверенной в том, что сдаст вступительные экзамены. К тому же многие ребята, которые закончили ее школу год или два назад, в институты все-таки не поступили, хотя были самыми что ни на есть отличниками. Их родители рассказывали Катиной бабушке, что одних отличных отметок для поступления мало, а нужны деньги — как везде.
Поэтому, как ни расстраивались мама с бабушкой, Катя решила заработать денег еще до окончания школы. Конечно, не на поступление — для этого нужны были такие деньги, которых она не заработала бы никогда, — а хотя бы на платье к выпускному вечеру. Это было глупое, детское желание, но что же делать, если все свое детство она любила читать сказки, и даже сейчас любила, только читала их теперь тайком. А в сказках — ну просто во всех, хоть братьев Гримм, хоть Андерсена, хоть в русских народных! — обязательно наступал момент, когда прекрасная девушка становилась счастливой. И главным признаком ее счастья было то, что она надевала чудесное платье.
Сказочные книжки, в которых Катя об этом читала, были старые, еще бабушкины, поэтому картинки в них были очень красивые. И платья на этих картинках были нарисованы такие, что у нее захватывало дух.
Что такое счастье, Катя не знала, и как его добиться, не знала тем более. Да и можно ли его добиться?.. Она очень стеснялась такой своей мысли и никому никогда ее не высказывала, но все-таки думала: а вдруг для того, чтобы добиться счастья, достаточно просто надеть прекрасное сказочное платье? Ну, пусть не для очень большого счастья, но хоть для самого маленького? Ей хватило бы!
В общем, она пошла устраиваться на работу, не сказав об этом ни маме, ни бабушке.
Про эту работу ей рассказала одноклассница Наташа. И не только рассказала, но даже предложила помочь с устройством. Какой-то Вадим, друг ее старшего брата Сергея, купил гостиницу, хоть и маленькую, но в старой части города. И для этой гостиницы ему нужен был персонал.
— Там у него такой лом, что мало не покажется, — объяснила Наташа. — Ну, дерутся за места, это ж понятно. Но Серега обещал, что Вадик меня возьмет. Конечно, только на лето, но хоть так. Если не боишься, я попрошу, чтоб и тебя взял.
Катя совсем не боялась. А чего бояться, это же друг Наташиного Сергея, а Сергея она же с детства знает!
Вадим набирал работников, вернее, работниц, лично. Из окна его кабинета открывался вид на просторное озеро Неро, по воде скользили солнечные лодочки, и это было очень красиво, но Вадим в окно не смотрел. Он смотрел на девчонок, которые по три заходили в его кабинет, и взгляд у него был такой ленивый и недовольный, как будто все эти девчонки были какими-то кикиморами болотными, хотя, на Катин взгляд, они были очень даже симпатичные. И вообще, не все ли равно, симпатичные они или нет, если, как сказала Наташа, для них остались только вакансии посудомоек в гостиничном кафе?
Когда Катя вместе с Наташей и еще одной девчонкой — Ирой с соседней улицы, она ее тоже знала с детства, — вошла в кабинет, Вадим встретил их как раз таким недовольным взглядом. Но тут же глаза его сделались цепкими, как крючки, в них блеснул огонек. Катя не поняла, почему это произошло, он ведь просто скользнул по ней взглядом. Он быстро расспросил всех трех девчонок, что они умеют делать, и, не дослушав последний, Ирин, ответ, сказал:
— Вы две в коридоре ждите. А ты останься, поговорим. — Катя думала, что он велел остаться Наташе, и пошла было к двери, но Вадим повторил:
— Ты, ты, блондинистая.
Тут уж сомнений не оставалось: Ира и Наташа были брюнетками, а у Кати волосы были не просто блондинистые, а, как говорила мама, солнечные. Как у принцессы из сказки.
— Целка? — спросил Вадим, когда за девчонками закрылась дверь.
— Что? — растерянно проговорила Катя.
— Не что, а кто. Ты, спрашиваю, целка?
Катя покраснела так, что у нее защипало в носу. Конечно, она знала, что такое целка, не с луны же свалилась, десять лет проучилась в самой обыкновенной школе. Но она всегда старалась избегать людей, которые могут вот так сказать о девчонке, и всегда ей это удавалось. До сих пор удавалось.
— Извините, — чуть слышно пробормотала она, — я пойду…
— Куда? — Проворства, с которым Вадим вышел из-за стола, трудно было и ожидать при его грузной фигуре. Он схватил Катю за плечо прежде, чем она успела взяться за дверную ручку. — Ты ж вроде работать хочешь?
— Работать, — зачем-то ответила Катя.
Теперь она хотела только поскорее выбраться отсюда.
— Ну так че за понты, я не понял? Я и спрашиваю: целка, нет?
— Я думала.., посудомойкой…
Вадим расхохотался так, что изо рта у него прямо Кате в лицо брызнула слюна.
— Взрослая девка, а дура дурой! — сказал он, отхохотавшись. — Кто ж с такой жопой в посудомойки идет? И грудка ничего. — Он по-хозяйски потискал Катю за грудь. Она попыталась вырваться, но он держал ее за плечо крепко. — Ладно, не сцы, я сегодня сытый и добрый. Короче, мое предложение: беру тебя на постоянную работу. Мне тут левых блядей не надо, — объяснил он. — Выручку мне сдаешь, имеешь с каждого клиента свой процент, не имеешь никаких проблем. С ментами там, ну, мало ли. — И предупредил:
— Если чего получше рассчитываешь найти, обломаешься. С работой у нас трудновато.
Это Катя знала. И что живут они с мамой только благодаря бабушкиной пенсии, потому что у мамы пенсия по инвалидности такая, что прожить на нее невозможно, — это знала тоже. И что бабушка старая и часто говорит, не боясь уже даже расстроить внучку, что в любой день может умереть, да что ж они тогда будут делать, две ее девочки, никому не нужные…
«Платье как в сказке! — ненавидя себя, подумала Катя. — Взрослая девка…»
Наверное, Вадим был действительно сыт, в определенном смысле, конечно, и не расположен добиваться ее благосклонности. Или просто у него в распоряжении было достаточно хорошеньких грудок. Он сам открыл перед Катей дверь кабинета и напутствовал ее:
— Короче, долго думать у тебя времени нет. И че тут думать ваще? Спроси вон подружек. — Он кивнул на Наташу и Иру. — Условия тебе предлагаю типа зашибись. Им таких не предложат!
Его смех долго стоял потом у Кати в ушах. Так же, как слова Наташи:
— Ну ты и дурная! Ей с первого раза такое место предлагают, это ж практически в элитном салоне, у нас же Золотое кольцо, иностранцев сколько ездит! А она корчит из себя…
Катя ничего из себя не корчила. Она просто поняла, что работы ей не найти. Ни сейчас, чтобы накопить денег на выпускное платье, ни потом, после школы, чтобы не умереть с голоду.
Может, конечно, она была не права и, если бы поискать, какая-нибудь работа для нее нашлась бы. Но она была робкого десятка. Есть же люди, про которых говорят, что они не робкого десятка, а Катя была — робкого.
В этом смысле она пошла в маму, хотя внешне совсем была на нее не похожа. Внешне Катя была, наверное, похожа на своего отца. Во всяком случае, мама так говорила.
— Какой он у тебя красивый, Катюшка! — рассказывала она, когда Катя была еще совсем маленькая. — Волосы как солнце, а лицом как месяц светлый!
В детстве Катя не очень удивлялась, что такой прекрасный человек, прямо сказочный принц, живет где-то без них с мамой. В сказках ведь принцы тоже долго где-то странствуют, такая уж у них, у принцев, судьба, а их возлюбленные ждут, пока они настранствуются, а потом принцы вдруг приезжают, и тогда их возлюбленные сразу становятся счастливые. Наверное, и ее отец когда-нибудь приедет к ним с мамой, и они станут счастливые.
Сделавшись постарше, Катя поняла, что отец к ним не приедет. Она поняла это без отчаяния, просто приняла как данность. Мама очень больная и выглядит поэтому не на свои тридцать пять лет, а гораздо старше. И какому же мужчине, тем более если он красивый и живет в Москве, захочется жить в провинции с больной, рано постаревшей женщиной? Конечно, это не очень хорошо со стороны Катиного отца, что он такой вот мужчина, но жизнь есть жизнь, в ней много неблагополучия.
С работой ей все-таки повезло: она устроилась мыть подъезды в двух домах рядом со школой. Только приходилось делать это потихоньку от мамы, потому что та исплакалась бы, если бы узнала об этом. Бабушка раньше тоже исплакалась бы, но теперь только вздохнула и сказала:
— Ничего не поделаешь, Катюшка. Учись хорошо, работай честно, живи по совести. Может, все еще и наладится у тебя. Встретишь хорошего человека, замуж выйдешь.
К тому времени, когда Катя закончила школу, в брак с хорошим человеком она уже не верила. Она была неглупая, умела делать правильные выводы из того, что преподносила ей жизнь, да и история с первым трудоустройством очень ее отрезвила. Никаких надежд на прекрасное будущее она не питала. У мальчишек, если они не поступают в институты, впереди хотя бы армия, которая может как-то изменить их жизнь, а девчонкам ждать нечего. Что есть, то и будет — к семнадцати годам Катя знала это наверняка.
Но оказалось, что она ошибается. Жизнь ее вдруг переменилась, и переменилась так, что Катя иногда за руку себя щипала: не во сне ли все это?
Как ни странно, но перевернула ее жизнь мама. Ее робкая, больная мама, которая ничего не умела переворачивать, устраивать и переустраивать. Однажды, когда Катя вернулась с работы — закончив школу, она устроилась делопроизводителем в собес, но подъезды все-таки мыла тоже, потому что работа в собесе была хоть и хорошая, но с очень маленькой зарплатой, — мама встретила ее словами:
— Катюшка, а что я тебе покажу!
Такой счастливый вид был у мамы, кажется, только в Катином детстве, когда она поздравляла дочку с днем рождения и протягивала ей большую куклу или мягкого мишку. Теперь она протягивала ей не игрушку, а письмо.
— От кого это? — удивилась Катя.
Она очень устала сегодня на работе. Недавно отменили льготы для пенсионеров и инвалидов, в собес толпами шли взволнованные и разъяренные люди, пытающиеся узнать, положено им теперь хоть что-то от государства или их опять бросили на произвол судьбы.
— От папы твоего! — торжественно объявила мама. — Почитай, почитай!
Пока Катя раздевалась и вынимала из конверта письмо, мама призналась, что месяц назад сама написала Катиному отцу.
— Адрес я всегда знала, — объяснила она. — Только тревожить его не хотела. Ведь он женатый уже был, когда со мной… Он к нам в Ростов в командировки наезжал, а я тогда только-только школу закончила и в стройуправлении работала — так, подай-принеси. Командировочные удостоверения ему отмечала, вот и знала адрес. Мне перед его женой тогда так стыдно было, что я с мужем ее… Да и дети у него уже были. А теперь вот написала. Все-таки ты его дочка, а человек он и тогда был не из простых…
К маминой радости, отец на ее письмо ответил. И не только ответил, но даже отругал ее за то, что восемнадцать лет назад она не сообщила ему о рождении дочери.
«Несмотря на все мои обстоятельства, Ольга, ты должна была это сделать, — писал он. — Жениться на тебе я не мог, это ты правильно поняла, но материально поддерживать дочь не отказался бы. Хорошо, что ты хотя бы теперь опомнилась. Тем более что теперь мои обстоятельства как раз складываются так, что я буду даже рад, если Катя приедет в Москву. Извини, что говорю вот так, напрямую, но ты же понимаешь, спустя восемнадцать лет рассчитывать на какие-то чувства с моей стороны было бы странно и тебе, и ей. Тем более у меня двое взрослых детей и есть уже внуки. Так вот, о Кате. Насколько я понял, профессии у нее нет. Но все-таки я готов по мере моих возможностей помочь ей с трудоустройством, если она согласится взять на себя определенные обязательства. Моя мать, то есть Катина бабушка, перенесла инсульт, и ей необходим уход. Она имеет комнату в коммунальной квартире, и Катя могла бы поселиться в этой комнате вместе с ней. Если, конечно, ее устраивает такой расклад. Если Катя согласна, сообщите о ее приезде телеграммой».
Прочитав письмо, Катя растерялась гораздо больше, чем когда толстый Вадим предложил ей работать в его гостинице проституткой. Тогда-то все было ясно — она знала, что проституткой работать не будет, потому что… Да не потому что, а просто так, не будет, и все. А теперь… Что ей делать теперь, Катя не знала. О том, что предлагал отец, можно было только мечтать. Но мечтать о чем бы то ни было она боялась.
— Поезжай, Катюшка, — сказала бабушка. — Даст бог, повернется к тебе судьба.
И Катя поехала.
Отец оказался совсем не похож ни на солнышко, ни на светлый месяц. Это был самый обыкновенный мужчина пятидесяти пяти лет — полнеющий, стареющий, лысеющий. Правда, Катя с удивлением отметила, что черты ее лица в самом деле каким-то загадочным образом повторяют черты лица этого чужого мужчины.
Конечно, он был ей чужим, хоть и являлся ее отцом. Катя поняла это, как только увидела его на вокзале, и это впечатление не переменилось потом — ему просто не от чего было меняться.
Григорий Петрович работал на руководящей должности в строительном управлении и был в точности похож на большого чиновника, каким его представляла себе Катя. Хотя вообще-то она и не представляла, какими бывают большие чиновники, потому что никогда их не видела, а только читала о них в затрепанных книжках про начальников и бандитов; эти книжки часто покупали сотрудницы собеса и передавали друг другу.
Григорий Петрович встретил Катю на вокзале спокойно, без объятий и поцелуев. Это было хорошо: ей казались неловкими проявления чувств между посторонними людьми.
— Да, зря Ольга мне про тебя не сообщила, — окинув Катю внимательным взглядом, сказал он. — Дочь есть дочь. Тем более ты на меня похожа однозначно. Ну, поехали сразу к Марии Гавриловне.
То, что он не сказал «поехали к бабушке», Кате тоже понравилось. Он был не то что тактичный, а какой-то.., деловой. Катя всегда побаивалась таких людей, но в Москве с удивлением поняла, что теперь она именно с ними чувствует себя уверенно. Вот как с… Григорием Петровичем.
Даже из двух соседок по коммунальной квартире ей больше понравилась та, которая почти не обратила на нее внимания, только поздоровалась, не спросив, ни кто она Марии Гавриловне, ни надолго ли приехала, ни хотя бы как ее зовут. Вторая соседка, наоборот, выспросила все это в первый же вечер, когда Катя вышла на кухню, чтобы сварить Марии Гавриловне овсяную кашу. Ее расспросы, обычные в общем-то, показались Кате утомительными в своей навязчивости, а последовавшее за расспросами предложение распить вместе бутылочку повергло в растерянность, потому что пить она не умела, но отказывать в просьбах умела еще хуже. Она пробормотала что-то неловкое и поскорее ушла в комнату. Хорошо, что каша успела довариться.
Так что манера поведения, присущая Григорию Петровичу, была очень даже удобна, и Катя решила, что не ошиблась, приехав по его вызову в Москву. Конечно, с Марией Гавриловной обходиться было тяжело. Характер у нее, похоже, и раньше был нелегкий, а теперь, когда она была больна и малоподвижна, с ней и вовсе было очень трудно. Инсульт у нее, как сказал Григорий Петрович, случился не особенно сильный, и она быстро восстанавливалась, но все-таки двигалась плохо. Это очень ее сердило, и, сердясь, она поминутно о чем-нибудь просила — то помочь ей встать, чтобы пойти в туалет, то подать судно, потому что в туалет идти не хочется, то убрать судно обратно под кровать, потому что оно не понадобилось, то варить кашу непременно по утрам, то по вечерам, то вовсе не варить, потому что она от роду кашу терпеть не может… Но все это вполне можно было выдержать, к тому же Кате было жалко Марию Гавриловну, хотя та не проявляла к неожиданно появившейся внучке никаких чувств и даже, кажется, не очень поняла, что это именно внучка, а не нанятая сиделка.
Так что все было, в общем-то, терпимо. Вот только Кате хотелось поскорее устроиться на работу, и однажды, примерно после двух месяцев жизни в Москве, она, смущаясь, спросила Григория Петровича, каким образом ей к поискам работы приступить.
— Считай, что ты работаешь, — ответил он. — Я мог бы платить тебе столько, сколько платят сиделке, но, по-моему, для тебя лучше, что я даю тебе деньги только на карманные расходы, но при этом ты обеспечена жильем и домашним питанием.
Катя только вздохнула. Конечно, ей не приходится снимать жилье, и ест она с одного стола с Марией Гавриловной то, что готовит сама, то есть именно домашнюю пищу, и тех денег, которые дает Григорий Петрович, ей вполне хватает на карманные расходы — да какие у нее расходы? — и даже на одежду. Но хочется ведь послать что-нибудь маме и бабушке…
И еще — ей хотелось собственного выбора. Катя не сразу осознала, чего ей хочется, но, прислушавшись к себе, поняла, что это именно так: собственного выбора. Пока она жила в Ростове, ей и в голову не приходили такие мысли, она неосознанно чувствовала, что ее жизнь определена и предопределена без нее, хотя и не понимала, почему это так. Но здесь, в Москве… Здесь все что-нибудь выбирали, каждый день, каждую минуту. Конечно, Катя видела только простые, бытовые проявления такого вот повседневного выбора: когда много магазинов, и в каждом из этих магазинов множество продуктов, и у посетителей этих магазинов — может, не у всех, но явно у большинства, — достаточно денег для того, чтобы самим решать, что им нравится из этого впечатляющего множества, а не брать попросту то, что позволяет поддерживать физическое существование… Но, видя все это, Катя догадывалась, что московская жизнь предоставляет тем, кто может ею воспользоваться, и более значимый выбор — рода занятий, круга общения, свободного времени и, главное, чего-то еще, очень важного, чему она не знала названия. И ей вдруг стала противна собственная ущербность — теперь она воспринимала невозможность что бы то ни было выбирать для самой себя именно как ущербность.
Она стала отрывать от столбов объявления, в которых предлагалась работа со свободным графиком. Их было очень много, и все обещали отличные заработки, но сколько Катя ни звонила по этим объявлениям, всегда выяснялось: для того чтобы этих отличных заработков достичь, следует сначала купить что-нибудь, что потом можно будет выгодно продать, или внести деньги за обучение тому, как это можно выгодно продать, или хотя бы привести нескольких знакомых, которые могут это купить и хотят научиться это продавать… Катя и рада была бы все это проделать, очень уж убедительно ей рассказывали по телефону о том, какие радужные перспективы перед ней откроются, но у нее не было ни денег, ни знакомых.
Радовало лишь то, что Григорий Петрович пообещал устроить ее куда-нибудь учиться. Не в институт, конечно, но на какие-нибудь курсы или, например, в колледж.
— Это, по-простому говоря, обычное профтехучилище, и то на хорошую специальность конкурс. Но у тебя запросы, к счастью, адекватные, так что придумаем что-нибудь, — сказал он. И добавил:
— Ольга когда-то такая же была. Ни стремлений, ни амбиций — тихая, безответная девочка. Ну, такие тоже нужны. А некоторым такие даже нравятся.
Катя не спорила — он был прав. Сколько ни размышляй о собственном выборе, а все равно ты есть то, что есть: человек робкого десятка. Какие уж тут могут быть амбиции!
Начинать учебу в этом году было уже поздно. Катя приехала в Москву в сентябре, поэтому оставалось только мечтать о будущем да изредка, когда Мария Гавриловна спала или смотрела телевизор, гулять по городу. Мария Гавриловна жила в самом центре, у Покровских Ворот, и все московские достопримечательности, о которых рассказывали в школе, были близко. То есть это Григорий Петрович считал, что Третьяковка или Кремль — это близко, а Кате московские расстояния казались непомерными.
Москва вообще казалась ей непомерной. Ее угнетал этот город, как можно в нем жить, она еще понимала, но вот как можно его любить, этого ей, видно, было не понять никогда. Конечно, старинные улицы красивые, но в Ростове тоже есть старинные улицы, и тоже красивые, а когда гуляешь по ним, то тебе все-таки не кажется, что ты всем мешаешь. Катя вспоминала, как в детстве не понимала, почему Ростов называют Великим, если он совсем не враждебный и не страшный город.
Москва была вот именно великой. Чтобы понять это, не требовалось и дополнения к ее имени, достаточно было просто по ней пройтись.
Однажды Григорий Петрович обнаружил в ящике кухонного стола целую стопку объявлений про трудоустройство. Катя собиралась их выбросить, но засунула в ящик и забыла. Она думала, Григорий Петрович рассердится, что вопреки его желанию она ищет работу, но он не рассердился, а только пожал плечами.
— Надеюсь, ты не воспользовалась этими филькиными грамотами? Полное впечатление, что ты выросла даже не в Ростове, а на Луне. Неужели ты думаешь, сотрудника с окладом в тысячу долларов ищут через объявление на столбе? Ладно, — вздохнул он, — я поспрашиваю, может, найдется для тебя что-нибудь с неполной занятостью. Тем более маме теперь получше.
Через неделю он нашел для Кати работу в фирме, которая продавала американские пылесосы «Крабис». Правда, Григорий Петрович сомневался, подойдет ли ей такая работа: надо было ходить по квартирам с демонстрацией тяжелого агрегата, и ходить на своих двоих, потому что транспортом для сотрудников фирма не озаботилась. Но Катя так обрадовалась самой возможности не сидеть целыми днями в четырех стенах, что готова была таскать пылесосы любого веса, и не только по Москве, но и по Подмосковью. А как управляться с пылесосом, это она освоит! И освоит даже, как уговаривать клиентов, чтобы они согласились не на покупку — честно говоря, Катя не могла представить, чтобы человек взял да и потратил на какой-то несчастный пылесос деньги, за которые можно купить их с мамой и бабушкой ростовский домик, — но хотя бы на демонстрацию «Крабиса».
Так что в первый день Катя шла на работу как на праздник. Да и во второй день тоже, и в третий, хотя работа в самом деле оказалась не сахар: и пылесос тяжелый, и клиентов искать трудно, и деньги очень небольшие… И все-таки она считала, что ей повезло, и не гневила судьбу, желая большего счастья.
Она и подумать не могла, что всего через три месяца все ее представления о счастье и несчастье перевернутся с ног на голову и перевернут всю ее жизнь.
Катя приходила в больницу два раза в неделю. Она приходила бы и чаще, но Игорь запретил.
— Не хватало, чтобы ты на улице родила, — сказал он.
— Я по улице почти не хожу, — возразила было Катя. — Ты же сам не разрешаешь. Я прямо возле дома такси беру, иногда даже по телефону вызываю.
Трата денег на такси казалась ей тем более бессмысленной, что от Покровских Ворот до Красной Пресни из-за бесконечных пробок быстрее было доехать на метро, чем поверху. Но Игорь сказал, что если она будет ездить на метро, то он вообще запретит ей навещать его. Конечно, он не узнал бы, каким транспортом она приехала, но Катя не могла его обманывать. И не хотела, и… Когда она смотрела в его глаза, очень светлые, ей казалось, что он видит ее насквозь. А может, и не казалось ей это, а так оно и было. Она никогда не знала таких мужчин, как Игорь, и совсем не понимала, что у него на уме.
Когда Катя вошла в палату, Игорь спал. Она на цыпочках попятилась обратно к двери, чтобы подождать его пробуждения в коридоре, но он открыл глаза и сказал:
— Заходи, я не сплю.
— А что ты делаешь? — улыбнулась Катя. — У тебя же глаза закрыты.
— Сам не знаю.
— Ты думаешь, да?
— Нет. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. А ты?
— Нормально.
— Болит голова?
— Не очень.
— Я котлеты пожарила, — вздохнув, сказала Катя. — Доктор говорит, тебе уже практически все можно, но все-таки лучше диетическое питание. А они как раз диетические, из индюшатины.
Все два месяца, которые Игорь лежал в больнице, он был так мрачен, что она его не узнавала. И терялась, не понимая, чем его развлечь, развеселить.
— Они теплые еще. Подать?
Он поморщился.
— Катя, сколько я тебя просил, не говори «подать». Ты не прислуга. Да сейчас и прислуга так не говорит, по-моему.
Слово «подать» казалось ей самым обыкновенным. Так говорила бабушка, когда маленькая Катя болела, лежала в кровати, и та предлагала ей то медку, то малинового вареньица.
— Не обижайся, — сказал Игорь. — Иди сюда, посиди.
Катя села на стул рядом с его кроватью, он взял ее руку, перевернул ладонью кверху, погладил. Катя наклонилась, поцеловала его, прижалась щекой к его виску и тут же отпрянула, подумав, что может сделать ему больно: врач ведь сказал, что сотрясение у него очень сильное и голова болит постоянно. Наверное, Игорь понял, почему она отшатнулась, — он в самом деле видел ее насквозь, и не только ее, но все, что она делала. Он сел на кровати, обнял ее и негромко сказал:
— Все будет хорошо, Катенька. Скоро я отсюда выйду, и все наладится.
Она не знала, что значит для него «наладится», но верила всему, что он говорил. Да и какая разница, что это значит? С той минуты, когда Катя впервые услышала его голос в телефонной трубке, она перестала думать о себе. Ее желания и стремления — да и были ли они у нее когда-нибудь? — не имели никакого значения по сравнению с желаниями и стремлениями этого необыкновенного, совсем ей непонятного человека.